***
— А когда приносят их вот так вот по частям. Парней молодых, одного мамка ждала, все ему письма писала-писала. Оружие за опиум. Знала бы сколько там парней на героине было. Колбасило их не как сейчас, уж там-то он другой был. А стреляли они уж как плохо после этого. А знаешь как пуля в тело входит, с каким звуком?.. — Прекрати! — Прошипела Саша сквозь зубы. Слушать это было страшно. Сашу еще сильнее вызывало приступы паники. Мало того, что обстреляли и все тело трясет в панике. Так эта Катя начала рассказывать о том, как оказалась с Лешкой в Афганистане. У брата хватало ума не говорить с ней об этом. Ник это объяснял ей тем, что мерзко ему со всего, что там было. Саше бы тоже было мерзко, потому что сейчас, после разговоров с Катей, ее словно в грязь толкнули. Ей было жаль. Не дождаться парня, когда он служил буквально с ней же — жутко. Только зачем она выливает все это на нее. Саша уж точно не виновата в этом, а то, что так случилось. Нет, конечно, ей жаль. Но выглядело это, как чистой воды, месть. Ну да, Хрусталев вообще не служил и слава богу, если подумать. В то время, куда угодно могли отправить. Может это и сохранило ему часть адекватного восприятия мира. Катька расшатанная, весь ее мир, как карточный домик — вот вот и рухнет. Саша не лучше, только жаловаться она не имела привычки. Ей ужасно, но за что сейчас она должна слушать это. При ней тоже убивали. Чего стоит убийство Ольховского. «Чужих убивать проще» — это заявит уже сама Катя, но она откуда знает, каково убивать родных. Сашу бросило в холод от таких мыслей. Какая Катя все-таки страшная душой. Слушать ее было и вправду за страх, особенно понимая причины ее душевной черноты. — А что, страшно? — Истерично выпалила она. — Живых надо боятся, а не мертвых. Саша вжалась в сидение. «Человек однажды убивший обязательно снова убьет» — в один момент услышала она от Вали, когда зашел разговор за солдат. Это аморально, это ужасно. Уж так ее воспитали. И воспринимать плохое выходило у нее крайне плохо — она все пропускала через себя. Куда они едут Саша не знала. Слишком ватное и непонятное у нее состояние. Она, словно, ничего не чувствует. Такое состояние было в пик ее расследования с Ольховским. Она настолько потеряла себя в тот момент, что все, что она хотела тогда это остаться на пару дней одной, выспаться и отдохнуть. Сейчас это бы тоже не помешало, но вряд-ли будет возможность. Слишком много страхов и обязанностей на ней. И один из этих страхов, что Ника убили. Ее трясло от этой мысли, еще чуть-чуть и начнет выворачивать, как в ломке и разговоры Кати об Афгане еще сильнее доводили. Она служила там медсестрой, при странных обстоятельствах была знакома с Лешкой. А еще она откуда-то все знала. Все, в том смысле, что знала даже про ее письма Хрусталеву. Никита не мог разговорится об этом. У него в принципе немногословная натура. Однако же, откуда-то она знала? — Да ладно тебе, ребенок, не дуйся, — хохотнула Катя. — Конфету будешь? — Ничего я не дуюсь. — Дрожащим голосом ответила Саша, однако конфету не взяла. Ее мутило, ее откровенно мутило и увидев знакомые дома, на пути к ее квартире, Саше стало чуть спокойнее. Дома проще разобраться. Ну или же начать разбираться. В любом случае, ее квартира сейчас — отправная точка. Волновало другое. Зачем ее снова постреляли? Неужели ее могла сдать Лизка? Это было за откровенное предательство. Она не рассчитывала, что она может сделать такое. Кому она вообще могла верить еще кому-то? Это развивало в ней обиженность на всех, даже у кого не было в мыслях ее сдавать. Катька пугала ее до жути. Она думала вокруг нее трупы, а нет. Вокруг Кати самая настоящая гора их, даже судя по одним ее рассказам. Находится с ней радом становилось до чертиков страшно. Ноги немели, пальцы холодели. Она сжала ладони в кулаки. Как это все было не правильно. Почему в мире нет никакой справедливости? Почему кому-то все, а кому-то ничего. Кто вообще решает все это? — Ну, кукленыш, не обижайся. — Закатила она глаза. — Заговорилась, бывает. Ты счастливая, раз ничего в жизни такого не видела! Саша уже начинала куда сильнее нервничать. Ее обесценивали, она ни черта не видела. Ну и не видела — значит счастливая. Ну и пускай она ничего не видела. И она бы была согласна ничего этого не видеть в своей жизни. Ни изнасилования, ни убийств, ни постоянной несправедливости. Она бы согласилась быть дурочкой. Выскочить за кого-то замуж, лишь из странной выгоды, как Ленка, пестреть своим телом, то и дело украшая его. И не потому что быть красивой — это что-то зазорное. Нет, вполне не так. Это значило то, что кроме вот этой внешней красоты нет ничего боле. Только длинные ноги и задница. И оценивают только это. Пожалуй, быть красивой даже отчасти хуже. Покушаются только лишь, а за этим не видят ничего. Но именно дурой ей бы хотелось быть. Красота внешняя, она уходящее-приходящее явление. Сегодня есть, а завтра нет. А вот над тем, чтобы потерять весь тот смысл, который сложился в тебе за эти годы — постараться, конечно, нужно. — Может быть. Не стала спорить. И сама в это не верила, что промолчала. Тяжело дается ей молчание, но тем не менее, все более погружается в него становится обыденностью и другого выхода словно не имеется. Ей хочется домой, слишком много сегодня произошло. И эта Катя пугала ее до жути. В какой раз она это констатирует у себя в голове, Саша не знала. Но находится с ней страшно. Машина заехала в ее родной двор и с души словно камень рухнул, едва она заметила Лешкину машину около ее парадной. Она хотела было дернутся к двери, но под Катькиным взглядом она с места не сдвинулась. Если уж и в самом деле происходит в очередной раз то, что она совершенно не понимает, то и Катя тут слишком странное обстоятельство. Она и не верила в то, что Лизка всех подставила. Она ведь только пару дней с ней пила и радовалась, что парней выпускают. Или она этого и добивалась? Какая цель все-таки у нее была? Саша ничего не понимала. В голове стоял гул. Она устала, кто бы знал, как она устала. Еще этот стыд за то, что она Нику наговорила. Нет у нее счастья и не было никогда. — Здесь живешь значит? — Ну да. — Тихо ответила Саша. — Ну пошли провожу, а то еще покусают. — Скомандовала Катя. Все на нее покушаются. Как же ей хотелось домой. Но не в квартиру сейчас, а домой. В то абстрактное место, где хорошо и спокойно. Где нет этого насилия и несправедливости. Где все решено и Саше не нужно предпринимать. Где ее не пытаются убить. Хотя бы. На ватных ногах Саша медленно поплелась в парадную, пока Катя закрывала машину. Слушать о трупах ей не приходилось раньше. Если только закапывать, так этого приключения ей хватило на пол жизни. Сама удивляется, как спокойно себя вела в тот момент. Видимо боялась всех, а потому пришлось держаться должным образом. А сейчас видимо почувствовала то, что способна пожаловаться. В тот момент у нее не было выбора. Его не было ни у кого, те мужики первые стрелять начали и вообще, разве это нормально самим нарываться на пулю? Саша вдруг задумалась. А зачем она вообще оправдывается? Что было, то было. Даже если она вывернется цифрой восемь, все равно ничего не поменяет. Только если она перестанет оправдываться превратится во что-то вроде Катьки. Может так в ней последние человеческие черты проявляются? И ведь за что-то человеку дается все это нести? Или же кто-то просто из чистого энтузиазма заставляет людей страдать? Просто так, повеселится? Если бы она понимала это, то возможно нашла бы и ответ на вопрос, за что все-таки Ольховского убили и почему она должна расхлебывать это по самой полной программе. Он был хорошим другом, Саша бы и сейчас хотела иметь такого друга, который бы во всей своей красе оставался с ней до последнего. Но он не был другом. Точнее, он своей подружкой ее считать не хотел. Вот и весь парадокс. Добился, чего хотел и видимо только лишь ради этого с ней и пошел на такие жертвы. Это так омрачало Сашу, это давило, что она, пожалуй, снова задумалась. А почему она снова испугалась даже тогда, с Женей? Он ведь не Мэлс, в самом деле, и не тупоголовый Сережа. Вряд-ли бы он понял слово нет, когда хотел просто переспать с ней. А она так не может. Для нее есть вещи куда более щепетильны, чем переспать. И как сам Хрусталев говорил, что переспать — еще не значит любить. А что вообще значит любить? Она с трудом понимала это. Выходило, что она — однолюбка и сама в это даже не верила. Получается, все было так? Получается, ей одного только Ника и не хватало? — Ваше? — Заявила Катька, когда дверь открылась. — Наше, — ее дернули на себя. — Я сейчас, — Хрусталев выглядел нервным, — Лешку позову. — Он крикнул его. Как держал за плечи, так и держал, а Саша не противилась. А чего противится-то? Она тяжело вздохнула, утыкаясь куда-то в грудь, сама начиная тянуть руки, оплетая его бока. Она устала, устала до той степени, до которой, наверное, раньше не уставала. Она прикрывала глаза, все сильнее прижимаясь. А он… Не отпускал, но и не давил. Это было странно ощущать, словно ее придерживали, но никуда не сдавливали, словно вся воля оставалась только лишь в ее руках и это полностью был ее выбор. Ей нужен был выбор, ей нужно было знать, что все только лишь по ее желанию, что все обоюдно, наконец. Он переживал, а Саша это и без слов почувствовала. Сзади послышался быстрый топот. За спиной стоял Лешка. На него Саша даже не обернулась. Стояла, как стояла, потому что отрываться она не хотела. К черту время, к черту раздумья — ей это все надоело. А сюдя потому, как часто в нее стреляют, она может просто не успеть сказать, сделать все, о чем думала. — Там… — Он глядел на Лешку ошарашено. — Сам посмотри, короче. — Ник опустил руку с плеч, оставляя ее где-то между лопаток и попятился на кухню. — Что это было вообще, Саша? Ты целая? — Я устала. — Пробормочет она в грудь. — Не уходи, пожалуйста. — Я… — Протянул он. — Я никуда не уйду. Я обещаю. — Прижимал ее к себе Ник. Она так простоит и пару минут. — Я подумала, Ник, я подумала, — поднимая мокрые глаза на него, говорила Саша. — Не уходи, хорошо? — Я не уйду. — Отвечал спокойно он. — Зачем ты одна в Премьер поехала, Саш? — Гладил по спине он, уже стоя где-то около окна за шкафом. — А если бы что-нибудь случилось, если бы тебя задело? — Не задело. — Отмахивалась она. — Я не верю, что Лизка могла сдать. И начала рассказывать. Тихо так рассказывать, то и дело подергиваясь от Лешкиных воплей в коридоре. Начала ровно с того момента, как пила с Лизкой, а потом просто беспорядочно жаловалась. Жаловалась, что ее совершенно не слушались, что ее вечно ни за что не считали, однако под конец ее даже побаиваться стали. А Ник в свою очередь слушал, стараясь не разрушить вдруг построившееся хрупкое доверие. Оно было хрупким только лишь за счет Саши. За счет ее поворотов, из-за которых она боится всего. А он бы хотел, чтобы хотя бы его она не боялась. И судя по их разговору, судя даже по сброшенному на пороге кухни пальто, судя даже потому, как сидят они на подоконнике. Саша, как ребенок малый, сидит на коленях, продолжая тихо говорить. И это даже хорошо, что их не видно. И это даже хорошо, что Лешка занят с этой Катей и верещит. Наконец, какая-то минута, когда Саша перестала биться, как забитая в банке бабочка об стеклянные стенки. Она хочет покоя, он чувствует это по одному ее голосу. — Все кончилось. — Закончит он. — Мы разберемся, не лезь никуда. А Саша на этом моменте озадачилась. Если уж Лизка и впрямь сдала, то вряд-ли это дело могло иметь связь с Вавиловым, значит она вполне может закончить начатое. И об этом никто не узнает. Никто кроме ее самой. Главное, услугами Славика аккуратнее пользоваться. Она должна держать эту тайну как можно дальше. Ведь если у нее и получится сделать все то, о чем она так долго думает, то и ничья помощь ей больше не понадобится. — Он ведь с ней спал, ты знала? Саша удивленно наморщилась. — Он же с другой, с этой… Как ее… — Увела глаза в пол она. — С Александрией. Соседка она что-ли? — А я тебе говорю, что с Лизкой. — А я тебе говорю с Александрией! — Что за имя вообще? — Бабка из его парадной говорила, мол, древнегреческое. — Пожимала плечами Саша. В коридоре же, наполненным сырой духотой, так и продолжался разговор на повышенных тонах. И пожалуй Лешка имел на него совершенно полное право. Возможно и Катя имела, однако же даже Лешке становилось не по себе рядом с ней. Все вышло по ошибке, переспал, бывает. Только дело же не в этом, а в том, что она в Ростиковой бригаде успела столько навертеть, такие погоны себе заработать, что Лешка бы с таких погонов точно в психушке оказался. Они были знакомы с самого Афганистана. Он знал так же и эту страшенную историю о том, как закончилась ее «история любви». Тоже, хороша история. Но это Афганистан, а он никаких чувств и жалости не терпит. И то, кем стала Кислицына Катя Лешке думать страшно. Потому что она — живая легенда в их кругах. Ибо не так уж у них много девчонок-киллерш. А Катя такая одна. И Лешка обязан только из-за жениха ее чертового. Он ненавидел быть обязанным. Он ненавидел понимать также и то, что эти вещи даже для него аморальны до того, что холод по спине разливается. — Ты откуда вылезла, Жанна Д’арк? — Слышалось тогда в коридоре. — Только попробуй ее тронуть, ты меня поняла? Только попробуй! Я не Хрусталев, сказки рассказывать не стану. — Ну популяли чутка в вашего ребятенка, живая, целая. Следить надо лучше! — Отшучивалась она в своей манере. — Из-за меня, ну бывает. — Она улыбнулась, но затем и сама повторила Лешкин нагнетающий жест. — Ты нахера эту суку ментовскую в дело ввел? — Я тебе сказал не появляться в Питере до декабря, а ты? — А ты мне кто такой чтоб указывать? — Рыкнула Катя. — Да ты рамсы на меня не тяни — из-за меня в девчонку твою постреляли. Только ты, идиот гребаный, и ее, и меня подставил. Чего же ментовка твоя и на нее глаз точит? Лешка нахмурился вдруг. Паренек ее вместо него умер. Жизнь подарил можно сказать. И вину за это он нес все это время. Однако Катька страшная. Страшная в том смысле, что Лешке иногда казалось, что она в самом деле сумасшедшая. Как человеческий мозг мог вообще все это вытерпеть? Он не убивал столько, сколько убивала Кислицына, однако же, совесть его явно мучала больше, чем ее. Она чудовище в его глазах, сумасшедшая, и даже он сам, находясь в ситуации, где власти у него предостаточно, чувствовал себя под страхом. Ему казалось, что так нельзя, невозможно с абсолютной сталью в глазах и уверенностью в своих действиях стрелять в человека. В самом деле, Давыдов знал, что не один он относится к Кате с такой боязливостью. Эдакой брезгливостью. Мертвая энергетика — как говорила на нее цыганка на вокзале, когда они с Афганистана возвращались в Ленинград. Та, которая давно уже мертвой должна быть, но живее всех живых, потому что не нужна ни там, ни здесь. И Лешке было бы страшно быть в такой ситуации. Чтобы не происходило, он знал, что он был нужен — матери, Никите, да хоть Сашке с отцом, в самом деле. А она даже себе не нужна. — Я? Я тебя, дуру, с такого отмазал, что спасибо говорить должна! — Спасибо, Алешенька, больше ничего не хочется нашему барину? — Да что ты паясничаешь? — Чтоб ты башкой своей думал, идиот! Проверяй едь лучше ментовку, а не меня шмонай. — Взбрыкнула Катерина. — И указывать мне не смей, понял? — Указывала пальцем она. — Девчонку куда засунули? — В ней играла эмпатия чистой воды, — хоть бы подумали. — Тебе-то дело какое? — Мне? Да никакого, Леш, никакого. — Отвечала она. — Братве — привет, пировать вроде бы сегодня собирались. И ушла, хлопнув дверью. Лешка же заходил желваками по лицу. Лизка-Лизка. Значит на ней все сходится. И Хрусталев, вышедший с кухни это подтверждал. Интересный расклад выходил, кроме Лизки и впрямь было некому. Он подумал с пару минут. Нет, все-таки Катерина, как обычно, права оказывалась. За ней был хвост. И этот хвост вывернулся в виде Мышкиной. Лешке хотелось мстить. Его разозлило и вывело на это одно лишь только появление Кислицыной. И оно было правильным. Потому что, это и впрямь чудо, что Сашу совершенно не задело. И благодаря Катьке, вот в чем парадокс. Катя-Катя. Везде эта Катя. Давыдов бесился еще сильнее. Саша же, выслушав молча эту историю от Ника, так же сидя рядом на подоконнике, в тот момент же подумала о том, что Катерина эта, явно сильнее ее самой, раз осмелилась поднять оружие на человека. Ибо у Саши было готово все — и все доказательства и собранный материал на Вавилова. Как бы ей не доказывали, что это не он, входили совершенно обратные вещи. То, что за этим стоял именно он, она поняла еще когда был жив Ольховский. А ее задача — завершить их начатое дело. А Лешка пытался сообразить, что же им делать сейчас. С Лизкой он до Премьера встретится обещался. Значит, встретятся. Только как-то надо вывернуть это так, будто бы он и не знает о том, что в Сашку стреляли и еще с ее участием. Может быть с Катериной он поторопился, но она и впрямь пугала его до чертиков. Словно это не Саша сейчас перед Лизкой, как труп живой будет выглядеть, а Катерина перед ним. Ладно, с ней он расквитается после. Саша, конечно, и выглядела уставшей и побитой, но в таком раскладе, что сейчас, отпускать ее далеко от себя было тоже нельзя. Но нет же, Катерина. Одна Катерина в мыслях, как пятно черное. Все собой заполонила и отравила, подобно дихлофосу. В горле же снова появлялась горечь, ломота. Только ведь бросил же он, сам себе обещал, Никите обещал. Матери обещал… Господи, а чем же он тогда от Кислицыной? Такой же убийца и она. Только разве она винит себя? Нет. А он винит. — Поехали, встретим девчонку. — Намекая на Лизку, говорил Лешка. — Он много народ приглашал? — Прилично. — Отвечал Лешка. — Я думаю, если мы разберемся с Лизкой, нужды отменять не будет. Так будет даже эффектнее. — Что-то ты больно резвый в последнее время? — Насиделся, буянить хочу. — Усмехнулся он. — Саш, с нами поедешь? — Поеду. — Тихо отвечала она. Она зашла к матери, сообщая, что уезжает и вернется скорее всего поздно. Удивительно, но та отреагировала вполне нормально. Видимо стала понимать, насколько провальна мысль что-то пытаться впихнуть в Сашу. Она не влезала, а только лишь молчала. В парадной шла чуть отстраненно, покуда в голове была белая пустота, в следствии усталости. В то время как Лешка оживился, точнее же оживился только лишь в своем мозгу и визуально, как-то формируя мысль и логическую цепочку. Нет, к Лизке одним ехать нельзя. Нужно как минимум отправить парней к ним же в тот же пункт. А сбор в Премьере действительно не стоило отменять. Он знал, что очень ошибся с Лизкой, даже через край. И был рад, что Хрусталев на этот повод молчал. Оба, так скажем, ошиблись. Сели в машину, так же оживленно, но молча. Говорить было что, но желания — совершенно нет. — И что вы с ней делать хотите? — Удушил бы.***
Слишком шумно. Нику противен этот шум, но в нем он чувствует себя достаточно комфортно. Даже учитывая, что ему нужно было наблюдать за Сашей. Хотя бы потому что она не привыкшая. А он? А он привык. Разделил на две части свою жизнь — мораль и работа. И работа, как правило, лидировала. В части морали была только лишь скрипка, а ее нужно было прятать. Не пацанское занятие. Лешка ведь не стеснялся, доказывал ему свою значимость академией. Ник не был таким. Он прятал все хорошее внутри, либо где-то там, где никто не увидит и не узнает. Так и Сашу хотелось спрятать. Может и не от всех, но хотя бы вот этого грязного составляющего его мира. Только поздно. Понимает, что поздно. За эти пару недель ее затянуло. Затянуло, спрыгнула с одной наркоты на другу. Ему-то не знать, какая сладка иногда бывает власть. И что он может сделать? Сказать, мол, Саша — это плохо, не делай так больше. Бредятина чистой воды. Однако Ник злился до чертиков. Он вокруг Мэлса такую ситуацию не забавы ради выстраивал, а тут пригретая Лешкой Мышкина. Да, это он ее притащил, но именно Лешка завел ее так глубоко в дело. Чертова скотина, он бы и сам это сделал, но Лешка, порывист, он даже ревновал за то, что все решилось именно с его подачи. У Лешки было право так думать — он боялся за них обоих. Ник становился порывистым рядом с ней. Тогда это делало уязвимость и ему, и Нику. Черт, именно сейчас Алексей ощутил то, ради чего отец тогда это мракобесие с полным укрытием того факта существования Саши устраивал. Нет, он понимал, что Сашу любить он будет больше из одного только простого факта — ее он воспитывал. И в такой ситуации это и впрямь играло большую роль. Он и сам бы придерживался именно такого мнения. Какого черта он вообще о детях вдруг задумался? Сам ведь рос сам по себе, даже не при матери, а больше под Никовскими родителями. А ведь они его любили. Даже при таком раскладе, даже при том, что в криминале мальчик, что бросил институт, однако ж диплом принес забавы ради, таким, какой есть. И Лешка завидовал. Лешка вообще многому завидовал своей неискушенной детской душонкой. — Представь себе, говорит, типа она специально не осматривала живы они или нет, чтобы не добили. — Лешка с горечью выплевывал эти слова. — Сука, я-то думал Кислицына сука, а они, что все суки? — Все люди суки, не делай исключений ради пола. — Отбросил сигарету он. — Так а что делать-то? — Наливая себе достаточно полный бокал, Лешка продолжал моноложить. — Люди тебя бьют, а ты слышишь от этих мамаш: нельзя злом на зло. А я считаю, что вполне можно! Если меня бьют, почему я должен терпеть? Бога — нет. Закона — тем более. Кому верить-то? — А ты кому веришь? Ты Кислицыной тоже поверить решил, и? Лизку ввел я, за мной грех, но ты с ней спать стал, а не я! — Шипел сквозь зубы Хрусталев. — Узнаю, кто трогал, всех перемочу. — Это была ошибка… — Оправдывался Лешка. — И вообще — ты кажется сам говорил, что надо залечь на дно ненадолго, неспокойно мол. А че ты делаешь? Бесишься, да? — Катюха — ошибка, Лизка — ошибка. Саша говорила еще про какую-то девицу, но факт — все еще факт. — Заламывал пальцы с кольцами Ник. — Самому-то не надоело во всех предъявы искать? — Откуда же ты такой правильный всрался? — Оттуда же, откуда и ты. — Фыркал Ник. — Она сказала, кто за ней стоял? — Тот резко сменил тему. — Она не знает, чертова дура. — Сжал бокал до такой степени, что он, кажется, мог лопнуть между пальцами. — Катюха зато знает явно. Я ее потреплю. — И ты еще меня в одних и тех же граблях обвиняешь? — Саша — не грабли, — гордо заявил Давыдов и выхлебал бокал до дна. — Считай, как хочешь, но Катюха вполне честная, пусть и чудовище чистой воды. Тему с Сашей, я думаю мы закрыли? — Закрыли. — Соглашался Ник. — Если ты снова сядешь из-за этого на наркоту, я сдам тебя к чертовой матери в дурку. — Ты предатель, Хрусталев! — Завозмущался живо он. — Это стимул — живи и бойся называется. Между ними пробежал смешок и они сели дальше за один стол. Что делать? Выпивать. Вроде же не смотря на эти показушные расстрелы устраивают пир во время чумы. Ужас воды чистой. Веселуха, конечно, неописанная и главное в том смысле, что все-таки юбилей Нагановский празднуют. Что было отличительной чертой, вокруг себя, какие бы странные посиделки не были бы, рядом он сажал именно Лешку. Теперь Лешку сдвинул, на его месте сидела Саша. А она же, в свою очередь, ни жива, ни мертва. Слова не молвила, лишь ковырялась в тарелке. Ей сейчас явно не этого хотелось, однако же, сидела, виду не подавала и вела себя довольно скованно, так ни разу и не поднявшись из-за стола. Так уж вышло. Лешка пусть и сидел близко, но все же не с ней, вел диалоги со всеми то и дело выходя из-за стола. Хрусталев же вообще сидел за другим столом. Она упорно прожигала его взглядом, даже не пытаясь как-то скрыть это. В самом деле. Сидит в откровенном окружении престарелых, а ей не пялится? На это списывал ее отец. Благо, не один же Хрусталев там сидел. Между этим Саша думала о главном. Была ли связана как-то Катя с Вавиловым? И если за этим тоже стоял он, то имел ли смысл останавливаться? После очередного поздравления отец отчасти стал одолевать, словно пытаясь компенсировать весь пласт ушедшей информации. А Саша умело вертелась, все-таки, матери лапшу вешала и ему навешает. — Да честное слово, меня же мать удушит, — глядя на бокал, говорила Саша. — Тебе пять лет что-ли? Мамки боишься. — Ворчал какой-то мужик, который тоже поздравлял и вроде как выпивал последний тост, перед своим уходом. — Ну, знаешь, ее мать грех не боятся. — Уговоры на мужика уже от отца вполне подействовали. — Ты че пялишься, я понять не могу? — Ну попялиться нельзя, что ли? — Выдохнула она, когда уже поджала губы и смотрела на свои черные туфли. — Кстати про мать. — Начал вдруг он. — Чего она приехать-то решила? Саша прекрасно понимала, на что он намекает. Все-таки, она никогда не блистала любовью к Саше, скорее делала это из обязанности, не особо-то и распыляясь на это. Карьеру выбрала, сам он это понимал, но вот восьмилетняя Саша не обязана это понимать была. А поняла, думала только на этом и убивалась, рассчитывая, что раз будет хорошо учится, то мать глядишь и оценит. Заведомо противная ситуация — пытаться соответствовать. Может быть, если бы сам Наган, не наслушавшись про своего отца и не пошел бы на это дело, едва ему восемнадцать было. Попытался соответствовать, а толку? Сел и не один раз. Такой черты он не видел в Лешке и это его вполне радовало, все-таки пижонский Никита, богатенький сынок родителей скрипачей, в этом плане воздействовал на него хорошо. Странный тип в глазах не только Александра, но и всей братвы. Надо же с такого теплого места слезть и пойти вытворять все это на пару с его сынком. Ладно, причины для этого он все-таки находил. Саша же на какой-то хрен полезла во все это, верно? За Сашу все-таки била отдельная гордость. В отличие от Лешки, ее он все-таки воспитывал, застал тот период, когда ну, в принципе, складывалось одно из важных этапов мировоззрения. А то, что она так в журналистику ушла с головой — это она в маму, та у нее так же беспорядочно пыталась уйти в работу. Немецкое трудолюбие — поразительная вещь. — Спроси что-нибудь попроще, ну ей богу. — Саша вздохнула, болтая шампанское в бокале. — Чего вот ей скажи не сидится в Москве, а? Выскочила замуж, мозги трахала и Вале, и мне. Она всегда так делала? — Всегда. — Ну вот вышла и каждый божий раз в скандалах орала на меня — мол скотина я неблагодарная, она ради меня замуж выскочила, чтоб мол, жили они нормально, а я вот сволочь. — И выпила бокал почти залпом. — А я причем? Я что-ли ее в койку прыгать заставляла? Жить вот не может с ним и ездит ко мне. Хотя, кто кого выносить еще не может вопрос той еще сложности. — Ты к нему всегда относилась хорошо, я поражался каждый раз. Хороший такой больно? — Да причем тут хороший, ну? Скорее друзья по несчастью. Она же мозги умело компостирует. — Ты преувеличиваешь. — Ага, — отвечала Саша, едва ли снова хватаясь за бокал, чтобы ей еще плеснули выпивки. — Сколько помню — ты все ее защищал. А когда пришло ее дело заступаться, за меня, хоть разочек, она сказала: «Что-то не нравится, вот и езжай в Питер!». — Да уедет скоро, не размазывай сопли. — Закончил резко тему он. — У них в конце сентября всегда конференция. — Он проговорил, пока Саша в упор пялилась на Хрусталева, который, кажется, вслед за Лешкой из зала выходил. — Я это… — Замямлила Саша. — Пойду вообщем, да… — Иди. — Протянул он. Саша вскочила, почти побежала. Она хваталась за него во всех смыслах, потому что кроме него не оставалось ничего. Потому что после мщения останется только Ник. Как и собственно до журналистики ее он был чем-то единственным. Сделал дырку в душе, убежал. Только журналистика дыру не заткнула. Надо было признаться, что ей начинал образ жизни, что она ведет эту роль эдакой сильной и деловой девицы. Была ли она такой? Саша не знала, она не имела четкого мнения о себе и какое-то время пыталась составить личность по типичному образцу: читаешь книги — значит будешь умной, играешь на скрипке — значит культурно развита. И в какой-то степени это и вправду было так. Однако сама сущность была типична. Например, читая исключительную прозаичную классику, Саша забывала, что вообще, она стихи любила, хотя стихи — это тоже классика. Но немного не та классика. Скорее бунтарский Мандельштам, нежели песнопение Фета. Она вышла в коридор, почти со спины пролезая между братом и Ником. — Да твою же, — взвизгнул Лешка. — Страшно? — Ага, очень. — морщил губы он. — Пригрелась у папки? — А ты ревнуешь? — выворачивала голову к Хрусталеву она. — Че он всех ревнует? Тебя ревнует… — Меня? — Ник выгнул бровь, что-то пытаясь без слов передать Лешке. — Ну да. — Продолжала жаловаться Саша. Каждый божий раз алкоголь вытягивал Сашу на нытье, ее и саму это бесило, но контролировать выходило ужасно. Душу волновало масса мыслей. Все-таки, как-то подло было понимать, что Лизка была с этим связана. Что с ней теперь? Жива ли она? Или мертва? Саше думать не хотелось. Может быть, она и впрямь была виновата, но собственная мягкотелость разрывала. Да, Лизка плохая, может быть она и прямь крыса последняя, но убивать. Перед глазами стоял Женя и после такой мысли проходили все веселые пьяные мыли. Она вспоминала и не могла довериться себе в том, что это действительно было с ней, что героин и вправду был, хотя это же было относительно недавно? Когда это вообще было? Похоже мозг вычеркивал это из своей памяти, как это и случилось например с изнасилованием. Может, так было даже лучше. Сейчас все будет по-другому, она верила в это. — Ну хватит зыркать, достал. — Фыркнул Лешка, разворачиваясь в обратную сторону. — Ты знаешь, как он меня за три недели одолел? Вот достанет тебя, помяни мое слово. — Да ну тебя. — Разворачивая Сашу в сторону кабинета, отвечал Ник. — Пойдем, поговорим все-таки по-человечески сегодня. В кабинете Саша напряглась. И не то чтобы она и в самом деле напрягалась Ника. Ей бы стоило рассказать, что ее тревожило, как она делала это в письмах. А сейчас в горле встал ком. Как ей рассказать о том, что она надумала за эти три недели? Как сказать то, что она и впрямь додумалась снова зайти в журналистику, но все-таки с другого пути. Ей стыдно. Ей стыдно врать, она прятала глаза, но все-таки пыталась смотреть на него. И хватало смущение. Она понимала, что так ее выпнут из дела — она была лишь временной заменой. Саша обошла кабинет, пока Хрусталев сидел за столом, выуживая, что происходило за этот период времени. Саша не хотела его разочаровывать, лишний раз выводить на лишние эмоции. Она и без того, в глубине себя напугана до того, что и правду не знает, где же и как будет лучше. Ей нужно было вывести все так, чтобы они не узнали. А не узнают — уже хорошо. Ей бы закончить это параллельно с работой. Ник выпихнет только, Саша уверенна. Она рассчивала хотя бы на мелочь, на условное нахождение, чтобы создавать видимость деятельности. — Как сторговалась-то так, круто? — Я же тебе говорила, что разбила скрипку, да? — Стоя над ним, говорила Саша. — Ну так вот, этот Пашка и был тот Пашка. — Быку? — А что, не веришь? — Чуть улыбнулась она, заводя руку ему в волосы. — Пять процентов — вполне себе доказательство. — Выглядывала она. — Вдруг сбросит? — Не в его стиле. — Начала она, продолжая стоять со спины. — Я с ним дружила в школе. — Стоя, она оставила руки на его плечах, чуть наклоняясь, — нет, серьезно. Просто дружили, не более. Удивлялся, куда столько писем пишу, а я никому ничего не говорила. Потом институт. Знаешь, если бы мы тогда не поссорились всей компанией крупно, может быть меня бы Мэлс и не… — Проехали. — Закончил резко он, кладя свои ладони на ее. — Не хочешь ко мне поехать? — Хочу. — Отвечала она. Саша хитрила, но соглашалась. Какой-то слабый шанс на лучшую спокойную жизнь. Но стоило сказать — с таким образом жизни спокойствия не будет никогда. Спокойствия не будет в ней даже тогда, когда казалось бы, лучше и быть не может. Но она стояла, ворошила волосы, молча, без каких либо воплей. Идти в зал было бы убийством. Сидеть так — в скором времени потеряют. Но сидят, почти переплетаясь всем — и телом, и мыслями. Он выманивал ее жаловаться. Жаловаться на то, что эти откровенные быки, которые даже не соображают, как приличные люди в ресторан ходят, ни за что не считали, хотя после разговора мнение конечно менялось. Однако же, за что они ее будут считать? За Лешкину сестру? Нет же, авторитет уже здесь ползет из старого, закадычного, воровского мира. Саша слышала о нем лишь мельком, опять и вспоминать-то стала только сейчас. Поставит ее папка на стол с этой скрипкой несчастной, болтнет, чтоб играла, а сами сидят обсуждают, то как парней молодых на дело выгодное отправить, то как бы самим выгоду выловить и перед ментами не засветится. И Никита был мнения старого поколения — молодежь, а точнее опять же эти быки, совершенно не видят никаких устоев и правил. И если даже закон им не писан, то как же личная мораль? Пусть ты вор и уголовник, то будь добр живи хотя бы по воровскому закону, а не по дурному животному желанию. Хотя, они на то и сравниваются с быками, раз ведут себя, как животные. Напялят штаны с тремя полосками, свитер, в трусы заправят, уж просто в штаны им не заправлялось, а сверху напялят кожу, неизвестно кому уподобляясь. Железный Феликс, по обыкновению, тоже шастал в коже, однако же чин и заслуги обязывали, а железным прозвали не просто так, а вполне по характеру. Раньше в коже вообще только офицеры НКВД и могли ходить, а сейчас каждый дурак напялил и качает права. А за душой в итоге ничего кроме американской мечты. На одной мечте не вывезешь — надо что-то большее иметь. За это Лешка и называл его характер противным, раз он каждый божий раз все пытался делать по каким-то правилам. Правила-правила. С ними сейчас не прожить. — А вообще, тихо тут было или как? — Нормально, — начала Саша. — Хватало в самом деле. За кого они считать меня должны, сам посуди? За дуру, за факт того, что перед ними я не за личные достоинства стою, а за факт того, что я дочка Нагановская. У них же одно понятие, заложенное светлым коммунизмом — карьерные лифты, хотя сами-то не без связей здесь оказались. — Она вздохнула. — Все они хотят себе чужую шкуру, представляют ее на себе, но как тащить ее на себе они совершенно не представляют. — Приезжал сюда как-то один мужик, возраста эдак, Нагану в отцы годится, ей богу, на кой черт приезжал — совершенно не понял тогда. Это было начало девяносто первого, мы с Лешкой тогда во всю подтерлись к папке твоему. Ну представляет он нас этому мужику. Он потом до моего воспитания докопался жутко, мол сижу ржу в ладошку, уж не из пижонства ли? Я сижу, понять ничего не могу. Потом оказалось, что он это так свою нелюбовь к молодежи проявлял. Безманерные они мол сейчас. — он вздохнул. — Выходит прав он оказался. А чем дальше почему-то только хуже становится. Кстати, тебя все припоминал, у твоего бати чуть уши в трубочку не свернулись. — Ты к чему это? — А к тому, что за все в жизни надо отвечать: за работу, за действия, даже за статус, который иногда не по твоей прихоти сваливается. Главное оставаться человеком, понимаешь? С гордостью пронести это бремя… — Я поняла кто это был, — начала Саша. — Это Филипп Кузьмич наверное, да? — Ты нахрен помнишь их всех? — А вдруг пригодится? Он мне сам так говорил. Они сидели вместе, наверное, до Лешки даже еще. Как-то знакомы они были через родню, я не поняла тогда совсем. Он вечно припоминал о том, как важно иметь связи, что ко всем надо хорошо относится из одной причины — могут пригодится. — И что, пригодилось? — Ну это как сказать. — Нет, это правильно, конечно. Только сама подумай, кому эти манеры сейчас сдались? Мне Лешка каждый раз говорит не надо мол. А я говорю, что надо. Человек — на то и разумное существо, что по-правилам жить умеет, а не по инстинктам. — Тоже правильно. — Саша отвела взгляд. Еще замолчали. Но это лишь ради того, чтобы еще чего лишнего надумать. А после и вообще подняли и пошли в зал. Сначала и Ник, а затем и Саша. Дурацкая манера, ведь и без того все понимают, что на них теперь давить куда проще. Потому что девчонка у них в слабом месте теперь находится и самой Саше это унизительно. Унизительно до той самой крайней точки из-за которой винить она начала ровно в тот момент, когда и оказалась в их деле. Она понимала свою беспомощность. Она понимала также и то, что с Хрусталевым ей вообще светится не стоит. Сидит вон при папке и дальше сидеть будет. Зато роль не особо-то и выписанная, скорее обязывающая. А если еще засветится своими недоотношениями, то мало не покажется всем. Хрусталеву, конечно же, в первую очередь. Почему-то снова стала мелькать мысль, чтобы сказал отец. Мать и так все знает. Знает, только сделать ничего не может. И все это понимают. Хотя, она знала и другую сторону, ту, которую даже особо близкие-то не знали. Молодец, Сашок, все с этими письмами возилась, а она их читала оказывается. Противно, да, только изменишь сейчас что-то? Как сидела — разглядывала их обоих за соседним столом, так и сидит. Салфеточку складывает в самолетик. — Да я тебе обещаю — нас ждет золотой век! Все питерские заводы под нами? Под нами! Чего тогда парить горячку? — Время перед армией вспомнить захотел? — Тогда было все по-другому! Кстати, пацаны дело шикарное предлагают. Пора и автомобили контролировать! А молодежь она вон, на Ростике, он нам замечательных парней подгоняет. Хрусталев задумался. Он понимал к чему ведет Лешка — больно много молоденьких исполнителей притащил Ростик. Это были и спортсмены и просто достаточно юные личности, которые конкретно так обрабатывались, выстраивались и во всю контролировали рынки и прочие места. Нет, он понимал, что это вполне отличное решение, но это дети. Им дай бог восемнадцать есть и воздействовать так на их глупый мозг, который воспринимает все крутое по значению дорогое и легко досталось. Осуждений в голове было масса. Его и самого так же подкупило это в пятнадцать-шестнадцать лет. В самом деле, он рассчитывал, что жизнь с отцом будет бедной? Или то, что останься он в скрипачах он будет беден? Ему же будущее пророчили шикарное, за рубежом! А он что? За Лешку потянулся остался? Кому что доказал? Отцу свою самостоятельность? Отцу-то теперь вовсе плевать. Сам над собой пошутил. Зато с деньгами, а на скрипке он и перед Сашей замечательно играет. Ее можно подумать оценили. Наверняка, рада бы дальше журналюжить, а в итоге собрались тут втроем — неудавшийся художник, неудавшийся скрипач и неудавшаяся журналистка. Эдакое трио. — Разве не уже? — Уже! Только не в таких масштабах. Сегодня с Тольятти, решить надо, что такое дело должно быть отконтролировано — раз уж мы на иномарки посягнули, а про родной автоваз забыли? На алюминии много не заработаешь. — Ты сам на чем разъезжаешь, патриот? — Подумаешь! Я до моей немки на «Москвиче» ездил вообще! — Не вижу связи между Тольятти и Москвой, — заедался Хрусталев. — Связь простая, — он нагнулся к нему чуть ближе, — мы им в промышленных масштабах наркоту с прочей ерундой, нам машины. Наладим каналы, так сказать. — Хорошо живешь ты больно, когда с Москвой не разобрались. — Так в том-то и дело! Вся иностранщина от нас должна идти, а все, так сказать, национальное, от них! От нас надо ответ дать. — Ну так давай, в чем проблема? Лешка смекнул на его согласие и схватив бутерброд с красной икрой обернулся на очередное странное поздравление к юбиляру. Питерская администрация пошла. Саша аж уши прижала отчего-то сидя рядом. Ну, кто бы не прижал. Ей так тем более. Слишком яркие кадры с журналистики. У Саши ужасно выходило скрывать свои эмоции. Говоря на чистоту: она вообще выглядела пугливой. Лешка понимал, что так горячо реагирует он только при нем. И то, будь Лешка при нем менее близок, вряд-ли бы он так распинался перед ним о Саше. Зато сама она чувствовала себя в таком положении уже чуть спокойнее. В любом случае, в апреле ей было тяжелее. И страшно представить, быть может, если бы Лешка и не появился, может она и впрямь с голодухи замуж за Сережку выскочила? Саша думала об этом и становилось еще противнее. Надо было иметь волю, силу, характер. Только весь характер с изнасилованием и поломался. Никто не заступился, не пожалел, а Саша снова тогда осталась один на один с проблемой. Ужасное положение. Лешке казалось, что на Хрусталева она сейчас только из-за этого и кинулась. Воспользовался ее положением, что раз Женька помер, то и трогать глядишь можно. Но не вникал. Хватило им скандалов и недомолвок на этот счет. Он свое мнение ему обозначил, осталось это тоже между ними. И так даже лучше. Пускай разбираются сами, ей богу. А мысль о том, что не запрети он им тогда писать друг другу письма, а точнее запрети Хрусталеву это делать, может быть Сашу и не изнасиловали, подъедала даже его. Он не представлял, как подъедала она и Хрусталева. А Саша не думала. Саша сейчас вообще была одержима мыслью мщения. И об этом вообще никто даже не задумывался. Хрусталева она убедила в том, что Ольховского не любила. Ну если правда не любила. Отношения на уровне товарища. Но даже за товарищей и друзей стоило мстить. Особенно после того, как его убили. И плевать, какие там чувства были на самом деле. Кто о них спросит вообще? — Проблема в том, что у них там вроде местных терок, а от нас требуют небольшую крышу, так скажем. Отправить парочку Ростиковых парней, конечно, можно, но и нас за задницу взять могут. Ник задумался. Нет, пора перестать пороть горячку. Здесь стоило подумать. — Самим съездить? — Так и сделаем. Уезжать. Снова. Ему это надоедало. Противно так. Разъезды он раньше не любил по двум причинам — приходилось бросать скрипку, книги. Это было, конечно, противно, пока третьей причиной не вырисовывалась Саша. Но она переживет. Он почему-то не сомневался. Она-то, в отличие от него, попыталась, поборолась. А он бросился на это дело, деньги поднимать большие. Даже Лешки из армии не дождался, уже бросился командовать. Сам он на удар слабый, а точнее не особо и жалует это занятие. Может быть драться он и мог, но привык, что делают это за него. «Брезгует» — отвечал за него Ванька, когда у кого-то до одури бестактного хватало ума спросить. Ну брезгует! Привычка у него такая с музыкалки осталась — руки надо беречь. Стрелять он не для этого пошел, чтобы кулаками продолжать махать. Сейчас для таких дел хватает и молодняка, пускай они кулаками и машут, если легких денег хотят. А он выбрал роль куда прозаичнее. Играть на скрипке ночами, бывало всю ночь. Это знатно успокаивало, приводило в чувства. Когда умер Сашкин журналюга. Ну или как ему нужно было называть его? Вот, Лешка, будучи в курсе их подростковой романтики был очень даже рад, когда этот журналюга рядом появился. Ник же рассчитывал на то, что Саша все забыла к чертям собачьим. Помогали, даже платили им больше, чем нужно, машину пригнали. А она вон вероломна. Сидит, воет, оправдывается. Будто бы он с нее спрашивал. Будто бы у него после этого никого не было. Тонкая натура, на кой черт она вообще сюда пошла? Ему было жалко ее, но даже не из-за того, что вроде между ними черт возьми что-то. Он ничего не понимал. Ник понимал одно, что добром для всех них это кончится вряд-ли, а точнее. Прилетит кому-то из них двоих. Возьмут друг дурга за слабых. Отношения — это слабость, он знает. Быть свободным, значит вообще не иметь ничего. И либо Саше суждено сравнятся со скрипкой, либо же будут так и прятаться, зато на равных правах. Последнее ему казалось куда менее унизительным, но все же неприятным. Саша себя сейчас растоптать не позволит. Слишком уж он ее поднял за эти несколько месяцев. И это они считали действительно заслугой. Потому что Саша и сама знала, что героин бесследно не проходил. И даже тогда он был куда более нежен с ней, чем сейчас. С чем это связано? Нет, судить о таком было конечно странно, прошло всего ничего, они только вышли из Крестов. Однако Сашина мнительность ела ее, грызла. И после предательства Лизки еще сильнее грызла. Он не такой, он не бросит, но за сегодня он ее даже не коснулся, везде инициатором была она. Быть может самой ничего не делать? Тоже не вариант. Страшно упустить. Страшно не закончить, не успеть. Страшно, что не успеет все вывести так, как желала бы она в действительности. Еще и стыд. Стыд, в какой-то степени охватывал ее до такой степени, что хотелось волосы на себе рвать. В чем она виновата? В том, что Женя умер? Но ведь она предупреждала, в самом деле предупреждала. А то, что так откровенно быстро перепрыгнула? Это на Ольховского она перепрыгнула, а Ник довольно основательно был втерт в ее мышление с самого того дня. С юности ее что-ли к зависимостям тянет? — Саша, кого ты там глазками стреляешь, я понять не могу? Саша вздрогнула, ставя рюмку на стол дрожащими пальцами. — Да ни на кого. С чего ты взял вообще? — Палишься сильно. Она поджала губы и отвернулась. Нервное дело их посиделки, однако.***
Утро сырое и серое. Слишком типичное для Петербурга. Родное утро. Она повернулась на другой бок от холодной стены, провела рукой. Одна. Ну и черт с ним. Вскочила на кровати, натянула одеяло на оголенную грудь. Так, стоило сообразить, что она успела сделать за эту ночь. Голова откровенно гудела. И может быть дело было в выпивке, нельзя ей было пить. А может и в появившейся тревожности. К матери-то домой она не поехала. Ладно, она же взрослая, в самом деле. Великовозрастная даже для некоторых вещей. Многие ее одноклассницы уже детей завели, а она сидит. На скрипочку смотрит. Нет, Ник не ушел, она поняла это когда оглянулась к окну. С каким-то странным блеском в глазах оглядывал скрипичный гриф, наклоняя его к редкому серому свету. Пылинки сдувать был готов, а точнее этим и занимался. Однако, заметив шуршание, обернулся, откладывая струны. — Проклятый дефицит, вроде этот дурак рыночную экономику объявил, а порядочные струны хер найдешь. — затрещал вдруг он. — ГДРовские надо брать. — Да где их щас возьмешь? — А что апельсины в июне искать проще? Ник сжал губы. Ловила Саша на горячем, как и он думал ее поймать. Что за игра в кошки мышки? В июне и то все проще было. Сидели чай на кухне пили и даже не говорили. А сейчас заговорили и довели друг дружку. Боятся. Боятся дотронуться до друг друга, чуть ли не дрожа. Так и вправду бывает, что говорить куда проще, чем переспать? Ей вообще ничего объяснять не хочется. Сидят же замечательно. Однако сам вопрос подтверждения его намерений требует. Рвется на ружу. Вот так и сказываются эти три недели. Как-будто бы снова пропасть из восьми лет. Саша накручивает себя, знает, но и сделать с собой ничего не может. И так много требует. Но он похоже первый, кто запомнил, что она терпеть не может цветов. Она чувствовала взгляд и хотела чувствовать пальцы вместо этого взгляда, впрочем Ник педант. Она уяснила — ее не тронут, пока сама не попросят и все же, этому радоваться надо, раз теперь у нее такая свобода действий. Оглянулась, сама же ладонь на плечо положила и в это мгновение он накрыл ее своей. — Любовь живет три года, ты знал? — Любовь — это эмоция. На одних эмоциях долго не проживешь. — разворачиваясь от окна, говорил Ник, когда же наконец точно встречаясь взглядами с Сашей. — Хорошо, тогда найди мне эти чертовы струны. — У тебя нет скрипки. — Я знаю, — так же играя пальцами, отвечала Саша. — Поставим в твою скрипку. Своей у меня все равно нет, разбила же. — Хорошо, найду тебе струны, — аккуратно так поднимая за подбородок, говорил Хрусталев. Странная метафора выходила. Для нее он сделать мог, а за себя стеснялся. Не пацанское это дело — вот и весь базар. Грустно даже как-то становилось, когда Саша понимала, что вот такое только при ней происходит. Без нее он ни разу не вспомнит ни Мастера и Маргариты, ни Белых ночей, ни Мендельсона, ни Крейслера. Никого. И Хрусталев знает, что без нее будет пустота. Это странно. Таких чувств, эмоций еще не было. Такому замену не найдешь. Даже если очень захочешь. Да и зачем замена, когда перед тобой находится неизгладимый оригинал? Где он еще найдет такое? Нигде. И целуется она так подстать, как ему бы и хотелось, однако же, прерваться именно на разговоры нравится всем куда больше. Странный фетишь уставших людей от всего. Может и впрямь и он, и она устали? Только не от друг друга, а от внешнего мира. Вот тебе и доброе утро.