Новый герой

      Альфа — Театр.       Игорь Тальков — Россия.       — Ты узнал ее номер? — тараторила Саша в трубку.       — Лучше! — радостно вещал Слава. — Номер не узнал, адрес зато на руках! Камская десять, на Васильевском острове, ну там разберешься. Справа от кладбища. Улица эта — набережная речки. На метро сядешь, там дальше на трамвае.       — Ладно. — вздыхала она. — А… — он ее резко оборвал.       — По поводу сама знаешь кого, — голос утих, — успей до октября, чисто совет.       — Я…       — Это не моя прихоть, я понимаю, что ты хочешь сделать. И если ты хочешь, чтобы тебя не поймали, сделай это до октября.       — Но уже двадцать девятое?       — Успевай, Сашок.       Трубку повесили, послышались длинные гудки. Саша обреченно повесила трубку, сжимая себя за плечи. Куда теперь? Она планировала пойти к Катьке. И целью ее похода к ней пожалуй была до смешного глупая и наивная мысль. Быть может у нее получится навести оружие и выстрелить наконец. Ведь он заслужил, вполне заслужил. Она должна доказать, что она сильная, что она способна на решительные действия. Только пальцы предательски задрожали от таких мыслей. Из дела за эту неделю ее откровенно вывели. Точнее, оставались мелочи — что-то вроде посоветоваться с ней или же глупое «принеси-подай». Унизительно. Почему всю жизнь она чувствовала себя оскорбленной? Почему она чувствовала ответственность за смерть Жени? Едва выходило свободное время, так она снова, так же мучительно, как и летом, начинала крутить эту ситуацию у себя в голове. Снова страх парадных, дерганье на любые шорохи и совершенная пустота внутри. Даже рядом с Хрусталевым она чувствовала себя точно так же. И из-за этого даже снова кошмары снится начинали. И каждый божий раз она просыпалась одна — Ник уже уезжал в тот момент на работу. Какая у них, бандитов, вообще работа? Посидеть на банкете, ущипнуть официантку за задницу и разъехаться?       Сейчас же они уехали. Оставили Сашу за главную и уехали на три дня. Вот проводила и начала снова эту свистопляску. Было ли все искренним? Было ли это действительно «последним шагом» в этой замороченной истории? Она сама не понимала. Ноги сами тащили ее к тому самому месту. Села на метро, понимая, что опять же, немного несуразна для него. Она для всего несуразная. Ее в целом выбрасывает из этого мира. Нет, в одном месте ей было все-таки хорошо. С Ником, например. Он и впрямь достал эти несчастные струны. Это было и вправду чем-то, что могло напоминать счастье. Саша наблюдала, как он менял струны. Ей богу, она никогда их сама не меняла, руки дрожали, страшилась, что лопнет и прилетит тебе ровно в лицо. Надо признаться, с пистолетом такой нежности не нужно, но возможно из-за этой пытливости она так и стреляла замечательно. Однако же, Ник совершенно не боялся того, чего боялась Саша. Создавалось впечатление, что он действительно хозяин инструмента, хотя же скорее партнеры. Скрипка довольно зазвучала новыми, незнакомыми оттенками.       — Надо тебе свою купить. — говорил тогда Ник, перестав играть, держа смычок в руке, но скрипку с плеча так и не убрал.       — И зачем?       — Играть дуэтом, зачем же еще?       Играть дуэтом. Это так грело душу, что Саша даже улыбнулась, не поднимая взгляда, на окружавших ее людей. Почему она в конце концов водителя себе не найдёт? Она думала над этим вопросом. И надумала лишь только то, что это очередной хвост за ней. Очередные ни чем не оправданные жертвы. Лучше пускай ее одну убьют. Лишь бы не винил ее никто больше. Она вышла из метро. На улице заметно холодало. Но что-то теплое еще было. Видимо, прогретая земля или же остатки теплого ветра. Вышла из метро, закурила. Все-таки еще не так много людей, хотя уже обеденное время. Слишком часто они отсутствуют в Питере. Ее начинало это раздражать. На ней сразу же оставалась вся ответственность. Пусть и на три дня, пусть и уехали они сегодня. Но ей нужно успеть за эти три дня почти все, что она вынашивала больше трех месяцев. Трамвай со звяканьем подъехал. Саша заплатив села к окну, продолжая соображать. Когда если не сейчас?       Все досье на Вавилова было собрано почти до мелочей. Так, с помощью с Славика она узнала, что жена у него домохозяйка, сын погиб в Афганистане. Участь целого поколения парней. Она не знала большей части, а все, что знала, знала лишь по слухам. То, что парней привозили грузом-200 почти пачками, то, что наркота у них там во всей красе. То, что бросили их на произвол, как и всю страну, наверное. Не ей судить, слишком щепетильно. Нет, конечно, это больно, она не хотела спорить. Только к ней какие могут быть предъявы? Из-за отца? Но ведь когда все только начиналось, она и близко к отцу не стояла. Тогда что не устраивало его? Дело о трех генералах? Так статью ей даже и не дали дописать. Одну часть только выпустили и началось мракобесие в их отделе. Получается, что все началось именно тогда? Саша ничего не понимала. Знала только одно — ей нужно найти эту Катю. Чем только поможет ей эта Катя? Саша не знала. Но она видела в ней какой-то странный ориентир. Что-то тянуло к ней, словно она могла стать разгадкой к этой сложной загадке.       Она провела пальцем по чуть запотевшему окну, перед тем, как выйти.       Дом Катерины выглядел не так триумфально, как дома в центре. Обычный дом из красного кирпича напротив речки Смоленки. Вокруг даже машин толком не было. Стояла какая-то страшная тишина. Когда Саша зашла в парадную ей ударил странный противный запах из сигарет и затхлости, а возможно и канализации. Катерина жила на последнем этаже. Быстрым шагом она поднялась до ее двери, а после и вовсе замялась перед самым звонком. Нерешительно, она надавила на кнопку звонка. Через несколько секунд перед ней стояла она. Такая же, вообщем-то, как и в первую их встречу. Рыжие волосы в хвосте, в таком же свитере, как и тогда. Она не оглядывала ее. Лишь сразу убрала руку с двери и развернулась в глубь квартиры, словно о чем-то задумываясь. Саша все так же мялась перед дверью, не решаясь зайти, словно ожидая разрешения.       — Заходи. — Тихо буркнула Катерина. — Я знала, что ты придешь. Ты мне снилась сегодня.       Саша нахмурилась, закрывая за собой двери. От Катерины, что не фраза — то испуг какой-то. Какие еще сны? Может она еще в вещие сны верит? Нет, снов у нее и у самой предостаточно было. Только она знала для себя одно — сны у нее ложь воды чистой. Ей Женя только и снился. А сейчас даже он не снится. Ей стыдно ему в глаза смотреть. Стыдно сказать, что она и не любила его вовсе. Она слабачка. Даже за него отомстить не может. А должна. Ведь если бы не он — она бы сейчас, как и он в гробу бы лежала. Кончилось бы все тогда. По пальцам прошлась дрожь. Квартира у Кислициной была скудная. Однушка. Кровать, софа, стол под люстрой и новый телевизор с видиком. И только одна лишь фотография на стене около кровати — она, Лешка и еще какой-то паренек в обнимку с Катериной. У Саши мурашки чуть пошли, когда она разглядывала эту фотографию. Лешка такой легкий был здесь, ах, какой же он был здесь чистый. Саша попятилась назад, глядя на Кислицину.       — Я в Афганистан медсестрой попала. — начала она, садясь за стол. — С братом твоим мы там же и познакомились. Выяснилось, что с одного района мы были даже. — лицо у нее было обреченное. — Ну садись ты, а? Саша, а ты правда такая же переломанная, как я? — так по сумасшедшему глядела на нее Катерина. — Мне Вадик снился сегодня, про тебя говорил. Ты всем так нравишься, Саша. Ты не понимаешь, что всем нравишься. — хваталась за ее руки она, пока Саша с комом в горле и испуганными глазами смотрела на нее. — Я знаю зачем ты пришла. Ты такая же, как я!        Саша испуганно сидела, но ничего не говорила. В каком смысле она такая же, как Катя? Она ведь никого и не убила в жизни, а Катерина эта по трупам шла, по головам, у нее руки все крови. А она говорит, что Саша, такая же, как она. Ей стало еще страшнее. Значит она тоже чудовище? Да, она тоже чудовище.       — Ты хоть вообще понимаешь, что такое Афганистан? — Саша замотала головой. — Нет, а ты скажи.       — Я знаю только то, что писал Алексей, — говорила спокойно Саша. — Слухов я тоже кучу слышала. У вас там правда трупы пропадали?       — На наркоту их меняли. Представь себе, приезжает тебе вместо брата героин.       Сашу передернуло. Она еще больше занервничала, чуть не вздрагивая. А что если Лешку еще там на героин и посадили? А как тогда она с него слезла? Все было, как в тумане. Но героин для нее мелькал подобно красной тряпке на быка. Героин. А кто она без него? Ну бросила она, разве в жизни что-то изменилось? Только лишь одна огромная вина — за Женю. И неизвестно, как ее искуплять. Саша это не понимала. Ей было того мерзко, до того страшно в этой замызганной однушке, что она сама сама не соображала на кой черт пришла. Но сидела. Завороженная сидела и словно ждала чего-то. Ее болтало в разные стороны, чуть ли не трясло, но она слушала ее. За окном гнулись деревья. Их тени было видно даже за задернутыми шторами. Это еще выглядело пугающим, как гроза в детстве. Но Саша понимала — она еще не видела настоящего страха. Потому что Катерина действительно видела смерть, а Саша только лишь заметила.       — Ты веришь в бога, Саша? — она молчала. — Я, как в Афганистане оказалась, так и перестала. Был бы бог, мы с тобой в такой заднице не оказались. Значит нет бога, Саша, нет.       К чему она это сказала вообще? Зачем эти показушные разговоры о смысле бытия? Их же учили двум простым истинам — бога нет, а сознание есть материя. О чем думала вообще Катерина?       — А кто есть-то тогда? Какая мразь решает все это? Кто распоряжается, кому жить, а кому умирать?       — Ты видела их в цинковых гробах? Молодых, им жить да жить, а какие-то коммунисты проклятые в войнушку поиграть захотели, а парней, зеленых совсем еще, молодых, им жить, да жить, пачками везли! — она вдруг осела. — Вадика убили, а Лешка твой выжил, как так скажи? И чем твой Лешка занимается? Делами хорошими?       Сашу в этот же момент мандраж пробил. Истерика к горлу подступала. И она давала ей вырваться, давала, потому что сил держать столько в себе уже не было. Она вскочила перед ней. Руки дрожали. Она вообще вся дрожала, волосы спадали на лицо и нервной рукой Саша скинула их с лица. Сжала губы. Может Лешка и впрямь херовый брат. Но ее брат. И жизнь уже учит тому, что надо ценить то, что есть. Ей тоже нужно было быть благодарной ему за некоторые вещи. За то, что из нищеты повальной вытащил. И того гляди послала от себя куда подальше Сережу. За эту возможность она действительно благодарна и рада, что хватило ума ухватится за нее.       — Это не тебе и не мне решать! Чем хочет, тем и занимается!       — А ты хороша сестра выходит. Думала ты тряпка, а ты вот как за Лешку бьешься да? А в Афганистане о нас никто и не помнил.       — Мне было шестнадцать, когда его забрали, что я могла сделать? Я писала ему письма. Откуда мне малолеткой было знать, что там происходит?       — А кто знал?       — А он писал? — оправдывалась Саша, но на Катю эти аргументы не действовали.       — Пожалел тебя, кукленыша.       — Тебе ли всех осуждать?       — Ну ты язва, а, Саша?       На минуту они замолчали. Что она вообще имела в виду, когда говорила за их поломанность? Чем же это Лешка ее пожалел, когда столько молчал об Афганистане? Что о нем вообще можно было сказать? Катерина казалась сумасшедшей, нет, она скорее и была сумасшедшей. К снам каким-то все пристает. С какой это радости Саше нужно было докапываться до него с такими вопросами. Это рана, глубокая и тяжелозаживающая, а потому шевелить это было бы не совсем правильно. Она бы сказала аморально, но это правило она придумала скорее сама для себя. Личный кодекс, вот как это называется, но разве без него вообще жить? Но разговор все-таки начался. Начался с того, что Катя начала нести какой-то странный бред опять же на тему этого Вадика. Сашу трясло от подробностей жизни там. Она говорила без перерыва, напоминая скорее бред сумасшедшего И вдруг заявит:       — А он мне сказал, что у тебя кто-то умер.       И Сашу в этот момент точно кольнуло до самой слезы. Без всхлипов. Одни молчаливые слезы. Даже сил вскочить не найдет. Только лишь сидеть будет, да завываться, как делала это в июле почти беспрестанно.       — Убили! Ты понимаешь, что это все из-за меня! Из-за меня одной, суки-эдакой. — стучала ребром ладони в грудь Саша. — Из-за меня Женьку и убили, из-за меня одной скотины!       — Разве ты его убила? — спрашивала в ответ Катя, пытаясь хоть как-то сдержать Сашу. — Убей! Убей того, кто убил его! Кровная месть!       — Я не могу! Я слабачка, я ни черта сделать не могу! — почти плача говорила Саша. — Я даже на похоронах у него не была. — Саша оперлась на ладонь лбом. Волосы закрывали ее лицо.       — Значит едь! Вот съездишь, тогда и сразу иди к этому уроду.       — Я убить его не смогу.       — Это проще, чем тебе кажется. — с каким-то истеричным говорком заявила она. — Вставай, пошли!       — Куда? — всхлипнула она.       — Я тебе покажу, как я решаю, кому жить, а кому нет. Я среди них власть! Я как духов за Вадика мочила, так и сейчас этих уродов мочу.       Саша шмыгнула носом, царапая ладонь ногтями. Нет, страшно же. Перед глазами снова трупы, их противный сладкий запах, кровавое месиво вместо лица. На похоронах она была один раз и лица, которое подобает видеть в обычном их мертвом виде. На похоронах у своей бабки, где мать ее от себя, по итогу и близко не отпустила. Саша ничего и не поняла в тот момент. А после того она больше и не бывала. К Ольховскому не смогла приехать, в больнице лежала, потом все лето, как в тумане. Может правда съездить в Кингисепп перед этим? Простится, так сказать. Перед матерью его извинится. Нет, мать у него в самом деле хорошая была. Только как ехать? С одной стороны, хорошо было бы, если из его родни никто не встретился. Не встретит. Она сама на себя теперь не похожа. Отродясь кудри не вила — теперь стала. Не красилась — и это тоже стала делать. Кем она стала? Ольховский бы ее не узнал. Ни за что не узнал.       — Нет, не надо, пожалуйста. — глянула она.       — Ты должна отомстить, ты должна убить за него!       — Я ничего не должна! — вскрикнула вдруг Саша и Катерина наконец замолчала. — Я ничего не могу.       — Съезди к нему хотя бы.       — Ты думаешь надо?       — Надо, Саша.       Так она и сделает. Вскочит, схватит пальто и в парадной примет решение найти машину и ехать ровно до Кингисеппа.       Выбежит на улицу, так и не застегнув пальто. Надо съездить в Кингисепп. Это единственная мысль, которая будет в ее голове последние пару минут. Добежит до ближайшей телефонной будки, начнет трезвонить в Премьер, в надежде, что хоть кто-то возьмет трубку. Никто не взял. Она повесила трубку. Потом появилась мысль позвонить Славику. Раз уж Саша ему платит, пусть он и ищет машину. Позвонила и задумалась. А зачем? Зачем она все это устраивает? Ведь Ольховского это не оживит? Ради чего мстить? Ради правды. Саша знала это. Правда должна жить, хотя бы своими маленькими частичками. Но жить. Человек умрет, а правда останется. Правда о нем, о его поступках, о том, как к нему относились. Она наконец набрала его номер.       — Славик, Славик! — кричала она в трубку под шумом машин. — Ты машину найти можешь до Кингисеппа?       — Это тебя после Катьки так осенило?       — Нет, она тут не причем, — отмахнулась она. — Машину с водителем найдешь? Чтобы опять же, только мы трое знали. И сегодня. Сегодня можешь? Я заплачу. Сколько тебе надо? Найдешь сегодня?       — Саш, ты с ума сошла? Время — ночь скоро, до Кингисеппа часа два три ехать, а обратно как? Саша не дури, меня Штиглиц убьет, если случится что-то. И хорошо если только Штиглиц.       — А кто еще?       — А то никто и не знает, как Хрустальный у вас командует.       — Значит на завтра, на утро машину.       — Будет.

***

      Ночь прошла в таком же тумане. Думать было противно. Ужасно, мысли спать не дают. И это состояние одно из самых мерзких. Почти не спав, она стояла ровно в восемь на входе в свою парадную, где она и договорилась ждать машину. И положение это она находила унизительным. Выкурила сигарету и заметила подъезжающую серенькую Волгу. Да, в какой-то степени комфорт, но можно слиться с окружающей массой. Но для Кингисеппа, опять же, невиданная роскошь. Черта с два, она ведь только на кладбище едет, какой Кингисепп. Она села в машину на переднее сидение, пока за окном еще только-только начинало озаряться светом. Они встретились глазами в зеркале. И Саша удивилась парадоксу. Когда все начиналось, она тоже встретила его. В горле ком. Как же осточертело все это. Скоро. Скоро все кончится. Ей так хотелось в это верить, только все события твердили о том, что трепать ее событиями будет еще долго.       — Грибин?       — Давыдова? — он подобно ей хлопал глазами. — Уж не думал, что это ты. — Саша молчала. — Мне Славка обрисовал ситуацию. Я таких людей обманывать не собираюсь. К кому едем хоть если не секрет.       — К тезке твоему. На кладбище.       — Понял.       Вопросов больше он не задавал. Славка обещал дать водителя-могилу, как бы метафорично при езде на кладбище это не звучало. И дал Грибина. Знал ли он, что они знакомы? А Саша молчала. Ей даже было плевать, что перед ней ее одноклассник. Ей было плевать и на то, что он и впрямь может рассказать кому-то. Плевать! Ее совесть чиста перед всеми, кроме только лишь самого Ольховского. Небо было серое и темное. И она себя ощущала вполне под стать этому небу. И вправду, какой странный парадокс, что они действительно тезки. Очередная случайность или знак? Она нахмурилась, так же разглядывая серые поля. Нет, не от большого ума так люди думать начинают. Доедут они, кстати, довольно быстро и без происшествий. Грибин оказался нормальным водителем. Лишних вопросов не задавал. Но это уже скорее из-за ее статуса. Теперь ее боятся. А у Саши сил спорить нет.       Доехали без происшествий. Она просила остаться за пару метров до кладбища, а тот послушно согласился. Перекурив с ним сигаретку, они обсудили погоду, дорогу и ничего, что могло касаться их обоих. Ноги потащат ее ровно к нужной могиле. Она не купила ни цветов, ни другой любой поминальной вещи. Она не имела знаний на этот счет. Ее простодушность бесила Сашу сильнее. Казалось, что ненавидить себя она будет сильнее всех, кого она бы только смогла в этом мире.       Крест, серый, скудный, без каких толком цветов, слишком уж он был строгим. Ольховский тоже строгим был, ментовская черта, наверное. Страшно. Ее снова охватил холодный могильный страх, понимая, что буквально в один момент человек может исчезнуть. Просто по щелчку. По выстрелу. Нет, она не хочет умирать. Именно сейчас ей стало ощутимо страшно умирать, отбрасывая всю философию. Потому что это неизвестность, это очередная вещь, о которой ей никто не расскажет, а этого она терпеть не могла. Неизвестность — одна из самых противнейших вещей в жизни. Стоит и смотрит, а что дальше делать совершенно не знает. Отвечать на зло злом это слишком по-детски. Пусть он просто скажет, что все это устроил именно он. Саша услышит правду, горькую, кровавую, но правду. Правду, ради которой и умер по-сути Ольховский. За правду умирали всегда. И эти жертвы несоизмеримы. Когда война — это просто. Понятно, кто враг, а кто друг. А в жизни клеймить нельзя. Быть ярлыком — тоже. Ярость и желание узнать за что охватили ее до того, что по спине пробежали табуном мурашки.       Она простоит эдак минут с двадцать. Кладбище, пусть и в выходной день пустое. Однако же послышатся какие-то шорохи. А Саша не обратит внимания. Ей плевать. Она находится так глубоко в своих мыслях, что кажется, будто бы вырваться из них будет так же тяжело, как из болота. Оно затягивает и не отпускает. И ей до того тошно, что замечать она вокруг себя ничего не хочет. Закурит свои Мальборо, которые стала курить подобно Лешке. Выкурит. Обернется. Отец Ольховского. Ей не хотелось с ним видится. Хрусталев пугал ее тем, что добром не кончится. А она что? Ослушалась, поехала без него. Что он ей сделает? Ничего. Она это знает. Но стыд берет. Берет и вина. Она не выносила этих чувств. Ей было до того мерзко, что она под землю провалится хочет. Стоит замерев, но губы сами зашевелятся, хоть и будет стоять заледеневшая.        — Это из-за меня его убили.       — Не ври хоть сейчас, а? Вот же порода противная воровская. Перед кем выстилаться собираешься? — ворчал он. — Не льсти себе. Женька и без тебя дураком был. Приятно думать небось, что за тебя умер, да?       — Я от него беременная была.       — Увела мужика из семьи и залетела? Вот она порода.       — Я его предупреждала.       — Думаешь, что я не предупреждал? Упертый, как баран. В Афган уехать не смог, так здесь помер. — он закашлялся. — Я ведь в первый раз за все время придти решился и тебя скотину встретил.       — Разве вы не были на его похоронах?       — А что там быть? Приехал ферзь с Ленинграда, заявил мол: «Не серчай, старый, похороны устроим, кто убил — накажем». Пижон херов. Видал я их таких! Дошло ведь, вправду Женька с криминалом дела имел выходит. А я сорок лет на страну пахал! Сорок лет! А моему сыну похоны бандиты устраивают! — он снова закашлялся. — А сегодня снится, говорит мол: «Ты не обижайся, старый, на меня мол, чего теперь-то обиду хранить?». Вот решил, проведаю. Неизвестно сколько мне осталось. А я тебя тут встретил.       — Я пойду.       — Не приезжай больше.       И Саша молча ушла. У нее не было вариантов сделать по-другому. Конфликтовать? Какой же толк? Женя все равно мертв. Его не поднять. Мокрая земля оставалась на каблуках. Чуть запнется, остановится. Сама себе дивится. За что это все? Почему она во всем виновата? Она обернется на половине пути, подбежит к кресту, присядет перед крестом и положит пачку сигарет под острый взгляд его отца. Он гордо молчал с тем же прищуром в глазах, который, кажется, лишь напоминал о том, что Саша ему противна. Она знает это. Знал бы, как она сама себе противна. И Сашу в этот момент какая-то ненависть к нему пронзила. Может быть она не знала Женю, как сына. Но даже у матери ее не хватало сил перед кем-то ее так трепать. Как так было можно говорить о собственном ребенке? Да, может быть он сын никудышный, но ведь умер он, умер! А о мертвых вроде как — либо хорошее, либо ничего. Поднимется, постоит с пол минуты, зажимая кулаки в карманах. А потом уйдет не оборачиваясь.       И надеяться, что Женя ее все-таки простил.

***

      Курить на балконе в четвертый час ночи и впервые понимать, что еще никогда не был так одинок. Она думала. Она очень много думала обо всем на свете. Она не сомневалась, что Ник ее любит. В его любви ей так и не прошлось засомневаться. Она сомневалась только в себе. В том, что сможет все успеть, сказать все, что думает. Не опоздать сказать того, что не сказала например Жене. Нет, Ник другой. Ника она любит давно. Так сильно, как наверное еще никого не любила. И наверное из этой любви она и прячет все этой. Ему не нужно все это знать, потому что Саша боится. Что он пострадает, как пострадала Женя. И пусть это ненормально. Пусть жить прошлым это ужасно! Но его она любит, а потому и молчит. Молчание во благо и лишь в ущерб себе. И она понимает, что только ей будет худо от этого. А она словно мазохистка, ей богу, еще больше себе вредит.       Глинский придет по одному ее звонку, когда на Петербург нападет страшный ливень, а Саша испугается даже за сигаретами выйти на улицу. Она выложит все папки, все бумаги, что у нее были на эту тему, перечитает их раза эдак два, пока будет ожидать Глинского. И почему-то именно он останется у Саши последней надеждой. С него все началось. С ним, пусть, все и кончается.       — Совсем не платят, суки. — как-то слишком обреченно говорил Глинский. — У меня сын родится, вот-вот. А жрать самим нечего! Нет, ты, конечно, скажешь, думать надо было, когда трахались. А я скажу, что сам знаю! Всю систему гробят, всю тактику. На одной желтой прессе, кто с кем спит и кто на чьем кукане за какие заслуги сидит. — он замолчал вдруг. — Ты говорят в больших бандитских кругах теперь ходишь?       От чего ему так не говорить, ну в самом же деле? Это Саша пригрелась. Стала невесть кем. Шлюхой бандитской! Сломалась, не выдержала. Это Глинский пощадил. Сказал, что она в больших бандитских кругах вертится. А в отделе так бы и назвали — шлюха. Пацана на тот свет потянула, а сама вот на подсосе у бандитов. И ладно если на подсосе. Она сама тут не плохо дела ведет. И пацаны, самое смешное, слушаться наконец слушаться. Она стала в какой-то степени доказывать свою значимость, правда не совсем там, где хотела. Не срослось с журналистикой, в криминале в итоге по самые уши. И признаться вроде стыдно. Мать ростила, закладывала в ее башку, что своим умом надо жить. Карьеру строить. Не в том месте она карьеру строить стала. Точнее, не дали ей в другом месте строить. А хотелось. Хотелось показать всем силу, показать, что она-то вот смогла, она — сила! Не смогла. И надо жить дальше с этим фактом, что она «не смогла».       — У меня для тебя дело есть. — Саша поджимала губы, — Досье у меня на одного важного питерского полкана есть… Тьфу! Генерал полковник, — она вытащила пачку сигарет. — Курить будешь? — он кивнул. — Никогда этих званий не понимала. — вздыхала она. — Я попытаюсь с ним сама разобраться, конечно. Я боюсь не справится.       — А твои эти…       — Мои «эти» понятия не имеют, что я занимаюсь этим. И слава богу. Тебе за это ничего не будет. А мне будет. А еще тебе семью кормить надо. А я… — она хотела сказать, что она-то одна. Но резкое воспоминания, глянув на пианино, не дали ей этого сделать. — Обойдусь.       — Я, Саша, глядя на события твои…       Она прервет его с порывом в глазах.       — Витя, пожалуйста! Я знаю, что вокруг меня. Ты знаешь меня до всей этой кутерьмы. И ты не представляешь, как мне тяжело жить с этим в душе. Но я не могу это сделать. Меня могут посадить, убить. А тебя — нет. Потому что кроме связи с тем, что мы вместе учились у нас нет. Мы с тобой последний раз общались три месяца назад. Хочешь, я тебе денег дам? Я тебе столько денег дам, сколько тебе пожелается, у меня теперь их куча, Витя! Куча денег, только радости от них никакой!       Слезы задержатся в глазах, она не заплачет. Но ладонь до того сильно сожмет, что на пальцах ощутит алую, блеклую кровь. Как же так, как же все выходило так премерзко. За что ей это, блядское наказание.       — Хорошо-хорошо! Я согласен, убери свои деньги, убери! — вскакивая, отвечал он, смотря на Сашу сверху вниз.       — Спасибо! Правда, спасибо, Витя! Спасибо!       — Я еще ничего не сделал. И не факт, что сделаю.       — Все равно. Спасибо.       Они помолчат. Саша уйдет на кухню сделать еще чаю, давая время и себе, и Глинскому. Время, оказывается, это ценнейший ресурс, которым распоряжаться иногда приходится крайне некомпетентно. Обидно, что столько всего теряется в череде событий, одно за одним. Это слишком опасно. Она знает. И за него она тоже переживает. Но ей действительно нужна помощь и только он бы смог помочь. И он согласился. Значит, это его выбор. Однако, вина будет только ее. Ложка ударилась о дно красивой фарфоровой чашки, которые еще бабка ее ждала от дедовской сестры из ГДР. Нет только теперь ничего — ни бабушки, ни спокойствия в ее душе. О, как бы она хотела хоть на денечек вернутся в свое детство, к бабушке. Но перед глазами только могила Ольховского. Ей богу, в кошмарах снится все ей будет. И как она дожила до такого?       — Все это стоит обнародовать в одном только случае — если завтра после часу дня я не отзвонюсь тебе. Ты сможешь быть на телефоне?       Глинский отложит бумагу и потянется к кружке с чаем.       — Да. Что ты собираешься с ним делать?       — Просто поговорить. Я запишу этот разговор на пленку. После уже точно скажу, как это будем крутить.       — Я понял. — он поднимется. — Ты прости, если, что не так, но я пойду.       — Хорошо.       — Нет, постой, — начал вдруг сам Глинский. — Саша это бред, это надо делать совершенно по-другому. Тебя точно заберут тогда, понимаешь? Давыдова, ты понимаешь? Или ты совсем со смертью этого Женьки Ольховского ни себя, ни людей вокруг не жалеешь?       Сашу пронзило чувство странного помешательства. Повторять одно и тоже. Что она виновата. Что с нее все началось и только хуже становится. А что делать-то? Она все понимает, все. Что у Глинского ребенок скоро родится, что негоже ему-то еще в этом мешаться. Он писал про вещи и по-хуже, но ее волновали именно последствия. Если там была видна четкая линия журналистского расследования, то здесь ее не было. Только лишь ее заявления. Ни чем недоказанные к тому же. Но Глинский упорно схватился за эту тему.        — Если ты откажешься, я пойму. — говорила Саша, так по странному стреляя глазами Глинского. — У тебя семья. Тебе не стоит так рисковать.       — Я не про это, черт тебя подери, Давыдова! — психовал он. — Давай сделаем по-другому? — начал уговаривать ее Витя. — Когда ты там пойдешь?       — Завтра.       — Я буду ждать тебя внизу в машине? Так меньше глаз и мало кто поймет. Перед ментами и твоими парнями я чист.       — А что подумают люди?       — Неважно, Саша, это совершенно не важно! Я буду это поднимать, даже если все пройдет так, как в твоем понимании «хорошо»…       — Спасибо.       — Рано еще спасибо говорить, рано.       Он ушел. Ушел оставляя Сашу с таким потоком мыслей, что Саше становится еще сентиментальнее думать о будущем. Она доделает все и приедет Ник. Это все, что ее наводит хоть на какие-то положительные мысли. Когда она стала видеть свет только лишь в одном Нике? Это извращение. Она находила это блядским извращением делать из человека последнюю вещь, которая может удержать. Но по-другому не знает, как поступить. Кусок в горло не лезет. Сядет за фортепиано, наклоняясь на клавиши, тыкая левой клавиши в непонятном ритме. Волосы снова упали на лицо и заставили чуть захлопать глазами. Нет, она сможет. Сможет, обязательно сможет. У Глинского куда больше связей там, больше желания устроить шумиху. Саша так не умела, она вечно рассчитывала, что люди сами смогут сделать выводы, но… Этого не происходило. Ей оставалось только лишь сейчас ждать, когда вернется Хрусталев. Все закончится, все скоро обязательно кончится.       Поднялась над инструментом и ударила по клавишам, что было сил. Вскочила, закрыла крышку фортепиано, закурила. В этом проклятом пианино так и лежали отцовские револьверы. Ружье обязательно выстрелит. Решено. Она возьмет с собой револьвер. Но если обыщут? Не должны. А если уж и обыщут — значит не судьба. Надо относится проще. Все время идти против до добра не доводит, вот какой вывод она решилась, наконец, сделать. Завтра в одиннадцать. Все кончится.       Когда она бросала наркоту все было куда проще. Ник был рядом, был куда более тактильный с ней. Ей хорошо помнилось, как засыпали они в обнимку, когда ее во всю обдавало жаром и выворачивало все до единой кости. Зато, он был рядом. А теперь. Даже окажись он рядом, чего-то вечно боялся. Он говорил с ней без умолку. Саша и сама ни с кем так много не говорила. Ей это бесспорно нравилось, но и не хватало чего-то в тоже самое время. Она ссутулилась около окна. К чему ей вообще такая жизнь? Она ведь стала тем, кого осуждала. И самое главное, перестала их осуждать. Теперь они для нее тоже жертвы обстоятельств. Как и она сама. Саша знала и понимала, что у Ника вовсе талант к предпринимательству хорош, просто мирно сейчас ну никак. Или оправдать она его так хотела? Нет, пускай оправдывает, зато вместе они теперь уж точно и навсегда, сама себе обещает. Подобралась к телефону, положила его на коленки.       — Можешь трубку дать Хрусталеву? — на конце замолчали. — Да Питер это, скажи — Саша.       После этой фразы трубку резко передали, почти с шумом. Она услышала знакомый голос и чуть разомлела.        — Саш, ну приедем ведь завтра, на кой черт звонишь.       — Захотелось. — слишком по-простому заявила она.       — Все нормально?       — Да, — начала вдруг она. — Я тебя люблю. — оттараторила она, да так испуганно, что не удержала и уранила трубку.

***

      — Останови около таксофона.       Утро повторялось с прошлым. Пришлось даже кружку кофе выхлебать, чтобы хоть как-то разодрать глаза от сна. А все почему? Слишком хороший сон. И именно поэтому, она собралась и побежала к таксофону. Он был слишком хорошим. Ей показалось даже на мгновение, что сейчас именно тоже самое время, что и было той весной. Что она проснется, бабушка живая, того и гляди в булочную отправит за свежим хлебом. А пока бегает она снова блинов сделает. Никто ей сейчас блинов не сделает. Обидно. И даже не из-за этого, что туда больше не вернуться. А то, что пока было она совершенно не думала о том, что это исчезнет когда-нибудь. Да и к лучшему оно может, что не думала. Как можно наслаждаться жизнью, постоянно думая, что этот самый день будет последним? Эта ужасная паранойя. До добра такие вещи не доводят.       — Не долго только.       Саша промолчала. Подошла к таксофону, насчитала монеты. И поняла, что не имеет совершенно никакой силы, чтобы убивать. Она думала всю ночь, сможет ли она выстрелить. Сможет или нет? Насиловала себя этой мыслью. Которую ночь и все одна мысль — сможет или нет. Для этого важно не только иметь силу, важно и то, как сработает совесть. И Саша понимает, что ее совесть такого удара не вынесет. Не вынесет тащить такого груза в своем сердце. Рука полезла во внутренний карман и достала скомканный тетрадный лист с номером. Прокрутила колесико с цифрами и прижала к себе черную трубку. Она должна простится. Ведь именно сейчас все представление о будущем рухнуло. Ей было страшно умирать, страшно. А потому еще сильнее чувствовала за собой дыхание, уносящее на тот свет. Может вправду есть что-то эдакое? Сны вещие, мир потусторонний?       Долго прождет ответа на другом конце провода. Только бросила трубку, почти сразу услышав чужой голос. Нет, не хватает у нее сил перед таким делом еще с Ником говорить. Предательница. Объяснятся ведь придется. И за голос дрожащий, и чего после вчерашнего еще звонить.       Саша быстрым шагом пошла к темно-синим Жигулям, стараясь не терять ни минуты. Не особо-то он и желал ее слышать выходит. Может некогда? Может и некогда. Саша попыталась хоть как-то оправдаться. Однако же понимает — сама виновата. Она открыла машину, молча села на переднее сидение, пока Глинский выкуривал очередную сигарету в окно. После он выкинул фильтр и не задавая никаких вопросов поехал дальше к Обл.Прокуратуре. Ее состояние напоминало какой-то истеричный припадок. Глинский это замечал и молчал. Он боялся новую Сашу. И поэтому не впадал в конфликт с ней. Это того не стоило. Саша молчала, Витя молчал. Им было нечего сказать теперь друг другу. Между ними из общего только учеба на журфаке. И больше ничего. Она в бандитах, он, вроде как среди тех, кто должен раскрывать этих бандитов. Выходила ситуация — сюр. Когда машина подъехала, она расстегнула пальто и зацепила диктофон за рубашку, а потом прикрыла его пальто. Она хотела была выйти, однако Глинский ее задержал.       — Удачи.       Она чуть потеплела. Он говорил так в институтские годы. И перед глазами снова всплывала картина о светлом прошлом.       — К черту, Вить. — хлопнув дверью, отвечала Саша.       Ее даже не досмотрели на проходной. Диктофон шипел под пальто, а револьвер давил за поясом брюк. Третий этаж, триста девятый кабинет. Она повторяла это из раза в раз, пока поднималась по лестнице. Прокуратура была чересчур пустой. А когда она поднялась на третий этаж, проходя странный зал она заметила время — двенадцать тридцать. До нее дошло — обеденный перерыв. Саша заторопилась. Возможно не удастся ей встретить этого Вавилова сейчас. Она быстрее подобралась к кабинету и рывков открыла дверь, удивляясь, как встретил ее Вавилов. Он стоял около окна, словно ожидая то ли и впрямь ее, то ли кого-то другого. Она осторожно приоткрыла дверь и зашла во внутрь, почти без каких либо посторонних звуков. Выстрелить бы ему в затылок, да убежать, раз все решили, что исполнять свои обязанности им не стоит. Это не честно, что они даже не досмотрели ее, а потому если она и выстрелит, то никто не найдет ее. Даже свидетелей нет, а револьвер украден лет так тридцать назад.       — Давыдова Александра Александровна, шестьдесят девятого года рождения. — закрывая дверь начал вдруг он. — Это теперь у бандитов модно присылать своих шлюх на разборки. — но Саша закусила внутреннюю часть щеки и молчала. — Чего пришла? Долги выбивать? Так а что не пацаны пришли твои, а ты сама?       — Вам знакома жалоба от двадцать восьмого марта?       — А, — тот почесал затылок. — Ее Мартынов писал, кажется. А чего? Мартынова убирать собрались? Так он в заказники к вам пошел, у своих ищи, звезда! — рассмеялся он ей в глаза.       — Прислал ее мне кто?       — Дружок твой — Сережа Наумов. Я ж его суку такую засудить хотел, тачки ведь, тварь, угоняет. Друзья у тебя Саша — мрази редкостные. Он даже думать не стал, согласился почти сразу. Да ты не переживай, в Крестах он побыл — заслужил, я считаю. — он присел за стол. — Я закурю. У нас, знаешь, тактика есть такая — с подозреваемыми курить. Вот и ты закурю.       — Обойдусь. — выплюнула Саша.       — Тогда время-то не тяни. Говори зачем пришла? — ударял по столу Вавилов.       — Ольховского Евгения Павловича знаете?       — Ну как же не знаю, знаю. — начал он, доставая сигарету «Столичных». — Я с его отцом по работе знаком был, хотя знаешь… Надо дальше начать — служили мы вместе, друзьями были. Только девушку он у меня отбил, вот так.       — И за это вы убили его сына? Так получается? — вскакивала Саша, даже не стесняясь.       — Нет, не из-за этого. — спокойно наблюдал за ней Вавилов. — Понимаешь ли ты, Александра, — у Саши еще больше нервы напряглись от этой формы собственного имени, — что такое война? А Афганистан понимаешь, что такое или нет?       Саша сжала губы. Снова к ней с этим вопросом. Выходит, что Катерина была тренировкой к подобному выносу мозгов? Выходит, что да. Но после всего этого она действительно реагировала чуть спокойнее. Сжала ладони в кулак. Она будет держаться, она не выплеснет своих эмоций — хоть и хочет убить его собственными руками. Придушить, медленно так. А лучше пулю за пулей всаживать, как в Ольховского. Он ведь, похожим образом умирал. Вот и пусть он умирает теперь. Кровь за кровь — как толковала ей Катя. Так правильно, так совершенно правильном. И ничего ей не будет, если она пулю в лоб сейчас выпустит. Он заслужил. А Саша имеет вполне полное право так сделать. Рука сама поползла к поясу, но что-то остановит ее, испугается, ей богу, что сама себя обвинит в своей безвольности. Сожмет кулак, рассчитывая, что он еще чего по-круче скажет ей.       — Понимаю, — решила гнуть свою линию Саша.       — Ну, раз понимаешь, то скажу коротко: он своего сына отмазать смог, а я своего нет. Вот такой парадокс, я в областной прокуратуре, а он в своем Кингисеппе. Вот так. — он наклонился над столом, с сигаретой в руках. — Только мой Ленька, как герой умер! Ясно? Как герой! А его Женька, как собака подзаборная. Как бандитам твоим полагается, вроде брата твоего. Да, я! Я убил Ольховского! По моему заказу! Из бригады, между прочим, подконтрольной твоему брату, такому же уроду, как ты! Небось тоже отмазали!       — Он служил вообще-то! — вскочила Саша. — У вас же просто! Умер на войне — значит герой! А как после войны жить, вы мне скажите? В мире, как жить? Разве железки эти гребаные вернут то понимание мира, которое утратили они там? — она стояла ровно перед ним.       — А твой брат это отдельный разговор знаешь. — осел снова он. — Или ты что, сука, не знаешь, кто малолеток собирает со спортшкол и романтикой блатной мозги пичкает?       — Вы сходите с темы! Что вам сделал Женя Ольховский, что вы решили убить его? Почему вы убрали его, а не меня?       — Ты знаешь, а из-за твоего отца. — Саша нахмурилась, сходя на тему с отцом. — Вот так вот, Александра, времена меняются и приходится мне слушаться уголовников. Только того факта, что род у тебя весь поганый это не уберет.       Она вздыхала. Снова, снова про этот род чертов. Сил вовсе не оставалось. Ее же только и сравнивали с этим родом! А она личность! Личность отдельно от родителей. Только люди этого совершенно не понимают. Никому не нужна ее личность. Даже Ольховскому она была не особо нужна. Трахнул и довольный. А что еще то надо было? Интерес в правде этой истории выходило был только у нее и у Витьки. Вот так и выходило, что сначала по-жадничала, а теперь расхлебывала. И кого винить-то кроме себя?       — Или что, привыкла уже, что дочка вора в законе? За честь теперь-же? Ну-же, скажи! А если я тебе скажу, сука, ты эдакая, что мать твоя — дочь немецкого офицера. — у Саши глаза забегали. — А вот так, Александра, привыкай к своей крови поганой.       — Еще слово про мою мать и я…       — Что ты вякнула? — схватил за волосы он Сашу, отчего та зажмурилась, как перед ударом. — Я вас сволочей давил и буду давить! — ее прижали лицом к столу, — Мне ведь всю эту кашу Мэлс предложил,. Только грохнули Мэлса и концов найти не могут. Ну ничего, я его папаше обещал, что хотя бы тебя придавлю. Коровин, сколько я буду работу за вас оперов выполнять? Забирай ее, может погоны себе, наконец, сколотишь. — он провел рукой по ее богу, нащупывая револьвер. — Вот, вооруженное нападение на должностное лицо при исполнении. — револьвер звонко ударился о стекло на столе, а Саша глядела на него под таким же нелепым углом.       — А Лизка? Лизка Мышкина?       — А Лизка сразу подставной была. — начал он перед скрученной Сашей, — Обидно небось? А так оно и бывает. Привыкай, на зоне и мышки, и крысы по-крупнее будут.       Сашу точно было схватила истерика, однако же молчаливая. Она только лишь тяжело дышала, испуганно глядя на Вавилова. Она не смогла его убить! Не смогла! Теперь уж точно срок ей припаяют такой, что мало не покажется. Таких соплей, наверняка же, на зоне и не любят еще. Брат с Хрусталевым открестятся и останется один только Глинский, который на ее имени сколотит себе неплохие бабки и будет слать ей сухари куда-нибудь в женскую колонию в Нижнем-Тагиле. Что теперь ей делать? Один только диктофон шипел под рубашкой. Отчего же он один ее тащит вниз? Договоренность небось какая. Ей завернули руки за спиной, больно оттягивая выше, заставляя Сашу наклонится. Для этого Коровина, словно наслаждением было ее мучить. Ей богу, не видела она таких садистов, кроме как среди ментов. Они прошли проходную, менты, стоявшие там, согласно кивнули, а Саша так и оставалась ничем не повинной в этой ситуации. Ведь, это по-сути, они не досмотрели ее. А это уже их косяк, а не ее. Машина внизу окажется готовой. Ветер был ледяным. По всему телу прошлась волна холодным мурашек.       — Подождите! Стойте! — кричал Глинский.       — Витя, господи, остановись. — шипела она в ответ.       — Вам чего?       — Мне? — Глинский сам подошел к Саше и схватил диктофон, который торчал из-под раскрытого пальто, — Совершенно ни-че-го! — и рванул в машину.       На ее глазах Глинский не уезжал еще так быстро никогда. Коровин не стал бы за ним бежать, это было ясно, как и ей, так и Глинскому. А Витька хитер выходило, раз додумался так сделать. Вот им и аукнулся недостаток кадров. Она мысленно умоляла, чтоб план их сработал, а Глинского не поймали. Здесь он был совершенно не причем. Жигули с ревом летели по проспекту. Того гляди и врезаться может. Саша же выгнулась, пытаясь выглянуть из-за опера.       — Украл! — Вскрикнула Саша, как бы поддерживая драму.       — Заслужила, сучка. — больно ударяя ее по ребрам, отвечал Коровин.       Как же так выходило, что все и вправду началось с Мэлса? И все из-за того, что она всего-то замуж за него не пошла. Жуть. А главное за что Женю убили? За невиданную драму, в которой он не был даже виновен? Какая же тварь вот так решать вздумала? Женьку на тот свет, ее вот в Кресты везут скорее всего. Сил протестовать просто не было. Ей вдруг стало обидно то за себя, то снова за Женю. Словно оба они были обиженны этой жизнью и одними и теми же людьми. На что рассчитывал Мэлс, когда в руках у Саши появится анонимка? Скорее всего на две вещи: натравит Питер на нее, Саша испугается, а он такой герой приютит в Москве? План — бред, но вполне в манерах Устинова. Промазал он сразу с несколькими пунктами — с тем, что Саша была Нагановской дочкой и такое звание, пусть и достаточно тяжелое, но авторитетное в некоторых кругах, в которых и сам завязался Мэлс. Однако, невинная жертва в виде Жени так и оставалась. Ей было совершенно не понятен мотив — сын за сына. Женя ведь никого и не убил, а его. Ни-за-что.       Одна надежда оставалась у Саши — это Глинский. На его руках была кассета, а на этой кассете такая запись, что стоить она будет в правильных руках даже свободы Вавилова. Это было бы, конечно очень хорошо и на руку. Как бы ей хотелось, чтобы у него все получилось, если уж ей не дали выдать на него все, что у нее имелось. Она понимала, что шансы малы, а при таких обстоятельствах вытащить ее будет тяжело, но Давыдову захлестывала такая эйфория от того, что все выходило так, как выходило. И плевать, что сейчас привезут ее в Кресты, прошмонают всю и отправят в сырую, холодную камеру, где она точно не сможет согреться. Зато на ее стороне была правда. Пусть так дорого, пусть. Она доказала сама себе, что вины за Женю на ней нет. А остальное уже не в ее компетенции. Она сжалась, когда дверь в автозак открылась. На улице ей даже еще холоднее стало, чем могло быть. И как-то пусто стало стало внутри, что эта пустота того и гляди давить начнет, хоть перед ней до сих пор крутились вопросы: как и за что.       Она так давно к этому шла, каждый божий раз представляла, что выстрелит она в него, выстрелит, а в итоге не смогла. Зато кассета, зато там все есть и быть может получится у Глинского поднять шум, что это Вавилова посадят, а не ее. Он не знает, кто решил убить Мэлса. И в какой-то степени это льстило Саше. Это выкрутил Ник, хорошо выкрутил, но если и найдут, то прилететь снова может Саше. Только есть ли такое понятие — убийство за кого-то? Теперь еще больше мыслей в башку полезло. Получалось это он и похороны организовал, а отец Ольховского даже не пошел на них. Саше стало противно от этого. До какой степени нужно было ненавидеть собственного сына, чтобы из-за этого не идти на похороны? Даже ей казалось это чем-то чересчур. Однако, кто ее спрашивал? Никто. И вот ее мнение в такой ситуации было бесполезным. Никому ненужным и бесполезным. Как это ощущать, что в ситуации этой ты буквально никто? И как из такой ситуации выйти наконец?