***
Скандал этот начался ровно с того момента, как Глинский, весь запыхавшийся с диктофоном в руках, забежал в здание телевиденья. Оттараторив все Зарецкому, они уже вдвоем потащились к отделу. В отделе же Глинский сам спалился своим взбалмошным видком. Пришлось говорить и им. Одобрение от товарищей Глинский получил по одному только щелчку пальцев. Нужно было одно одобрение начальства, а на счет него он уже сильно сомневался. Назревал крупный скандал и одной из пассивных причин была очередная задержка зарплат. И самое смешное — минимум рекламы. Нельзя, мол, запрещено больше показывать. А жить на что, если финансирования нет? Никто не знал. Глинский старался не думать. Да что там, все старались не думать. Само образуется — впереди только лучшее. И демократия, будь она не ладна. Стояли перед Дмитрием Сергеевичем, выбивая прокатное время. Ситуация вызывала сильную эмпатию отчего-то. Глинский и сам этому удивлялся, как легко они отнеслись. Была уж одна способность у Саши, которой он удивлялся сам — умело вызывать жалость у всех, да так умело, что они ей и помогать еще хотят. Таким, как она, хорошо бы на телевидении сидеть и жалость у народа вызывать. Противная, однако, роль, но Саше подходила и скорее так бы красиво выносила эту роль, что удивительно. Но по бытию она другая. И это было хорошо. За нее встали и ругались всем отделом, но по причине совершенно странной и пугающей даже Глинского — все боялись быть на ее месте. Ну или на месте этого Ольховского на самый край. Всем страшно стало, в стране и без того назревал бардак, им казалось бы, этот бардак освещать, а тут еще и на них, журналистов. — Либо мы это пропускаем в прокат, либо всем отделом уволимся! — Ах ты мальчишка! Ты уже и людей подговорил? — Не долгое дело! Вы же зарплату там третий месяц не платите! А теперь, когда тема — фарт, вы заявляете, что не будете выпускать в прокат пленку? — Ты… Да ты не понимаешь совсем что-ли? Ты мало того нам сначала предпринимателей натравил, сейчас решил областную прокуратуру на нас натравить? — Да вы не понимаете, Дмитрий Сергеевич! — заступалась Наташка. — Люди должны знать правду! Правильно? — Правильно! — поддакивал Зарецкий. — Господа! Вы понимаете, что по этой кассете плачет следственный комитет? — Я-то как раз понимаю, это вы не понимаете! Из-за него одного невинного человека в Кресты засадили и даже свидание не дают, а адвоката и подавно. А другого убили! И тут, кстати, все это слышали! — Да, Дмитрий Сергеевич! — отвечала Наташка. — А если бы мы там оказались? — Вы на жалость давить решили? — Да! Потому что в такой ситуации мог оказаться любой из нас, а вы? — возмущался Зарецкий. — Вы просто не понимаете какая связь, Дмитрий Сергеевич! Помните, в мае «Ведомости» постреляли? — Это я уже помню. — А что если из-за этого и постреляли? — активно жестикулировал он. — Да, мы не знаем, некоторых личностей, про которых говорится, но которых мы знаем там хватает! — И кого например? — Например, личности из уголовного мира там достаточно весомые, — гнул свою линию Зарецкий. — Вы уголовников на телевиденье натравить решили?! Совсем с ума посходили? — Да мы наоборот! — воскликнула Наташка. — Вы хоть понимаете что мы получим, если с ними сотрудничать начнем? Это же такое финансирование! — Ах ты коммерсантка, — воскликнул Глинский. — Она права, Дмитрий Сергеевич. Поймите! Я с Сашей учился вместе, а ее до того дотравили, что уволилась, а она до последнего работала. У них в «Ведомостях» дела хуже наших — бумаги нет! — В новости не пущу! Максимум в вечерний показ и то, когда все разберете! — сломался под их уговорами Дмитрий Сергеевич. — И не дай бог с вами со всеми случится что-то, дармоеды. Глинский раз так в десятый переслушивал кассету. Он обещал ей помочь — значит поможет. И дело даже не в деньгах, которые он мог заработать на этом. Дело в одной вещи, которая объединяла их обоих — правда. И если этот Ольховский ради правды умер, тогда он может понять стремление Саши закончить это. Ему и самому за Сашу обидно было. Он-то знал ее и без папки блатного, и без всех причин, по которым она в Питер ломанулась. А зачем ломанулась? Он все равно не знает, сколько бы не спрашивал. Что-то разрушительное. Не вникал, знал, что не скажет. Человеку вообще главное свободу иметь. Без свободы человек — не человек. И вот Саша в Крестах теперь. А она снова одна. Хорошо бы найти ее, попытаться хоть связаться. Но просила ведь она не искать. И мнение ее стоило уважать. Да и бандитов ее он боится. Вот и сидит с этой грудой бумаг и прокручивает кассету. Устроить скандал. Это звучит слишком легко, на деле же, вполне могут и убить. Писать про таких людей, как Вавилов, — нужна серьезная крыша. Либо огромное желание заработать. В его же положении было только последнее. Ему нужны деньги. А Саша устроила этот шанс. — Вить, иди домой. — заходя, начнет Наташка. — Тебя Светка дома уж заждалась, наверное. — Да не могу я. — фыркнул он. — Наташ, иди, я здесь заночую. — А что Зарецкому сказать? — Ничего не говори, пусть тоже домой идет. Наташка кивнула и цокая каблучками вышла вон. Он никого не мог сейчас видеть. Эти дни и без того нервные были. Скоро Светке рожать, а он сидит на работе и считает эти копейки чертовы. Нет, надо за ум хвататься и сколачивать из этого стоящий материал. Однако, он понимал какие риски на нем. Его трясло от этой мысли — знать и понимать все. Кто такой Мэлс? Одноклассник вроде как Сашин. В этом деле про него он не слышал. Значит, включать это сюда не имеет смысла. Про Вавилова — генпрокурора, слышал. Слава мерзкая была, мол с братвой дела имеет крупные, захочет посадить, так посадить так, чтобы уж надолго и плохо. И за Сашу в таких мыслях становилось ему страшно. Учился, учился с ней, как иногородний жил в общежитии. Но это лишь для того, чтобы в Афганистан не отправили. Сложнее же в Москве его с Ленинградской пропиской искать. Сейчас, зато, и без прописки закопают. Наташка вдруг вернулась. Молча поставила перед ним что-то завернутое в салфетки. А Глинский все думал-думал. Сам уставал уже от своих мыслей, но продолжал сидеть, соображая о будущем. Странно противостояние выходило. И Саша окажется права, когда сказала ему, что вытащить ее проблемой будет большой. За ее дело дают максимум хулиганку, а она сидит в Крестах и кто за это отвечать будет? Вавилов? А ему выходит вообще терять нечего. Витя ткнул на кнопку стоп, когда Наташка сядет рядом за стул напротив его. Конфликт этот видимо не только журналистский, но и междоусобный. Нет уж, пускай эти авторитеты сами разбираются, а с Сашей уже он сам попытается. Наверняка были еще какие-то личные неурядицы, кто их знал, что они поделить не могли. — Я если помочь могу — ты только скажи. — говорила Наташа. — Чем тут поможешь? — вздыхал Витя, раскрывая булку. — Нет. Можешь. — Наташка заинтересовано глянула на него. — Надо бы к ней в Кресты попасть, но как я ума не приложу? — Защита прав подсудимых? — Это что такое ещё? — Ну, сделаем вид, мол такая организация есть. Полно же сейчас такого, — поправляла юбку на коленях она. — Я не знаю, как ты, но лично мне от этого страшно до чёртиков. Это что получается — у нас сейчас кого угодно посадить могут? — Сашка случай исключительный, да и сама виновата в какой-то мере, — отвечал он, откусывая кусок булки, — Додуматься же пойти в прокуратуру с револьвером. — Но ведь она его не доставала, ты сам сказал! — По этой кассете она только и не доставала. Кассета у меня. Да и кого слушать будут? Сашу что-ли, которая папку и брата с такой историей имеет или этого полкана? — Адвокат нужен тогда. — На какие шиши мы его искать будем? — Но надо же помочь! — Мы можем помочь только поднять шум вокруг этой ситуации. Ты не знаешь, в новостях об этом говорили что-то? — Зарецкий ушел выпрашивать, чтоб ляпнули, мол на Вавилова совершенно покушение, но все не так чисто и наши журналисты решили провести свое независимое расследование. Все по-красоте должно быть, если выйдет договорится. Я просто понять не могу цепочку событий. Объясни! Здесь замешан вообще третий человек — мент один. Честный парень, наблюдая выкрутасы вокруг Вавилова написал эту анонимку, отправил в Москву. В Москве читать не стали, отправили сюда. А здесь уже обратно к Вавилову. Парня уволили, а этот черт прокурорский вот что устроил. Говорят в заказчиках сейчас. — — Где? — Людей убивает. Он же в Афганистане служил. Афганский синдром, помнишь снимали недавно? — Помню. — Отмазать только её же родня сможет — у тех и деньги, и связи. А наше дело с тобой, чтобы Вавилова досталось с точки зрения закона. Он здесь признался как минимум в заказном убийстве. — с набитым ртом, говорил Витя. — Вкусно? — он кивнул, — Мама стряпала. Глинский задумался. Знают ли ее пацаны, что девчонка их в Крестах сидит? Знают наверняка. Спрашивать у них добро? Нет, не будет. У него есть добро от Саши. А еще совершенно мало времени. Все было готово, нужно было только отснять, отдать в монтировку и… Может быть с завтрашнему вечеру будет порядочный показ. Если выйдет как надо — возможно и на премию заработают. Однако, одну вещь спровоцируют они точно — порядочное расследование по этой теме. Кто-то же должен отвечать и за смерть этого журналиста, и за то, что у них люди на таких постах занимаются открытой коррупцией. А ответят ли? Может сошлют их, как пацана этого на тот свет и плакали их невыплаченные зарплаты. Ладно, это уже утрирование. Он обещал Саше, что поднимет шумиху. А если уж и поднимется, то посадить ее не смогут. Дальше уже пусть ее отмазывают ее же мальчики.***
Шум в Лешкиной квартире стоял не бывалый. А он сам стоял и понять ничего толком не мог. Матери рассказали, про его наркотики. Рассказала какая-то крыса. Его долбила в этот момент ненависть ко всему. Мало того, что умотался с этими чертовыми разъездами, так встречала его такая картина. Как оправдываться, он не знал. Да и не особо пытался. Стоял и смотрел на этот шмон, что устроила мать. Заслуженно устроила, между прочим. Только дрожь бежала по его телу такая, какая была только в детстве. Разочаровывать мать было ужасно. Быть единственным сыном и устраивать такое каждый раз было ему подобно расстрелу по ощущениям. Она нашла наркоту, нашла и пыталась добиться от него хоть какого-то ответа, хоть какого-то оправдания, но Лешки его не было. Была паника и ужасное состояние из-за ломки. Пассивный наркоман, что выходило, то выходило. — Мам, ну ладно тебе, мам. — бормотал он. — Лешка, я пол жизни на тебя положила, я тебя из таких мест ждала, из которых людей мертвыми только привозят. Я не заслужила, чтоб мне приходили и заявляли это! — Мам, ну ладно, ну подумаешь. Они вообще все врут! — ходил по кругу он. — Алеш, ты допускаешь ту же самую ошибку, которую совершил твой же отец. — начинала она, — Ты постоянно мне врешь! — Мама, ну это другое, мам… — Это совершенно тоже самое! — кричала на него она. — Ты мне обещал! Ты Хрусталеву своему обещал, а что делаешь в итоге? — Мама, ну я же обещал бросить, значит брошу! — Сколько можно врать! — хлопнула по столу книгой она Лешка вздрогнул, как в детстве. Он боялся, когда мама с ним говорила с ним так. Он снова не оправдал ее ожиданий. Но он ведь бросил, бросил! Честно бросил. Кто же так поднасрать решил и матери обо всем рассказать? Ник был с ним. Саша? А вот это даже не в ее интересах. Его все равно пробирал мороз. У него не было сомнений, кто это мог сделать. Явно Александрия. Сам ведь все рассказал о том, что пожалуй не стоило. И ладно если бы говорил он о делах своих насущных. Нет же — все свои тревожащие мысли выливал. Что отца понять не может, что перед матерью стыдно. Что в итоге? Узнала мать об очередных его похождениях. И о книге, которая лежала раскрытой на столе. Он не понимал, как так могло выйти. Он не понимал, бросил ли он или нет. Он не понимал, как оправдываться перед матерью. Потому что он снова — проебался. Обычным русским словом он мог описать себя только так. — Мама, ну я же обещал. Трель звонка. Лешка вскочил, так же по-детски глядя на нее, то на «Братьев Карамазовых». Кто виноват? Ник? Александрия? Кто? Сколько можно было всех вокруг обвинять? Он не понимал. Его настигал шум, ему просто хотелось снова уколоться. Что так сложно, сделать вид, будто бы ничего и не было, словно все хорошо. Все тело выворачивало. Когда он употреблял на пару с Сашей было проще. Этот скандал заставил его снова скрыться. Хотя, лучшего же хотел, знал он такое состояние, когда кроме себя некого винить и у Саши в тот момент было именно оно. Филонить смысла не было. Это тогда тоже привело к скандалу. Его это одолевало, ему хотелось хоть на мгновение от этого избавиться, но избавляться получалось только с помощью геры. — Открой дверь. И Лешка послушно пошел к двери.***
Камера оказалась не такой уж и страшной, как накрутила себя Саша. Нет, конечно приятного было мало — действительно жутко холодно и влажно. Действительно так, как описывала это в своих статьях — переполненные камеры, духота. Но ее не трогали. Уступили место около стола, отыскалась и табуретка. Так и сидела в одной позе почти до самого вечера, пока женщины так же тихо переговаривались, обсуждая то ли ее, то ли свои обычные зековские занятия. Саша не знала. У нее трещала голова от всех этих событий, ее трясло в самой настоящей агонии. Она не думала, что почувствует это, бросила ведь уже. А ее трясет. Столько вопросов сразу стало созревать к самой себе. Зачем все это устроила? Женю не поднять, надо жить новой жизнью. Ник ее любит, знает, что любит. И зачем же тогда все это устроила? Совесть зато отпустила. Не мучают ее эти мысли о вине наконец. Она разобралась и поняла — убили даже не из-за нее. Она ждала. Неизвестно чего ждала. Сидела, сильнее кутаясь в пальто. И глядела в одну только лишь точку. Ей хотелось сейчас одного — домой. И чтобы, пожалуй, у Глинского все вышло, как они и планировали. Она не хотела сейчас умирать только из-за той причины, что хотела узнать, как все вывернется. Как все у него получится. А у него получится. У Саши сомнений не было. Он же всегда был хваткий, целеустремленный. Может. Это в его манере. Главное дождаться, а ждать уж она научена. — Ты хоть встань, поешь, али брезгуешь нами? — Нет, не брезгую — отвечала она. — Башка трещит, извините. — бормотала Саша. — Величают-то как? — Саша. — тихо отвечала она. — И чего ты такая позолоченная к нам сюда попала? Начальник сказал ты у нас за разбой прилетела. — Она-то? Она тяжелее ручки в своей жизни поднимала что-нибудь? Брюзга! — Машка, ты ротик бы прикрыла, еще не разобрались, уже выступаешь! — А чего это ее без суда и следствия сразу к нам запихнули? Вот парадокс. — бурчала девчонка, лет восемнадцати, не больше, на койке. — Когда хотят посадить — они и без суда обходятся. — тихо ответила она, а почему-то та же женщина, которая и подняла ее за стол, так и продолжала на нее взглядом изучающим глядеть. — Кого-то ты мне напоминаешь, а я все понять не могу. По имени отчеству кто? — Давыдова Александра Александровна, одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения. — она уткнулась в локоть. — Господи, что же мне еще всю биографию рассказывать? — А ты расскажи! — вскочила с койки та Машка. — Небось дочка какого-нибудь секретаря Райкома. Сидит тут беленькая, чистенькая. Привыкла, что в жопу все целуют, да? Тут тебе не дома, быстро жизни научим. — По-понятиям старшая вот она, — ткнула она на ту же тетку, что и подняла ее, — А ты, сопля зеленая, не выступала бы. Не твое дело, кто у меня папаша — уяснила? — А ты скажи, давай! У нас вон Валентина только этого и ждет. Все тут только этого и ждут. — Тебе что это даст, скажи, а? — Саша поднялась с табуретки. — Ну скажи ты ей, раз так просит, стесняешься что-ли? — спрашивала женщина возраста эдак сорока. — Мы тут все надолго. Уж поделись. Саша молчала. Что ей сказать? Что зек у нее папаша? Что род у нее весь гнилой, как и сказал Вавилов? Она кусала губы, но молчала. Все смотрели ровно на нее, продолжая еще больше поднимать шум. В железную дверь с дури постучали. Саша закрыла глаза, затылком к ледяной стене прижалась. Ор продолжался и конфликт скорее перерастал уже в открытый. А у нее сил на него не было. Она молчала. Тяжелая дверь открылась с ужасным скрипом. А Саша раскрыла глаза, тяжело разглядывая фигуру. В голове было горячо, а руки держались за края пальто. Ей было не страшно. Ей было плевать на себя до той степени, при которой плевать на себя только смертникам. И она получалась, что тоже — смертник? Но нет же, она же хочет жить, очень хочет. — Что за оры? — А вот выясняем, кто у нас у девочки мамка с папкой, а она вон молчит. — Да вор в законе у нее папка — Сашка Наган, — спокойно ответил пожилой охранник. — Валентина, разжуй молодым. Та кивнула, а Саша так и стояла ни жива, ни мертва, в какой-то мерзкой прострации. — Ну ты это самое, не серчай. — Я за статусы своего отца тут в прерогативе быть не хочу — Это че она сказала? — толкая койку над собой, спрашивала Машка, — А ну, отвечай, ты ж ученая у нас, Зинаид Петровна? — Блатной она быть не хочет, достала! — отвечала женщина сверху, — Надоели орать, ей богу. — У Нагана же только сын, ты откуда такая выползла? — Оттуда, откуда все выползают. — вдруг вступилась за нее Валентина. — За стол сядь. — она села. — Это он не врет получается? — Нет, не врет, чего врать-то? — Оказалась-то за что? — Полкану одному больно дорогу перешла. Ничего я не сделала. — Все мы тут ничего не сделали. «За что» и «Почему» — вопросы, которые возникают у каждого человека в жизни, встают при любой житейской несправедливости. Почему та или иная вещь случается именно с тобой? Почему каждый гребаный раз тебя окунают в такую грязь, в которой ты и не думал оказываться. Кто-то уходит в веру. Начинает без устали молится, думать, что кто-то, а именно бог избавит его от этих страданий на жизни земной. Кто-то уходит в философию — мол все в жизни бумерангом и вообще, отчаиваться дело последнее. Но ведь все это происходит по какой-то неведомой человеку причине. По какой-то своей математической формуле, которая сама распоряжается кто на коне, а кто под конем. Так, Саша и стала наблюдать, как женщины вдруг молились перед сном. Как Зинаида Петровна, осуждающе уши затыкала, а Саша так и сидела на табуретке. Последняя, кстати, была понятна Саше больше всего. Да и статья у нее была самая положительная. За растрату гос. имущества — имея в виду недостачу в магазине. Бухгалтерша самая обычная. В обычной жизни Саша бы и не подсела к ней, а в ситуации такой страшной и непонятной выхода другого не было. Машка же уже была действительно экспонатом страшным. Сидеть в девятнадцать лет за убийство — страшно. Саша не понимала, как не давили ее моральные принципы. Она глядела, разглядывала ее, пока в камере шел обед. А эта Зинаида той ночью так и заявила — «ты для них другая, но папки не стесняйся, тебе это поможет». И Саша уяснила. Села, как ей и предлагали рядом с Валентиной, у которой кликуха и та странная была — «Тетя». Саша так и будет сидеть и совершенно ничего не соображать. Заметил ли кто-то ее отсутствие кто-то кроме Глинского или и впрямь всех достала? Обидно. Даже матери письмо собралась писать. И дрожь брала до такой степени, что сигаретой сожгла все, что написала. Потому что позорище она самое настоящие. Ни своих, ни ее надежд не оправдала. И подставила всех до кучи. У парней-то наверняка проблем куча без нее. Наступили страшные холодные дни. В окне она заметит первый снег. Он летел хлопьями, а затем так легко таял на холодной земле. Внутри разрасталась какая-то черная дыра. Но в то же время, ей стало легко. Потому что будущее стало волновать куда меньше. Кончено, пусть и поздно, но все кончено. Ей даже Женя вдруг снится снова стал. В такие горячие и больные сны, когда жар охватывал голову, когда она вдруг стала собственным кашлем задыхаться, он ей снился. И зачем-то просил жить. А она — забрать ее с собой. Не забрал. Проснулась от кашля. «Жить, ты должна жить!» — трепался он. «А зачем?» — отвечала она, как отвечала, наверное, большую часть непонятных ей требований. Она кричала — забери, а он измывался, впрочем, как и всю их сознательное знакомство и жизнь. Он ее не любил, вот что понимала Саша. И она его, пожалуй, тоже. Но это был его выбор — ставить ее мнение ни во что. Ее мнение вообще мало кто во что ставил. Ночь прошла так же страшно, как и прошлая, перед этим делом. А разговор так и продолжался, кто же она такая. Знает, что не интересно им, а скучно. — Я училась, у меня диплом институтский, я школу музыкальную с отличием закончила, у меня даже призерское место было на конкурсе Кабалевского. Только кому это нужно все сейчас? Кому диплом мой сдался с этими бумажками? — Все сейчас так. Думаешь я воровка? А нет, директор навороваться захотел, скотина. Тяжелая дверь, которая в последний раз открывалась только на завтрак снова открылась. — Хорош трепаться, — взгляд вчерашнего сторожа прошелся по их камере. — Давыдова кто? — спросит молоденький парень рядом. — А вон она, — ответит он. — Вставай, свиданка у тебя. Саша вскочила, ощутила холодную сталь на запястьях, снова закашливаясь. Слабость в ногах она списала на нервы. Не волновало уж ее к кому она идет. Ее вообще мало что волновало в эти дни, что начались с неделю назад. Она не стала спрашивать, к кому ее ведут. В похожей комнате она встречала Лешку в начале сентября. Теперь уже октябрь. Быстро, однако, время летит. После зашел тот же парень, а сторож вышел, оставляя их двоих в комнате. Саша молчала. Что ей нужно было сказать этому пареньку, который мялся около входа в комнату, ходил вокруг стола. Особо опасная преступница выходит. Жар в голове ощущался почти молотящей по вискам болью. Странное состояние, словно перед чем-то еще более убивающим, чем могло было быть. Но пошевелится сил не было. Сидела, избегая взгляда. Она надеялась, что этот паренек был от Лешки. Как ей хотелось думать, что он от него. Но ей бы и хотелось узнать, что там с Витей. Как же ей не хватало информации и как же она хотела узнать что-то из вне этой камеры. — Это от журналистов передать просили. — перед ней паренек выложит письмо. — А в камеру передать? — В камере прочитали бы. Витя передать просил, чтобы без лишний глаз. Ну поняла… — проговорил он. — Отдашь мне, как прочитаешь. — Ты что-ли и есть тот Гога? — А он говорил? — Давно как-то. Не суть. — она потянулась к письму. — Ты не знаешь, почему из моих никто не объявился? — Я откуда знаю? — нервно отвечал он. — Додумалась ведь к Вавилову с револьвером краденным идти. — Меня не досматривали. — А кого это волнует? Кого волнует то, что его в январе 73 украли?! Звучит смешно, я понимаю. Это абсурд! — Да ладно тебе. — разглядывая письмо, отвечала Саша. — Посадят и посадят. — Прочитала? — она кивнула. — Все, пошли. Он скомкал лист и сунул его в карман. А Сашу повели обратно в камеру. И как же она была счастлива в этот момент. Шла и улыбалась, как последняя дура. Руки и ноги дрожали до такой степени, что становились ватными. Ощущение, как с героином. Ее бросало то в жар, то в холод. Но было так хорошо ей в этот момент, что, пожалуй, от героина она не добилась. Радости было куча. «Все получилось, пленка в прокате.» Дело оставалось за малым. Сейчас, все это должно вызвать массу недовольств, этим обязательно заинтересуются из-за этого вызванного недовольства. И ее выпустят. Обязательно выпустят. Даже похлебка показалась чуть вкуснее, чем обычно. И внутри что-то утихло и, наконец, успокоилось.***
В квартире стоял отчетливый и противный запах табака. Явно давно не проветривали и причина одна была — обыкновенная для всей России в периоды тяжелого и трудного времени. Запой. Пусть и короткие, Хрусталев никогда больше двух дней таким не занимался. Зато сейчас, когда он единственный оставался за «главного» он устроил это. Калистратова это взбесило до чертиков. Он прошел во внутрь квартиры, ища Хрусталева. Не сказать, что отношения у них были замечательные. Не были они и особо близкими. Хрусталев общался ближе всех только лишь с Сашей, которая появилась так внезапно и то скорее по желанию Нагана, да и с Лешкой. Девчонка была в Крестах. Он и сам прекрасно понимает, что такое — «зона». Понимает. И от того и не понимает, почему за это время девчонке не оформили даже передачки. Плюнули на нее что-ли все начиная от Нагана? Калистрату хотелось узнать хотя бы по какой причине. Все-таки работали почти месяц вместе. Самым странным обстоятельством было то, что Штиглиц оказался на этом фоне в «санатории». Знает он этот санаторий. ПНИ — называется. И с этой претензией он и пошел к Хрусталеву. Решил что-ли по великим коммунистическим методам неугодных по тюрьмам и психушкам? Да, зона была на нем, на нем были и передачки и вся связь. Но вот почему он, Хрусталев, который такие свистопляски перед ней устраивал, благородничал, пижон хренов, теперь даже пальцем не повел. Даже не сообщил, чтоб девчонке вещей теплых привезли. Нет, конечно, в отличие от их двоих, Лешки и Никиты, в Крестах он пробыл за свою жизнь больше, он знает, как там. Но разве у него душонка за девчонку не болит? Ладно уж, Лешку поймали с героином. Но сейчас… Сейчас даже у привыкшего Калистрата возникали вопросы. — Да что вы все то сопли размотали, я понять не могу?! — кричал на него Иван. — Я сказал… — Хрусталев сглотнул, — Что еще одна его выходка… — он снова замедлился, — И он будет в наркологии? — пьяно заявлял он. — Вот он и пускай сидит. — А Саша? Ты ведь сам Штиглицу обещал, что случится в этом деле, ты за нее первый встанешь! — он одернул руку Хрусталева от стакана с коньяком, — А что в итоге? Распихал всех кого куда: журналистку в Кресты, Лешку в наркологию. А сам что? — он снова ударил его по ладони, когда тот потянулся к стакану, — Прекрати, твою же мать! — крикнул на него он. — Все? Надоела кукла — решил бросить, так ты решил? А я тебе напомню, кто папка у нее. И я бы на его месте прибил бы тебя к чертовой матери, раз ты так себя ведешь! — Ты понимаешь… — пьяно заговорил он, — Он умер, а она его похоже все равно любит, а мне лапшу на уши вешала, вешала. Сука она, как и все девки, сука и все! — Да заткнешься ты уже или нет! — орал на него Калистратов. — Раскидал всех по койкам — будь добр вывози! Ты вообще видел, что происходит у этих журналюг несчастных? — он отошел к стенке, находя пульт от телевизора. — Вот, полюбуйся, как раз пришел, чтоб на это выпало. И Хрусталев смотрел. И отчасти не был удивлен. Его это добило еще сильнее. Вот что устроила она ради этого Жени. Нику казалось вполне справедливым, что она сидит в Крестах. Он не мог ее видеть. Ему стало обидно до того, что он, кажется, и впрямь готов был себя вести, как Лешка в периоды своего обострения. Замолчал и предпринял попытку согласится с Калистратом. Чего врать? Пусть думает, что все хорошо. Все же думают, что только у него одного все хорошо. А нет. Бесился, что нет сил, бесился. Думал, мало делает для всех, а все равно мало, сколько не делай. Купил скрипку, купил, как он сам хотел. Только сломал, едва все узнал. Узнал и обиделся. Нет, судя по этому сюжету ее и без него выпустят. Это ее выбор, ее. Как и к нему идти тоже ее. Все. Надоело ему все. Он не стал дослушивать, снова потянулся к стакану. Выпил. Нет, она хорошая, она замечательная, он вообще таких не встречал в жизни, кроме ее одной. Только почему он ей все, что мол, а она все равно разбираться, кто ее журналиста убил? Любит его до сих пор получается? Это доводило Хрусталева до ручки. Нет, он ее любит, чтобы не думал сейчас. Правда любит. Ломает себя, доводит опять же сам, но любит. Но, видимо обида была сильнее. Он просто молчал. Он вообще во многих конфликтах отмалчивался, скандалил по-факту только с Лешкой. И Лешка понимал, что из особой близости. Не будь такой близости, Ник бы ничего не доказывал, а он доказывает. Борется с ним. Но сейчас ему надоело. Он словно из садизма так ничего и не отправил Саше. Ни письмеца, ни захудалой подачки. Ничего. Да и надо оно ей? Она же теперь вот — звезда. Крутят по телевизору. Он не выдержал, дернул пульт и выключил телевизор. — Что ты от меня ждешь? — Пацаны тебя потеряли вроде как, — сбился с мысли Калистратов, — А тут это еще. — Скажешь, что завтра буду. — А журналистка? А Штиглиц? — Сам разберусь. — Так а… — Забудь, — фыркнул Ник, — Нет, подожди. Грифа ко мне отправь, дело у меня к нему есть. И чем быстрее, тем лучше. — Ладно, — выдал он, — Пить завязывай. Да и… Почему ты ей так и передачку не скомандовал отправить? Наган уже даже интересоваться стал. — Обойдется. — Ну смотри. — не стал идти против Иван. Он ушел и Ник уже чуть успокоился, однако обида не уходила. Всем всегда всего мало. Ему тоже мало. Он старается, пытается, только не особо ценится это. Нет, пусть Саша сама разбирается. Если уж ей так все это нравится, вот так — любить одного, а жить совершенно с другим, пусть живет. Он ведь даже слова против сказать не может. И всего того, чего он сейчас надумал, даже то, что выговаривал перед Калистратовым в глаза бы не сказал. Язык бы не повернулся, сил бы не хватило. Дух бы захватило, как она смотреть любит. А письма? В письмах же она любила его, действительно любила. Только… Отдал отец ей все письма. И в глаза ему заявил, что трус он последний. Как будто бы он сам не знает, что перед Сашей он трус последний. Знает и ничего сделать не может. Слабость одну вызывает одной своей персоной, что даже Лешке приходится его дергать, чтобы хоть на немного в себя пришел. Он и сам бы сейчас подорвался и извинятся за одни только мысли эдакие. Только… Только гордость в нем была такая, наличие которой он даже не подозревал. Сидел и дальше пил, а потом глядел на разломанную скрипку. Скрипка в чем виновата спрашивается? В том, что Саша — такая же сплошная ассоциация всего хорошего в его жизни. И жить, понимая, что все, что хорошее осталось являлось Сашей было отвратительно. Это даже хуже наркотической зависимости, хуже чем сойти с ума. И своя позиция раздражала. Закрыться в домике, спрятаться от всех. Но от себя не спрячешься. И Хрусталев знает это лучшего всего. Это глупая позиция. Вскочил резко и подошел к фортепиано с сигаретой в зубах.***
Тяжелый, горячий воздух был вокруг него. И грудь была такой тяжелой. А рядом, рядом снова он стоит и смотрит на него. Такой же, какой был на одной их единственной совместной фотокарточке. Земля в Афганистане была противного песочного цвета, Лешка запомнил ее на всю жизнь и по памяти мог замешать ровно тот оттенок, который он видел тогда. Колени ощущали эту же горячую от солнца землю. С тех двух лет он стал ненавидеть лето — даже оно напоминало об Афганистане. Вадик-Вадик. Бледный. А какие, спрашивается, должны быть трупы? С тоненькой ниточкой крови на лице. Лешку в тот момент колбасило так, что даже во снах он понимал — так будоражить его как тогда, уже не будет. Он бы рад испытать куда более сильные эмоции, и не важно положительные или отрицательные. Хоть какие-то эмоции. Однако, он испытывал все, что было отрепетировано им годами. И самым страшным все равно будет — Вадик. Он виноват тогда. Он сильно виноват. Он не заметил этого проклятого духа, а Вадика убили. Лешка тогда так и грохнулся на колени рядом, как был. Он помнил крик. Такой бешенный крик Катюхи, что он запомнил его на всю жизнь. Ему казалось, что грудь разрывают ему этим же криком. И самое противное понимать было то, что все из-за него. Из-за его невнимательности, из-за его халатности. Он на его жизни первый труп, не считая душманов, которых он не считал за людей. Он его не убил, но он был виновен за его смерть, виновен за то, что Катюха стала такой и убила куда больше их двоих вместе взятый с Вадиком. Ее сломало тогда так, что этим рикошетом задело и самого Давыдова. И за это он тоже виновен. Он проснулся и только увидев белый, летящий хлопьями снег. Стал успокаиваться, закурил сигаретку, все так же глядя в окно с решеткой. Он не в тюрьме, но чувствует себя еще хуже, даже чем был там. Естественно, там-то подход отлажен, героин был при нем. А теперь он без него. Только уже реальный том «Братьев Карамазовых», без запрятанных шприцов там. Просто тумба, кровать и окно, через которое он наблюдал снег. Ему было можно курить, ему можно было даже находится в отдельной комнате. И все только потому, что Хрусталев взятку дал. Скотина. Он хотел драться и кусаться сейчас. И то ли препараты перестали действовать, то ли он просто обозлился от этого больничного распорядка и баланды, опять же, хуже чем в Крестах. Там-то он и краковскую мог спокойно поедать, а здесь — только манная каша на столе справа от раковины. Противная такая, с комками и даже без масла. Зато был чай. Он переживет. Понимал это и глядел на снег. Наступит зима, а зимой всегда было приятнее и легче жить. Что ему делать дальше? Наверное, бросать в самом деле. Это уже точно авторитет подрывало, но желание испытать хоть какие-то эмоции, пусть и под героином, все-таки хотелось. И как тогда их испытывать? Видимо никак. Бросил сигарету в форточку, поднявшись на стул рядом. Уж высокие окна тут были, как полагает любому питерскому зданию. Он бы хотел сейчас увидеть Катюху, раз уж она сейчас в городе. Извинится хотя бы за то, что прием устроил херовый. Хотя, нет. Видеть ее он не может, в глаза смотреть тем более. Вот такой парадокс и вырисовался. Кашу манную жрать все же приходится. Здесь работает обычное, привыкшее ему с детства — «есть захочешь, сожрешь все». Но даже так в горле стоит ком, он отодвигает кашу и гоняет только лишь уже чуть остывший чай. Ему было стыдно за все, что было там. Ему тяжело забыть все это. Снится в этих кошмарах со взрывами, лицами всех тех парней, которые остались там. А сильнее всего страшнее за Катьку. Обернись он вовремя, сделай нужный шаг, стоял ведь, идиот, с автоматом. Один выстрел и он бы сохранил жизни как минимум двух человек — Катюхи и Вадика. И виноват именно он. За собственную невнимательность нужно дорого платить. Эта вина грызла его уже очень давно. И именно она привела его к такому образу жизни, когда тебе совершенно нечего терять, пожалуй только талант. За него-то он и держался все это время. Потому что талант не пропьешь, а когда у человека ничего нет, это не так уж и мало. Всякий из нас пред всеми во всем виноват. — читал Лешка шепотом сидя в коридоре. — Ты чего это читаешь? — спросила девица в халате. — Достоевского. — пробормотал так же он. — Ты че докопалась? — На тебя жалуются, что ты куришь в окно. — Сигаретку стрельнуть, чтоб ты успокоилась? — Вот слушай, ты тут лежишь самый адекватный можно сказать — стоит в карте только лишь наркомания и посттравматический синдром, а выеживаешься хуже шизофреника! — У меня еще приема не было с врачом, вполне вероятно, что я такой же шизофреник. — заявил Алексей. — Да что ж вы так про себя? Вполне порядочные болячки, а шизофрении у вас нет, это я, как врач будущий говорю. — продолжит девочка. — Вот вы служили? — Служил. — И где? — В Афганистане. — Тогда, посттравматический синдром — это порядочное заболевание. — И почему? — Это значит, что вы еще человек. Лешка озадачился. Девчонка ушла дальше, а сам он вовсе побрел в палату, бросил книгу на койку. Полное отсутствие информации раздражало. Однако давало пищу для размышлений и осмысления, что происходило все это время. Чаще всего в его мыслях крутился Афганистан. Раньше ему было некогда об этом думать, а если даже и появлялось свободное время он затыкал его героином. Нет, теперь точно все. Он понял, что никакие девки не заткнут эту дыру. Что его девчонка не дождалась, а только одна мать с Хрусталевым. Заткнули его правда здесь. Ну и ладно, на пользу в какой-то степени. Перед матерью ему вообще во многом было стыдно. Он бы мог винить во всем судьбу, проклинать ее, но понимает, что виноват сам. Писал письма им двоим, однако от чего-то почему-то больше Саше перепадало. А она выслушивала. Знал он, что она чувствительна на чужую проблему. Но не писал ей про то, что происходило. Лишь говорил поверхностно, словно щадил. Он не хотел кому-то говорить про это. Это противное время. Держал в себе, оттого то и начались кошмары. Зато писал Саше про природу и про странную просьбу отправлять матери открытки. Он встанет в сончас, выйдет из палаты, снова сядет на ту же лавку и снова эта же девчонка будет сидеть на лавке напротив. Поразглядывает ее, оценит. Хорошо бы ее нарисовать было. Волосы кудрявые и нос интересной формы — с горбинкой, но чуть вздернутый на конце. Одна проблема — не на чем и нечем. Вот такая проблемы психушек. Ешь ложкой, а карандашей не дают. — А ты что практикантка? — Нет, у меня мама твой врач, — хихикнула она. — У меня семья враче и я тоже решила. А вы еще можете что-то рассказать про службу? — Оно тебе надо? — Понимаете, — затараторила она. — У меня папа он… В Афганистане тоже был и… — Ну говори, что ломаешься? — Без вести пропал, — выдала она. — Он врачом уехал и вот, не вернулся. — Не он один. — выплюнул он. — Если бы он и приехал, он бы тебе говорить о том, что было не стал. — Почему? — Я бы не хотел, чтобы мои дети думали, что такой ужас и вправду бывает. Она замолчала, кусая ноготок указательного пальца. Лешка и сам задумался, раз уж и сидел в коридоре с ней. В палату идти — отвратно там все. Все давит. Он ведь и не употреблял почти, бросал, сам догадывался, что пора. Противно. Никто его не слушал и не оценивал по той точке совершенства, которую он сам установил себе. Нашли эти шприцы, но никто и слушать не хотел, что он бросил, на одной траве был весь их отъезд. Кого волнует, как было на самом деле, если ему и мать родная уже не верит. Приехали, называется. Нет, вот этого он точно не заслужил. — Раз уж ты дочка моего врача, — начал вдруг Лешка. — Ты можешь попросить, чтобы мне карандаши с бумагой передать разрешили? — ну это по-особым случаям и вообще… — Я художник, понимаешь? Академию художеств закончил. Я без карандаша, как без рук — не могу. — Я поговорю. Раз уж так, то я поговорю. — Спасибо тебе… — он хотел было сказать имя. — Алиса. — Алиса. — выдохнул он. Имя, в целом, Лешке понравилось. Ассоциировалось оно с чем-то внеземным, космическим. Он вздохнул, чуть задумываясь. Нет, он бы не стал расценивать ее в каком-то другом план, кроме как поговорить. Александрии хватило. Тоже думал умная сначала. А после оказалось, что обычная пустая девчонка. Нет уж, нет. Утыкаться в кого-то по собственной слабости казалось ему так же унизительно. Но поговорить ему хватит. Все равно самые близкие как были, так и останутся. А Александрия? А черт с ней с Александрией. Надоела. Она трепала ему мозг, даже находясь в далеке. Она словно противная мозоль, его выбор в период дикой наркоты. — А когда к вам приходят? — спросит она, когда пройдет вечерний обход. — А как захочу, так придут. — Я, в общем-то, договорилась, вам все предадут… — Не выкай, я не старый. — Я из приличия, я же знаю, что мы с вами одногодки. «О как заговорила!» — подумалось Лешке. А она и в самом деле всю медкарту его изучила. Можно ему было рисовать. Даже скорее нужно. И про практики она такие читала много. Да и не псих он, все заболевания казались ей не самыми страшными. На людей не кидается, мучается только лишь с кошмарами. Даже с наркотиками — держится крепко, удивлялась как, но держится. Лешка бы только усмехнулся — есть вещи и по-больнее, чем ломка. И знала бы сколько он сам бросать пытался, наверное бы удивилась. Хотя можно ли иметь родителей врачей и еще чему-то удивляться? — Тогда ладно. Вам достать может чего? Дефицит какой? — Вы чего, на взятки меня берете? — Нет, просто благодарить пытаюсь, — замялся вдруг он. — Не все в жизни делается за деньги. — фыркнула она и убежала из палаты. А на утро у него и впрямь лежали карандаши с хорошей «госзнаковской» бумагой.***
Хлорированный больничный запах буквально бил по рецепторам. Саша раскрыла глаза, долго разглядывая комнату, а после вскочила, села, долго соображая, что случилось. Ей сообщили, что у Глинского все вышло. Это она вполне хорошо помнила. Затем был ужин, точно помнила, что опять ничего не ела. Потом ночь. Ночью ей ничего не снилось, а даже если и пыталось, то было это что-то сумбурное и нечеткое. Утро уже помнила плохо. Ее снова куда-то потащили. И вот. Теперь она здесь. Силуэт около окна кого-то напоминал, но зрение не фокусировалось, свет от жужжащих ламп слепил. Волновало, пожалуй, две вещи — где она и почему она здесь. Язык не поворачивался, слишком уж болела голова от кашля. Говоря в общем — слабость была, но кашель отступил. Да и был он скорее из-за желания покурить. В скором времени и фигура узналась. Отец стоял и долго глядел в окно, крутил что-то в руках. В голове сразу промелькнула мысль спросить почему никто из парней даже словом с ней не обмолвились. Ни передачки, ничего. Обидно с какой-то стороны было, она-то к ним моталась, а они выходит так? Обидно. Но ей хотелось на свободу. Вот просто так, выйти из этого информационного пузыря и иметь возможность снова купить сигареты в ближайшем к дому ларьке. Самой, своими ногами, без надзора сторожа и этих бабенок толстокожих. Как ей все это стало поперек горла за эти пару дней. Она думала, так и не может быстро надоесть что-то. Оказывалось может. Ком с горла чуть ослабел. — Что случилось? — Ты в лазарете. — спокойно ответил он. — Да лежи ты, наскакалась уже. Сейчас приедут, в обычную больницу поедем. — Как в обычную? — Отпустили тебя, а Вавилова садят. Саша вскочила. Как? Как так вышло? Ей снится это в самом деле или действительно правда все это? Ей в пору было плакать от радости. Или гордости. И пусть, пусть вышло это не у нее, а у Глинского, ну или с его помощью — но справедливость, пусть и в единичном своем виде восторжествовала. Женя бы ей гордился. Женя бы ей точно гордился. Ее добила такая эйфория, какая и не одолевала раньше. Она сжала руку в кулак и села на кровать, глядя на отца, который сидел рядом на краю кровати. Постарел. Только сейчас это заметила. Она раньше вообще многих вещей не ощущала. Не ощущала время, не ощущала противность ситуации. А теперь. Теперь, ей казалось, что она действительно прошла все. — Как садят? — Доказали причастность к убийству вот этого твоего журналюги, а там и парни наши притянули, что и на тебя покушение. — вздыхал он, — Да не скачи ты, Саша, ну, как маленькая. В детстве и то послушнее была. — Подожди, я ничего не понимаю. — Саша запустила в волосы руки, сжимая виски. — Все, Саша, на вольную теперь! Молодец, доказала! — трепал за плечи отец. — Ну, правда не совсем ты доказала, но все равно. — Саше на мгновение показалось, что он вдруг гордился ею. — А больницу зачем? — Сказали, что ты в обморок упала. Не хочешь, не надо, домой поедем. — Лучше домой. — тихо ответила. — Мать не знает про все это? — Узнала уж наверное. — поджимая губы проговорил Александр. — Альк, а щас какая разница, скажи? На воле и слава богу. Ты как в обморок умудрилась упасть? — Кормят плохо, разве сам не знаешь? — Знаю, почему же. — он поднялся с койки, — Так, ладно, собирайся и домой. Ему и самому противно было находится в Крестах. Вспоминал молодость, вспоминал маленькую Сашу. И ведь возраста он был Лешкиного, когда появилась она. Однако Саша по всей видимости и это украла у этого немца проклятого. Это была их с Танькой тайна — он берет ее в жены, а она и не вспоминает о фамилии и проклятом ярлыке. Только вот Саша тоже ярлыковой оказалась. Но что радовало его, так это то, что в отличие от них, она за себя поборолась и отмылась. По-настоящему отмылась. И пусть сейчас такое время, что предъявлять за родню последнее дело — сменились коммунистические нравы. Но за Сашу он гордился. И не так по-смешному, как в те моменты, когда после конкурсов своих музыкальных она перед его друзьями блатными на скрипке пищала, нет. Теперь он и в самом деле увидел то, чего наверное и в себе не видел. Странное понятие честь, все-таки. И быть может это правда будет другая жизнь. Спокойная, без такого журналистского мандража. Но как же она будет скучать по тому времени, когда была журналисткой.***
В целом и в общем, в телестудии стоял шум. Все началось с того, что около пяти вечера, почти перед самым повторным показом, где сообщалось, что Сашу отпускают за неимением обвинений, ему позвонили. Позвонили из роддома, сообщили, что жена у него рожает. Это подняло еще больше шуму и давило Витьке на нервы. Всех будоражил успех этой раскрученной ситуации. Это льстило, но Глинский понимал и то, что это Сашина заслуга, а не его. Это она весь материал подняла, но за неимением возможности сделать все самой, лично, отдала ему. Глинского это в какой-то степени убивало и давало понять — работать честно сейчас совершенно не выйдет. И то, что Сашу получилось выпустить явно есть и заслуга братвы. Или кто добавил то, что Вавилов и ее убить собирался? — Вить, ты умница! — взвизгнула Наташка, кидаясь на шею ему. — Да ладно тебе, — улыбаясь отвечал он, — Материал весь все равно собрала Саша. — И что? Зато как вышло. Как дела у нее кстати? — Не знаю, — замялся он, — Отпустить должны были. — Ну и вот. Все же хорошо! Нам премию обещали за показ. Будет что рождению сына купить. Придумал как назвать? — Думаю, — отвечал он. — Я, собственно, к Саше и собираюсь. Я придумаю. Рожает ведь еще. — Ну да, тоже верно. Витька выскочил из здания телестудии находясь в состоянии странной, почти дикой эйфории. Проскочив пару лестничных пролетов, а затем и оказавшись на улице это чувство все не отступало. Позвонили на работу около пяти часов, звонила, как раз таки, Светкина мать. И снова получил в тык из-за своей работы. Вечные задержки, проблемы с зарплатой. Последнее, кстати, он умудрялся оправдывать, мол так у всех. Но если вправду у всех. Витька понимал, что отец с таким расчетом он будет никудышным. Предвкушал можно сказать. Трамвай, как назло не шел. Перекурив Витька стал соображать, что теперь делать. Он боялся, что не успеет до разведения мостов. Машин толком не было, оставалось только голосовать, чтобы доехать до роддома. Он сделал все, что мог. Как там у Саши, в действительности, он пока не знает. Должны выпустить, по его расчетам, были сегодня. В любом случае сейчас слегка не до этого. Саша его сама найдет, уж такая у них манера общения была. Без надобности никто к друг другу не лез, однако обе стороны знали, что могут к друг другу обратится в случае чего, как это и было в этой ситуации. Он и сам на мгновение поверил в то, что справедливость существует, а потом признал — это просто Саша исключительный случай. Жаль было только то, что в журналистику она не вернется, хотя на ее месте он бы еще раньше слинял. У нее же хватило духа дойти до такого, залезть к братве, перерыть все у них, а после и в прокуратуру шерстить. Наконец перед ним остановилась девятка. Доверия, с ее-то цветом, она не внушала, но выхода у него особо не было. — Тебе куда? — начал мужчина явно ближе к тридцати на вид. — До роддома на васильевском острове довезешь? — горбясь перед окном, спрашивал Глинский. — Садись, довезу. — Витя сел рядом на переднее сидение, — Как зовут-то тебя, папаша? — подавая руку, спрашивал он. — Витя, — пожал он руку. — Иван. — чуть нервно ответил он. — Задерживают сволочи, а потом никуда не успеваем. Тьфу, надоели. — А что такое? — Жена рожает, а я тут шатаюсь где попало. Работа. — пожимал плечами он. — Эх ты, горе папаша. Доедем, надеюсь до развода мостов успеем. — Спасибо! — тараторил он. Витьке почему-то казалось, что мужик этот имеет к нему какие-то свои незамысловатые цели. Или от чего он так легко согласился помогать ему? Или сжалилась над ним судьба и решила хотя бы к рождению ребенка ему помочь? Парадокс за парадоксом складывался. Иван, к слову, оказался вполне нормальным, о работе не расспрашивал, скорее возмущался тем, что трудно сейчас почему-то всем. Девятка во всю гнала по ночной дороге. Витька же уже начинал думать о том, что они и впрямь разобьются вусмерть, если так гнать будут. Глядел в окно и сильнее кутался в куртку. Как-то еще сильнее мурашки бежали по телу. Хотелось, все-таки, успеть. Но все равно доехали. Девятка остановилась перед мостом, разворачиваясь почти поперек. Они вышли, Иван подал ему сигарету, на пару закуривая. Он кажется и сам вошел в азарт, разгоняясь до бешенной скорости. И даже ему похоже стало жаль, что они не успели. — Эх, ладно. — ворчал он. — На выпей, все равно сейчас опоздали. — подавая флягу, говорил Иван. — Когда рожать-то начала? — Теща сказала в пятом часу. — передавая флягу, отвечал Витя. — Все равно спасибо. Минут двадцать голосовал, никто не остановился. — Ладно, — выдохнул он, — С ребятенком тебя, — Ваня чуть задумался. — Сын родится — Иваном назову. — говорил чуть жмурясь Глинский.