Осколки памяти

США. 1962-1963. Он не смог уснуть до самого рассвета. А когда яростное биение сердца улеглось, позволив впасть в забытье, то проснулся уже на закате, на полу, перед так и не растопленным камином. Поджавшим от холода ноги. Он так и уснул рядом с письмами. Проглядел их еще один – стомиллионный – раз и тяжело вздохнул. Помассировал веки. Нет, все-таки не померещилось. Чердак в домишке на Кейп-Коде был перерыт вдоль и поперек, но ничего нового – ни других писем, ни еще чего-нибудь, столь же сокрушительного, что обрушивало бы мир ему на голову – Америка так и не нашел. Ему не померещилось и на следующий день, и на следующий. Письма оставались реальными, до нервного смеха, до лихорадочной дрожи. Канувшие в забвение ранее, теперь они въелись в мозг, до последней черточки – он возвращался к ним чуть ли не каждый вечер, после работы, сначала свыкаясь с их существованием – с тем, что это не сон, не сон – затем вчитываясь глубже, силясь понять, прочесть между строк... Взгляд то и дело цеплялся за мешанину линий в одном из писем между «Ответь поскорее» и «Скучаю и жду». В них встречались перечеркивания – наверное, бумаги не хватало, оттого их и не переписывали начисто – но недлинная фраза была замазана так плотно, что её не было видно даже на просвет, а бумага темным квадратом проступала на обратной стороне листа. Америка накрыл лицо ладонями, запустив пальцы себе под очки. Настольная лампа светила слишком ярко. Он мог бы подумать, что это подделка. Что кто-то из ЦРУ – кто-то с идиотским чувством юмора и тонной свободного времени – сымитировал почерк Брагинского, подсунул ему в дом, чтобы... чтобы... да хрен его знает, зачем! Все можно было бы объяснить, все, если бы не те чувства, светлые, что пробивались из воспоминаний о войне, стоило только взять эти желтые кусочки бумаги в руки, о существовании которых он не подозревал ничего еще пару недель назад – и вместе с тем знал о них всегда. Интересно, безумие передается по воздуху? Потому что если да – Брагинский заразил его. Уже двадцать лет как. «Скучаю и жду». Только безумец мог написать такое, а потом... потом... Альфред не знал, что хуже – то, что сквозь все боль, гнев и ярость от этих слов в его груди росло и теплилось что-то, или что он абсолютно не представлял, как швырнуть эти письма Брагинскому в его коммунистическое хлебало, не выдав при этом, что больше он о них не знает ровным счетом ничерта. Он не знал, как ему поступить дальше – а Кеннеди не делал ему легче. Этим летом, под июньским небом перед студентами, облаченными в черное море мантий и конфедераток, его президент произнес речь. Ту речь, которую никогда бы не одобрил Конгресс. Те слова, которые не ожидал услышать даже Альфред. - ...Я говорю о подлинном мире. О том, который делает жизнь на Земле достойной того, чтобы ее прожить. О том мире, который позволяет людям – и нациям – развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей. Он был рад, стоя на залитой солнцем поляне во дворе университета, что его не ознакомили с текстом заранее. Он не смог бы прочитать это – а потом еще и услышать. - Некоторые скажут: бесполезно говорить о мире, о мировом праве или о мировом разоружении. Что это бесполезно, пока лидеры Советского Союза не займут более разумную позицию. Я надеюсь, что они это сделают. Я верю, что мы можем им в этом помочь. Но я также считаю, что мы – и как люди, и как нация – должны пересмотреть наши собственные взгляды, так как наша позиция столь же важна, как и их. И каждый выпускник этого университета, каждый мыслящий гражданин, кто впадает в отчаяние при мысли о войне и желает добиться мира, должен заглянуть себе в душу и проверить свое отношение к возможностям его достижения. К Советскому Союзу. К течению «холодной войны». Слово «мир» усыпало его речь, как звезды – небосвод. Он уже слышал что-то похожее. Из других уст. Он тоже вещал о мире. Говорил об ужасах войны – и сам же сеял её семена. Имел наглость обвинять его, Америку, в порабощении Европы. Европы, что шарахалась от него, как от огня. Старый свет обратился к Новому в поисках защиты – он не мог оставить эти мольбы безответными. Заглянуть себе в душу... - Мир во всем мире, как и мир в обществе, не требует, чтобы каждый человек любил своего соседа. Он лишь требует, чтобы они жили вместе в обстановке взаимной терпимости, решая свои разногласия справедливо и мирно. И история учит нас, что вражда между государствами, как и между людьми, не длится вечно. Они встретятся с Брагинским в августе. Если все пройдет успешно, ядерные испытания канут в прошлое, а в мире станет хоть немного – чуточку – безопаснее. Уже стало. Они убрали ракеты, оба, скоро установят прямую линию, и они смогут связываться, если вдруг... Если... Альфред не мог не заметить – в ту проклятую ноябрьскую ночь Иван был на взводе не меньше его. Обманчиво-расслабленный, но готовый дать отпор в любую секунду. В страхе, что «завтра» может для них не наступить. Исход кризиса дал им то, о чем еще год назад даже помыслить было трудно. Они начали, медленно, но верно, начали договариваться. Сейчас пока только о разоружении, но если так пойдет и дальше... Может... они смогут поговорить... как тогда, в Вене, и когда-нибудь – может, не сейчас, может, позже – и о письмах... Америка старался не заглядывать в душу слишком глубоко. Не обращать внимания на огонек под ребрами. - ...В конце концов самое главное – то, что мы все живем на этой маленькой планете. Мы все дышим одним и тем же воздухом. Мы заботимся о будущем наших детей. Мы все смертны. Тихий плеск аплодисментов скрыл в себе столь же тихий вздох. Западный Берлин. Июнь, 1963. Радость. Бьющая из-под ребер радость, столь неистовая, что она слепит глаза, заставляет щуриться, отсвечивает от мостовых, от ратуши, от лиц людей; они сияли, лучились, в восторге махали платками после каждой фразы его президента. Его президента, что объявил себя берлинцем. Ветер буйствовал, ярился, колыхал стяги на трибуне, трепал в вихре волосы Кеннеди; он гремел своей речью, сотрясал всю площадь, весь огражденный – в осаде – сражающийся – город, до самых занавешенных Бранденбургских ворот. Люди отвечали ему – ревели, эйфория неслась, бурным потоком растекалась по городу, расплескалась волнами за его пределы – ее не могла сдержать ни одна стена. Свобода. Пусть запертые – дух этих людей не был сломлен. Людвиг, собранный, закрытый и точный Людвиг теперь сиял, словно мальчишка, восторг его людей захлестнул его, гнал ввысь, точно ветер, от земли, вверх, вверх, неукротимо. Этот восторг наполнил и Альфреда, разогнался по крови – и прах сомнений последних месяцев улетучился, взметнулся и пропал, развеянный ветром... Америка вспомнил, за что он сражался. Миллионы людей – здесь и по всему миру – жаждут его помощи. Те, кто в безопасности. Те, кто томится взаперти, под замком – и они дождутся. Он не оставит их, ни за что. Не лишит надежды, но подарит её, чтобы они могли взмыть на ее крыльях, и ничто бы их не сдержало. Ничто. И никто. Альфред метнул улыбку Людвигу в ответ – еще ярче, еще шире, вобравшую весь свет, все счастье мира, гремевшее раскатами над Западным Берлином. Всё – все труды – все нервы – каждая пядь земли, каждый народ, вырванный из когтей коммунизма – ради этого он и живет. Ради этого он будет стоять на страже свободного мира, несокрушимый. Он наконец-то вспомнил. Пусть и не то, что силился последние месяцы. - Поднимите ваши глаза за пределы опасностей сегодняшнего дня к надеждам дня завтрашнего, за пределы свободы только города Берлина или вашей страны Германии к свободе везде. За пределы этой стены ко дню, когда настанет справедливый мир, за пределы ваши и наши — ко всему человечеству! Что ж, он с твердостью смотрит в завтрашний день. Отбросит прошлое – со всеми страхами, с его душащей желтой бумагой, с его щемящими словами, от которых слишком больно – и шагнет в будущее, навстречу всем, кто жаждет его защиты. В августе он подпишет Московский договор, поставит размашистую подпись рядом с росчерком Артура, сделает мир лучше, а жизнь на Земле – достойной того, чтобы ее прожить. Он развернется и уйдет, не задерживаясь, сделав то, что должно. Подавит чувство в груди, сосущее и отчаянное. Он не заметит досаду в направленных ему в спину фиолетовых глазах. 1) Этим летом, под июньским небом перед студентами, облаченными в черное море мантий и конфедераток, его президент произнес речь – здесь говорится о речи Кеннеди в Американском университете, произнесенной 10 июня 1963 года. В ней – на фоне Карибского кризиса, произошедшего всего за полгода до этого – он призывал к ядерному разоружению, произнес необычайно (на тот момент) теплые слова о Советском союзе, подчеркнув, что СССР и США никогда не находились в состоянии войны – что необычно для великих держав. Речь нашла очень теплый отклик в среде советского руководства: Хрущев велел напечать ее в «Правде» без каких-либо изменений, даже отметил, что это «величайшая речь любого из американских президентов со времен Рузвельта». 2) Они встретятся с Брагинским в августе – 5 августа 1963 в Москве правительствами США, СССР и Великобритании был подписан договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой. 3) Скоро установят прямую линию – 20 июня 1963 США и СССР подписали меморандум о взаимопонимании, после чего установили «горячую линию» Вашингтон – Москва: линию прямой связи между американскими и советскими лидерами (которая изначально не была прямой и проходила через третьи страны), в народе – «красный телефон». Это сделали на случай новых чрезвычайных ситуаций. 4) Его президента, что объявил себя берлинцем – речь Кеннеди в Западном Берлине 26 июня 1963 года, во время которой он произнес «Ich bin ein Berliner» («я – берлинец»), подстегивая моральный дух жителей Западного Берлина, которые тогда жили в страхе окружения соседней ГДР и/или повторения блокады 1948-1949 годов. Этой речью США заявляли о своей твердой позиции и поддержке Западной Германии (и Берлина в том числе). Советское руководство же – на контрасте с предыдущей речью, произнесенной всего за две недели до этого – было обескуражено; по словам Хрущева «можно подумать, что эти речи произносили два разных президента». Сказать, что Западные Берлинцы восприняли речь с воодушевлением – ничего не сказать. Здесь вроде как запрещено публиковать ссылки, но съемки обоих выступлений можно найти по запросам «Kennedy university speech» и «Kennedy west berlin speech»; контраст в реакции публики – разительный.