Осколки памяти

Ораниенбаум. Август 1748 года. Последние полвека плескались в воспоминаниях буйным, цветущим калейдоскопом. Под гром пушек и лязг топоров, под пронзающий свист ветра на судоверфях ворвался он в их общий европейский дом – не вполне покинутый им несколько столетий назад, но державший его будто всегда на обочине, на границе уходящих вдаль травяных степей, что вели на восток. Больше века он шел по их следу – когда-то грозящие смертью, теперь они вывели его к океану, навстречу восходу солнца – и вернулся обратно, раскинув свои просторы, широко, как никогда раньше – необозримо, неохватно – до самого горизонта, что смыкался вдали с водной гладью. Время разматывалось, словно клубок, нити цеплялись за его тело, унося в водоворот событий, неумолимо – ни остановиться, ни передохнуть. Мальчишка, юноша, царь, император, поделивший его жизнь на «до» и «после» - буйный нрав у него под стать бурному веку, породившему его. И вот его уже выплескивает в другую сторону: на Запад, на излом эпох, внутри все ломается-корежит-трещит, что веками было прилажено, – и строится заново, ввысь вздымается статной балтийской волной. Слишком резво, чтобы опомниться, слишком резво, чтобы дать остыть кружащейся в небесах голове: он врывается в Европу, вышибает давно заждавшиеся двери, врывается к веренице лиц, что вращались, беспрестанно, не останавливаясь ни на миг. За один оборот друг становится врагом, а враг оборачивается верным союзником с улыбкой на устах да кинжалом в рукаве; он вращается среди них, пускается в буйство этой пляски, кровь кипит, бурлит – как волны в шторм на Неве, что захлестывают гранитные мостовые. Он поспевает за ними, кружится в танце, движется в ритм, пусть не сразу, но приноравливается, ловит на лету - как водную гладь рассекает мчащийся фрегат, так и многоликий континент вбирает его, оборачивает волной, погружает в себя... Он бы утонул раньше, но сейчас – едва ли. Слишком легко ему, слишком свободно – будто заждался его сей карнавал, будто обернулся он сам одним из мириады лиц, стал неотличим от них, по духу, по крови. Может, поэтому так хлещет по сердцу брошенное внуком ввергнувшего его в балтийскую пучину царя, да свербит в душе надменное «дикарь». Цесаревич сам дичится, косится на него из-под треуголки волком. Беседует во дворе Ораниенбаума с приближенным голштинцем в перерывах между экзерцициями выписанного ему на потеху отряда солдат – думает, не услышат его. Россия проходит мимо, ухватывает уже многолетние, по-немецки озвученные жалобы – «мало мне было сего проклятого края, так теперь само воплощение варварства азиатского рядом со мною разгуливает» - будто именно он, Иван, из них двоих только на родной речи изъясняться способен; челюсть сводит – и он разворачивается на каблуках, предстает перед наследником престола. - Вам что-либо угодно, ваша светлость? Выпрямляет спину, поднимает подбородок, глядит сверху вниз – во весь свой огромный рост. Петр Федорович запрокидывает голову, распахивает глаза, так отчаянно пытается храбриться – оттого отчаянно, что дрожь с ладоней аж на подзорную трубу перешла. Не шелохнулся с места, чего не скажешь о голштинце – тот встрепенулся, отступил на пару шагов. - Вы, кажется, позвали меня. Или я ослышался? Рябое лицо, что силится выдавить надменность, но мечется между страхом и униженным гневом, покрывается пятнами – Россия отметил трепет в карих глазах не без мрачной радости, что расцвела ровной улыбкой на губах. Знает. Знает он, что услыхали его. - Нет, - цесаревич развернулся наконец, его узкие плечи едва доставали Ивану до грудины. Из-за напудренного парика торчат красные от бессильной ярости уши. – Прочь поди, чтобы не видел я тебя. Больно надо мне беседы вести с тобою. Россия откланялся – и отправился дальше, как и было ему велено. Он бы и рад был проехать Ораниенбаум на своем пути из Риги, если бы не лошади, что скакали уж из последних сил. С последнего появления здесь – когда императрица Елизавета представила его великокняжеской чете, по-настоящему представила, раскрыла истинное его существо – прошло не так много времени, но каждая минута тянулась, словно кисель тягучий. Внук Петра Великого, нареченный в его честь, не мог смотреть на него с большей неприязнью, что в прочее время сочилась из его речей и жестов темным презрением; «дикарь» да «варвар» - наимягчайшие из слышанных им слов, беспрестанные сравнения с тем, кого он полвека назад поставил на колени, заплатив кровью своей за балтийский берег, уже успели набить оскомину. Надменность наследника не обошла стороной его истории и обычаев, увенчавшись ребячливостью забав. Все старания Елизаветы Петровны избавить его от них шли прахом: если уж и одарил Господь Петра Федоровича какой добродетелью, так это упрямством – да и Бог бы с ними, с этими играми в солдатики и куклы, если бы не мрачное знание, что наступит миг – и цепи обладания сомкнутся на нем, завяжутся тугим узлом, а конец этих цепей будет в руках у полуребенка, что так резво раздает сейчас команды потешному отряду... Россия успел зайти во дворец, миновал несколько галерей на пути к гостевым покоям. Поморщился от мыслей, что одолевали его теперь пуще прежнего, не замечая мелькнувшую рядом тень. Бывало, правили им и тираны, и самозванцы, и дети малые – да только ж никогда не относились к нему с таким презрением (и страхом) – и никогда не отвечал он никому такой взаимностью. Он нажал на ручку двери. Одно грело душу – голштинцев Петр Федорович теперь уж точно безо всякого удовольствия по двору гоняет. - Иван? И надолго ли вы наш малый двор своим присутствием обрадовали? Теплый, с акцентом голос – Россия обернулся на него. Цесаревна стояла перед ним, её каштановые кудри блестели под светом из высокого окна. Он был настолько погружен в мрачные раздумья, что даже не заметил её – непозволительная бестактность. Россия было опустил корпус в вежливом поклоне, но мягкий жест руки остановил его. Столь же мягкой была улыбка на устах. - Не больше, чем на ночь, Екатерина Алексеевна, - он отвлеченно заметил, что почему-то рядом с великой княжной мысль о задержке не казалась столь уж тягостной. – Проездом я здесь, пока лошади не отдохнут. После в столицу ехать надобно. - Всё в делах? Как жаль, - сказанное не было обыденной любезностью; Екатерина отвела взгляд, погрустнев. – Я уж было обрадовалась, увидев вас здесь. Ваше присутствие всегда мне дни скрашивало. Иван застыл на мгновение: неожиданное признание разворачивалось, словно ленты, в мыслях его. Закатный свет падал из-за точеного профиля Екатерины, лучился сквозь проблески в струящихся волосах. Вот уж кому было тягостно несравненно: он скоро покинет Ораниенбаум, а девушке этой – цветущей, умной к тому же не по годам, как успел он заприметить за два года встреч и бесед, – суждено остаться в обществе немногочисленных фрейлин да полного двора солдат, в одиночестве полном, от которого Петр Федорович не спасал явно, даже наоборот – немудрено, что так печальна она... - Вы, право, устали с дороги, - голос прервал его раздумья (он молчал всё это время?..). Неподвижная фигура Екатерины наконец пошевелилась. – Я... - Нет-нет! – Россия шагнул вперед. Дверь в комнату осталась за спиной, так и не открытая. – Какая усталость после таких известий, ваша светлость. Могу и сейчас вам вечер скрасить. От радости да удивления в ясных синих глазах в груди потеплело. - Петр Федорович был с вами неласков при встрече, - озвученное не было вопросом. - Это столь бросается в глаза? Блики закатного солнца отражались на ряби пруда. Ветер нежно трепал листья на деревьях. Екатерина ответила ему лукавым взглядом, в котором читалось «угадала». - Вы не голштинец, да не Фридрих Прусский. Ежели так, разве стоит иного ждать? Они прогуливались неспешно. Подол её платья шуршал об ухоженную тропинку. Россия усмехнулся. - Екатерина Алексеевна, полно вам. С вашими рассуждениями, уж и не светит мне расположение великого князя никогда – как бы я ни усердствовал. Фраза, брошенная между прочим – как будто он сам этого не знал. Походка всё такая же расслабленная, но взгляд покосился: с высоты его роста было удобно наблюдать за другими – и сейчас он видел, как Екатерина в безмолвии опустила голову. Чувство возникло, давно уж расцветавшее, будто не ему одному расположение не светит. Он подумал, не открыться ли. Он мог бы обрести в великой княгине друга – мысль не казалась столь уж дерзновенной. Нелюбимая жена нелюбимого мужа да нелюбимая страна нелюбимого наследника престола: будто судьбой им подобное уготовано. Надобно проявить осторожность, конечно же: императрица не оставит без внимания общение их. Но возможно... ему откроются первым. - А вы усердствовали? Вопрос Екатерины в который раз застал его врасплох. Он собрался. Сделал голос непринужденным. - Разумеется. Как не усердствовать, ежели Петр Федорович – император будущий, да... - А по-моему, это он для дружбы с вами усердствовать должен. Иван замер, следующий шаг так и не сделав. Они остановились на белом мостике, что в узком месте пруда с одного берега на другой перекинут был. Россия взглянул Екатерине в лицо – взгляд её был тверд и серьезен. - Вы так считаете? – ровный голос призван был изумление скрыть. - Конечно. Россия – его новый дом теперь, да держава, коей ему править суждено, - Екатерина подошла к ограждению, положила на него ладони. – Разве не должен государь все силы душевные приложить, чтобы чаяния и надежды державы той разузнать? Чем живет она, к чему стремится да о чем грезит? Да только ж разве заботит Петра Федоровича это?.. – Она смотрела на воду, в закате розовеющую, но и внутрь себя как будто бы. - Разве... разве не должен он всем сердцем державу ту полюбить да заботиться, счастливой её делая? Иван глядел на девушку – на кудри её темные, на поворот головы гордый – и будто впервые видел её. На девушку, что из чужих краев прибыла, но сердце которой уже к новой родине любовью полнилось. Он ступил на шаг ближе, сам того не сознавая. Взялся за дерево – совсем рядом с нею. Сумел вымолвить: - Звучит, будто бы вы на месте его так и поступили. Екатерина повернулась к нему. Её ладонь, нежная и аккуратная – накрыла его, большую и мозолистую, огладив костяшки. Взгляд синих глаз – открытый, чистый. - Это правда. Я... – она запнулась чуть; скулы её румянцем покрылись. – Я и впрямь знать о вас хочу... многое. Чем только поделиться изволите. Вы же откроетесь мне? Как же можно было ей отказать? Екатерина его любила. Её любовь светилась в каждом жесте и действии, когда она разговаривала со слугами на русском – на ломаном, пока еще с акцентом, русском, но ее старание наполняло его душу теплом. Во время прогулок на лошадях он рассказывал ей истории из далекого прошлого – его прошлого – вопросы сыпались один за другим, рассказ лился рекой, и они говорили, говорили, не затихая, от темы к теме – Екатерина ловила каждое его слово, её глаза светились, и он делился, делился... Она его любила. Любила его природу, этот неприветливый северный край, постигала его веру. И недели не проходило, как Россия срывался в Ораниенбаум, засиживался допоздна в её покоях – она читала ему французов, Вольтера и Монтескье, и он впитывал – не столько их идеи, сколько её, её ум, её красоту, её внимание... Однажды он позволил себе приблизиться к цесаревне слишком сильно. Она не оттолкнула. В ту ночь он поделился собой целиком. 1748-1761 Россия так и не понял впоследствии, в какой момент его отлучки в Ораниенбаум стали слишком заметны. Ничто не выдавало перемен в настроении императрицы: он следил за тем внимательно, при каждой их встрече. Легкая на подъем, внимательная более к нарядам, чем к делам государственным, Елизавета нет-нет, да одаряла его порой цепким, пронизывающим взглядом в ответ на невзначай брошенную фразу о малом дворе: после первого такого взгляда прервал он свои отъезды на месяц. Никаких перемен не последовало, и всё снова пошло своим чередом. Он, должно быть, забылся, оставил присущую ему осторожность, потому как внезапно – даже для него, к своеволию государей своих приученного – отправили его из Петербурга в Первопрестольную, под начало генерал-губернатора, чтобы он его «всякими делами на пользу государственную занимал». Терпеливостью Иван был наделен в избытке: встречи продолжались, хоть и стали реже. Москвой дело не ограничилось. Безо всякого продыху отправляли его с поручениями в губернии, раскинувшиеся от Днепровских порогов до гор Уральских. Они с Екатериной виделись, украдкой, в Петербурге, хоть и постоянно на людях – однако ж общество ещё более раздраженного в отношении него Петра Федоровича теперь можно было сносить с мрачным торжеством в мыслях. Императрица и сановники спешили сразу же занять Россию, отправляя с миссиями в Варшаву или Вену: общеевропейский дом как всегда бурлил, грозясь разразиться новой войной. На пути к Родериху – нервозному, кипящему гневом против своего северного соседа, тоскующему по отрезанным от него территориям – настигла Ивана весть о рождении наследника Павла Петровича. Война не заставила себя долго ждать, начавшись еле слышным грохотом пушек: далекая схватка французов и индейцев с американскими колонистами разошлась кругами по океану, докатившись до всего мира – а Европа только того и ждала. Германские княжества клокотали, на вершину славы восходил так чтимый его дражайшим цесаревичем прусский король, что позволил его старому знакомому Гилберту раскинуть орлиные крылья во всю ширь. Заносчивый и гордый, под стать своему государю: в обоих неуемное нахальство сплеталось с военными талантами – но даже Гилберт не думал, что сражаться придется против всей Европы. И всё же принял бой. А меньшего Россия от него и не ожидал. Опасения всё же подтвердились: военная кампания против Пруссии была всем, чем угодно, но не лёгкой прогулкой, даже вместе с силами Франсиса и Родериха. Численность Гилберт и его верный король (хотя кто ещё кому был вернее...) отыгрывали манёврами, не щадя ног солдат своих, навек себя военной славой покрыв; Россия знал, что случится такое, с первого взгляда на Гилберта знал – ещё с их встречи при Петре Великом. Но и он не мог повернуть вспять естественный ход вещей: поражение настигало Пруссию, медленно, но неумолимо, с каждым годом, с каждым месяцем выдавливая все больше крови из дерзновенного черного орла. Под Кунерсдорфом Россия лично сшиб его с ног, с лету продырявив грудь штыком, лишь чуть-чуть не достав до сердца. Гилберт не восстал бы (через целую неделю), не протянул ещё бы считанные месяцы, если бы не их с Родерихом раздоры, но и они не спасли истощенное войной, так отчаянно бившееся королевство. Печаль сковывала душу Ивана при мыслях о его, теперь уж неминуемой, смерти: в этом танце пороха и стали Гилберт стал ему милее, чем лицемерные союзники, своей медлительностью сводившие жертвы его людей на нет. Кровь русских солдат пропитала германские поля, восстановив могущество Австрии, сохранив власть Франции хотя бы на одном континенте, пока она обращалась в руины на всех других. Феликс уже в нетерпении потирал руки, готовый обменять Курляндию на Восточную Пруссию, стоившую ему, Ивану, стольких жизней. Много крови было пролито, но не зря. Гилберт всё продолжал свои, безнадежные уже, попытки, по крупицам собирая с уголков своих владений мужчин, способных держать ружье, но ничто, ничто не могло вырвать его из объятий смерти, уже всё предрешено, уже всё... Одним декабрьским утром Россия проснулся от разъедающей сердце пустоты. Вдалеке, за много-много вёрст отсюда, императрица Елизавета умерла. Неделей позже ему пришло срочное послание – возвращаться в Петербург. Он выступил из лагеря немедленно, не понимая, отчего холодное, липкое предчувствие разливается по внутренностям его. Санкт-Петербург. Май 1762 года. Священников в сутаны лютеранские переодеть да все иконы из церквей его убрать ему было мало. Солдат в мундиры пруссаков – от его, русских штыков да пушек павших – обрядить ему было мало. Манифест, Петра Великого за приучение державы к наукам славивший, что благородному дворянству показал «сколь есть велики преимущества просвещенных держав в благоденствии рода человеческого против безчисленных народов, погруженных в глубине невежеств», в ярости разорван был, стоило Ивану лишь глубже вчитаться в него. Дворянству освобождение от службы даровалось: полвека изучения наук европейских «и многих полезных художеств» к неисчислимым пользам привели – искусные и храбрые генералы умножились в державе Российской, «истреблена грубость в нерадивых о пользе общей, переменилось невежество в здравый разсудок». Он смял бумагу, в озлоблении швырнул её в огонь – желтоватые листы корчились в пламени и сгорали, но строки о «невежестве» его впились ему в память, будто бы в самом разуме пером выведенные. Иван скрежетал зубами, когда Петр – уже Третьим нареченный – давний его союз с Хенриком разорвал, нужный только голштинскому герцогу Шлезвиг возвратить решившись, но всё это – мундиры солдатские, оскорбления церкви, над самой его, Ивана, сущностью измывательства – померкло в сравнении с тем, во что император его собственный его превратить вознамерился. Одним росчерком пера обратился он из триумфатора в марионетку короля прусского. Под пальбу пушек, под звон бокалов, под нескончаемые тосты Петра за здоровье Фридриха все земли, кровью обагренные, столько убытков да жизней стоившие, были отданы, просто так, ни за что, лишь по причине восторга неуемного, что король прусский у императора его вызывал. Со словами «хоть чему-то стоящему первый раз на своем веку ты послужишь» готов был Петр Федорович бросить его к ногам Фридриха, на войну с Данией, за интересы Пруссии вспыхнуть готовую – и он сиял, радовался, как ребенок, великой победе, дружбе – как мерещилось ему в фантазиях своих – с Фридрихом, не видя, как послы прусские будто дома у себя хозяйничать стали, как клубится гнев вокруг: в гвардии, при дворе, в душах народных в столице. После и вечера не проходило во дворце, чтобы не опорожнил государь бутылки, веселясь от одного лишь предчувствия скорой встречи с Фридрихом. На десятый день мая торжество было намечено, со стечением народа великим, с фейерверками яркими и прекрасными, при всем дворе, при всех вельможах да послах иностранных. Император велел ему сесть за столом подле Гилберта, что прибыл в Россию в честь столь знаменательного события: исхудавшего, с перевязанной рукой, с впавшими щеками и кругами под глазами, лишь едва сокрытыми пудрой. Присущая тому прежде спесивая ухмылка повисла на его лице, как повис бы не по размеру сшитый мундир: от него веяло растерянностью, неверием, что всё происходящее и впрямь не сон (что подобный поворот судьбы жизнь ему подарил), что император русский как возлюбленного его принимает, глядит на него с подобострастием вельможи, велит России «во всем угождать дорогому гостю», отчего смущение Гилберта напускной заносчивостью скрыть уж никак нельзя было. Терпеть его присутствие рядом было тем легче, что он, вопреки ожиданиям, даже не думал наглеть и глумиться, лишь обменялся с Иваном парой сдержанных фраз, да осторожно, словно у него не хватало сил, поднимал бокал в ответ на тосты «за вечную дружбу», что каждые две минуты раздавались из всех углов богато отделанного зала, запруженного людьми. Музыка играла, вино лилось рекой, и капля облегчения растеклась в море спертой злости: если так пойдет и дальше, вечер пройдет без происшествий, и он сможет уйти отсюда, когда император достаточно опьянеет, и... Рука Петра Федоровича выдернула Россию с его места – он даже не успел понять, что происходит. Бокал, что он держал в руках, упал, со звоном разлетелся – Россия уже не видел, как красное вино растекается по полу где-то за его спиной. Его император, покачиваясь из стороны в сторону, тащил его к висящему на стене портрету короля Фридриха, грубо схватив за манжет. Глухой гул голосов чуть стих, Россия чувствовал, как все взгляды многолюдного зала приковались к ним, и – ледяной ужас пронзил его, когда он понял, что сейчас произойдет... - Кланяйся! Петр рванул его за ладонь, схватился другой рукой за плечо, со всей силы дернув его вниз. Иван пошатнулся, подогнул ноги, но колено его не коснулось земли; попытался распрямиться под нажимом этих худых, внезапно таких крепких рук. Чужая воля словно сковала его движения, оплела его цепями, пригибала к земле, пядь за пядью... Ладонь легла уже не на плечо, а на макушку, больно давила, клоня его вниз – он уже не видел стены, лишь паркет... - Ни за что, - процеженный шепот сквозь стиснутые зубы. - Кланяйся, перед государем твоим и нашим, великим Фридрихом! – винное пыхтение императора растеклось у него над ухом, от него щипало глаза – или, может, это от слез, так предательски выступивших, пока краска заливала ему шею, щеки и лоб. Взгляды сверлили ему спину, он содрогнулся всем телом, когда мысль пронеслась – у всех на виду, у всех... – Живо! Ежели и может быть толк в существовании твоем никчемном, то только на службе у монарха сия, что натуру твою варварскую делам славным на пользу употребит, а иначе гнить тебе... Иван держался, изо всех сил, сжав кулаки, скорчившись от напряжения мускулов; от мысли стряхнуть этого маленького, никчемного («существовании твоем никчемном, существовании твоем никчемном» - билось внутри черепа) человечка его будто током прошибло, судорогами по хребту прошедшему. Он стонал уже, от боли, от усилий, сводивших его мышцы в лихорадке, не дать опустить себя на пол, лучше уж рухнуть в беспамятстве, его гнуло, вниз, неумолимо... Его вдруг отпустили, грубо отпихнули в сторону – он отшатнулся, едва не запутавшись в ногах, вскинул голову. Петр глядел на него, брезгливо и пьяно. Парик его съехал от усилий, на красном рябом лице выступил пот. Он хохотнул, высоко и презрительно: - Больно нужен ты мне, темень неотесанная, - и развернулся к портрету. Россия не глядел уже, как возносит его государь хвалы перед портретом, как шлепается перед ним на оба колена, как восклицает, что служить ему счастлив безмерно. Он попятился, обернулся, да поспешил широкими шагами из зала прочь – взор заволокло красным, в ушах звенело, все тело трясло от холода, от судорог, от унижения; грудь вздымалась на шумных выдохах, у всех на виду, Боже милосердный – перешептывания опутали его, словно кокон, цеплялись за руки, он вскинул голову...

...встретился с Гилбертом глазами.

Лицо его не выражало абсолютно ничего, любые эмоции скрыты за маской каменной бесстрастности. Он отвел алые глаза ещё прежде, чем Иван сам сей контакт разорвал. Тяжелые двери с грохотом захлопнулись за его спиной. Иван утонул в сумраке коридора. Гилберт не обмолвится о том вечере, никогда затем, ни единым словом, сколь бы ни представилось ему на то возможностей. Много-много позже – в другом месте, в другое время – Россия поймет, что он ему за это благодарен. Санкт-Петербург. Июнь 1762 года. Вереница кутежей, балов да обедов торжественных не заканчивалась во дворце, не угасал там свет ни днем, ни ночью, не стихала музыка, не прекращало литься вино, как и не иссякала радость государя от мира, так бесславно им заключенного. Но и ропот народный, ранее шепотками по столице гулявший, уж во весь голос слышен был, не заглушить его было ничем – ни плясками, ни огнями, ни фейерверками сверкающими. Просачивался он с улиц, с казарм гвардейских сквозь стены дворца, клубился в высоких залах, сочился из слов придворных. Каждое торжество плохо скрываемым сетованием подернуто было, что только росло день ото дня, пульсировало у России в венах. Сам император не только слышать не желал о том, от всех увещеваний немногочисленных доброжелателей своих отмахивался, но словно специально врагов своих множил, делал ими всех вокруг себя, от последнего слуги дворового до... - Folle! Слово бранное и мерзкое пронеслось по залу, ударило наотмашь по Екатерине, словно пощечина. На глазах у всех гостей, дипломатов да принцев иностранных бросил его Петр жене своей, что женою для него теперь лишь по закону оставалась. Монастырем грозить, со двора удалить, с фавориткой Лизаветой Воронцовой в открытую по двору гулять – всё это не в новинку было, однако ж публичность подобная... А повинна она была лишь в том, что стоя за провозглашенный монархом тост пить не захотела. Ей удалось не расплакаться на обозрении всеобщем. Когда Иван тем же вечером пришел в её покои и заключил Екатерину в объятия, слёзы её уже просохли. - Могу ли я вам довериться в страхах и... намерениях своих? Иван чуть отстранился. Она глядела на него серьезными синими глазами. Бережно опустила ладонь на лицо его; Россия выдохнул, с дрожащими ресницами, прильнул к прикосновению императрицы своей. Он молчал. - Чем погибать нам обоим так бездарно, и мне, и вам, - Екатерина продолжала говорить, не мигая. – Не лучше ли сейчас силы употребить на то, чтобы... - Не могу я на монаршую особу свою руку поднять. Он перебил, едва крепче сжав ладонь на талии её. Пока она не произнесла вслух слова, и так ему уже известные. - Как бы ни желал того в душе своей, как бы ни грезил, - он приподнял руку, нежно стер со скул Екатерины невидимые уже дорожки слёз. – Словно веригами я скован. И ежели прикажут мне о намерениях чьих-либо поведать, не смогу противиться. Екатерина отвела глаза, уронила голову. Отблески огня в камине блестели на волосах её, оранжевым светом по лицу мазали. - Однако ж... – он нагнулся, приблизил лицо своё. Аккуратно приподнял подбородок Екатерины согнутыми пальцами, вновь поймал этот глубокий синий взгляд. – Лишь Господь Бог ведает, как жизнь человека повернется, и долго ли ему государем оставаться суждено. Она смотрела на него завороженно, ловя каждое слово. - И коли сила какая начало нового царства приблизить вознамерилась... да спасти и меня, и вас, - речь его тихая касалась кожи императрицы. – То препятствовать судьбе течению ни воли нет у меня... ни желания. Последние слова его оседали шепотом у самых губ Екатерины. Слухи расползались по дворцу и столице, текли полноводной рекой. Зачерпнешь – выхватишь новость да обрывок беседы, буйными чувствами расцвеченной: о горячности гвардии, о возмущении в армии, о смятении в Сенате и Синоде. Внимательный к перешептываниям, Иван прислушивался, скользил по вельможам взглядом, выхватывал из массы вполголоса негодующих тех, кто пуще всех остальных под Петром Федоровичем трон расшатывал. Братья Орловы поднимали гвардейцев, Екатерина Дашкова свет на свою сторону привлекала, воспитатель Павла Петровича Никита Панин о введении ограниченной монархии грезил, и многие-многие другие – целый перечень имен, возможных и мнимых, держал Иван у себя в голове. Он мог сообщить императору. Мог предупредить о мече, нависшем у него над самой макушкой, отвести его, указать на нити, к клубку заговора ведущие. Приказа на то император ему не давал. А ежели прямо не требуют от него сознаться... разве ж можно его в непокорности государю своему упрекнуть? Санкт-Петербург. 28 июня 1762 года. Цепи падали с него, разворачивались, словно бумажные ленты. И так уже слабые, они слетели вмиг, разом, стоило лишь малейшие усилия к тому приложить. Ранним июньским утром в Петербурге чувствовал Россия, как спадают с него оковы одна за другой, как исчезает ненавистная хватка, горло его опоясывающая. Как переходит власть над ним к монарху, власти той достойному. Сперва гвардия колено пред Екатериной преклонила, после в церкви владычицей её нарекли, Сенат и Синод присягу принесли безо всякого промедления. Когда хлынул поток людской на улицы столицы, под звон колоколов от начала нового царствования ликующий, тогда ворвался Россия в залы Зимнего дворца, припал к руке императрицы своей, что таковой по явному да нелицемерному желанию всех подданных стала. Словно свет изнутри него пробивался, когда смотрел он в глаза её ясные, когда кружил её по залу, в улыбке от безмерного счастья расплывшись. Хмурые северные тучи расступились в тот день, озаряя берега лучами солнечными, разогнав все тревоги, все бесчестье позади оставив. Можно было не страшиться теперь, не ждать от каждого нового дня унижений да плевков в душу самую, всё позади, всё, всё... Лишь об одном теперь позаботиться осталось. Ропша. 6 июля 1762 года. Огни на верхних этажах дворца горели в темени ночи, гул захмелевших гвардейцев со двора слышен был. Ветер обдувал его лицо, мягко шевелил волосы, пока Иван, сойдя с лошади, направлялся к боковому входу во дворец. Петр Федорович, что великой властью своей хвалился, без какого-либо сопротивления её же и отдал, словно дите бессловесное, у кого леденец из рук забрали, только лишь о сохранении жизни своей пекся да трясся с головы до ног, отречение подписывая. Екатерина сделала всё от неё возможное, на переворот решившись, тысячи солдат в Петергоф призвав, его самого от власти этого человечишки освободив – теперь дело было за ним. Просьба, исполнения которой хотела от него государыня, так и осталась неозвученной, лишь отраженной во взоре, да в намеках туманных – однако ж не мог Россия не понять её и так. Даже лекарь в Ропшу к низложенному императору отправлен был безо всяких лекарств, а напротив, с инструментами хирургическими. Пламя свечей дрожало от его твердой поступи, разносящейся в полумраке коридора. Голоса всё яснее и яснее становились, среди них явственней всего Алексей Орлов выделялся. Петр был с ними; иначе над кем ещё им было так потешаться. Мысль пришла о том, что сердце императора, тщедушное и слабое, может и не выдержать всех перипетий последних дней, избавив их всех от забот да неизбежных тревог в будущем. Иван сжал заготовленный в кармане платок-удавку. Однако ж позаботиться о том уже сейчас заблаговременно стоило. 1762-1773 Великие преобразования ждали его. Никогда ещё Россия так счастлив не был, ни с каким государем столько надежд не связывал, ни на кого с такой любовью да преданностью не смотрел. Казалось, создан был для Екатерины трон монарший: восседала она на нем с гордостью, плеядой верных сподвижников себя окружив, да реформы замысливая, ещё французскими мыслителями обозначенные: что законами мудрыми призваны были общества косные, в темень веков погруженные, к благоденствию всеобщему приобщить, просветить их: на то в тот век устремления всех лучших правителей Европы нацелены были. В садах, в залах, в покоях её под покровом ночи, делилась с ним Екатерина, как жизнь его перемениться может, ежели воплотятся в жизнь те идеи о долге монарха, о коих годы назад они вместе в книгах читали, как осчастливятся все её подданные, а вместе с ними – и он сам. Как те горести, что тревожат его, излечит она. - Ваня, ты чувствуешь их? Всех людей в народе нашем? – огонь свечи дрожал во взгляде Екатерины. Россия сместился на широкой постели ближе к ней. Темные тучи проплывали за окном, закрывая бледное пятно луны на небе. - Я плоть от плоти народ да земля, государыня. Чувствую – особенно когда чаяния нестерпимыми становятся. Тогда горе да гнев с головой захлестывают: и не избавиться от них никак, пока сами собой не сойдут. - Так ведь и с ума сойти недолго, ежели волнения многих тысяч на душе скребут, - произнесла Екатерина, подперев ладонью голову. Вторая её рука покоилась на груди его – Иван взял её, прижал пальцы к губам, замечая, как на устах императрицы от его прикосновений расцветает улыбка. - Ко всему привыкаешь за сотни лет. В редкие годы ведь благоденствие бывает, чтобы без голода, без мора да без войн, - он пожал плечами. Провел носом по запястью, коснулся его губами. – Учишься жить, не замечая того. - А сейчас? Ты даже сейчас боль чувствуешь? Иван застыл, немигающим взглядом в Екатерину вперившись. Он и забыл уже, когда кто-либо из государей о его самочувствии справлялся. Возможно, что никто доселе. Он разомкнул губы, медленно-медленно. Долгое время не произносил ничего. - ...Бывает. Распущенные волосы заблестели на её плечах, когда Екатерина повернула голову. В глазах её прибавилось беспокойства. Она ждала. - Когда ропот народный поднимается, - Россия опустил взгляд. Почувствовал, как щеки краской залило: почему сознаваться в том ему было словно бы постыдно? – Среди селян, да людей мастеровых. Оттого, что... тяготы жизни их непомерны порой. Голод да подати, а ещё... – вновь тишина. Нежная ладонь огладила его щеку, подбадривая продолжать, но он молчал. Взгляд его дрожал, но Екатерина поняла, что пришло ему на ум. Барыня Салтыкова, мучительница и душегубица, о злодействе коей общество лишь недавно узнало. Екатерина распростерла руки – Иван придвинулся к ней, прижав голову к груди её, обняв руками её стан. Судорожно выдохнул, когда нежные пальцы прочесали его волосы. Сквозь биение сердца услышал он её голос: - Я все силы свои приложу, лишь бы муки твои уменьшить. От слов сих тепло в груди расцвело невероятное. Своим обещаниям Екатерина осталась верна. С самого начала её царствования усилия были употреблены, чтобы бремя простого народа уменьшить – после волнений уральских работных людей заводовладельцев неправедных к ответу призвали, да приписку крестьян к заводам сим прекратили, тяготы им облегчив. Как церковь земли лишили, миллион крестьян монастырских под руку правительства перевели, шаг за шагом к свободе приближая. С радостью в сердце глядел Иван, как целый штат сановников даровитых не покладая рук трудился, проекты преобразований составляя, все сферы государственной жизни изменяя на пользу всеобщую, укрепляя его, силы ему придавая. Пожалования деревень с тысячами душ тем сановникам, впрочем, остановлены не были. Не могла она пока в одиночку против всего дворянского сословия пойти – так Россия думал, так говорила ему она. Время надобно было, чтобы на троне укрепиться, ведь сидела она на нем единственно лишь по желанию подданных. Ежели подданных тех раззадорить, разозлить – так никакие законные права на престол от их гнева не спасут: им двоим это было ясно, как никому другому. Утвердиться сперва надобно, чтобы уж ни у кого сомнений не возникло, что вся Россия горой за императрицу стоит: ежели можно было собраться, как встарь, всей землей, да общее дело сотворить – вот тогда бы... Она решила подарить ему законы, что судебную да управленческую машину упорядочили бы. Да все сословия для этого созвать, никого не обделив вниманием, просьбы всех выслушав – и умы к более справедливому порядку подготовив. Иван прижимал к губам её руки, новой надеждой пылая. Сделано то было с огромной пышностью. В Грановитой палате депутаты со всей страны собрались, «Наказ» Екатерининский слушая, где она о равенстве пред законом вещала, законом, что для «блаженства всех и каждого» установлен. После государыне со слезами на глазах титул «матери Отечества» преподнесли, и он с благодарностью да скромностью принят был... ...Как и указ, по которому мог крестьянин за жалобу императрице на помещика своего на каторгу угодить. После открытия Уложенной комиссии дебаты последовали, сословным правам посвященные. От этих дебатов Россия удален был, иными поручениями занятый, но с необычным для себя волнением ждал итогов обсуждений тех. От них будущность его зависела, всех людей, всего народа... Итогом же война с Оттоманскою Портой стала – и работу комиссии прервать пришлось. Интригами Франциска да Феликса вызванная, не смогла она сдержать натиска армий России на юг, сокрушающих турецкие войска, стремившихся другую вековую его мечту исполнить – к Скифскому морю выйти. Переговоры о мире на шестом году войны прервались: гордыня Садыка помешала Крымское ханство независимым от себя признать – и война возобновилась с новой силой. Впрочем, недолго оставалось биться: одним могучим усилием Иван нестройные турецкие ряды сметал. Пока не рухнул одним вечером наземь прямо перед графом Румянцевым. Уж давно казалось ему, что в войске косо на него посматривали: слишком уж сильное ожесточение за последние несколько месяцев обуяло его. Обычное дело, долгой войной вызванное – так считал Россия сперва. Пока не стали вспышки беспричинной ярости слишком частыми, пока кровью не начал кашлять из легких. А затем повалился в бреду у Петра Александровича на глазах... ...к императору Петру Федоровичу взывая. Его отправили назад в Петербург – с лекарем да с конвоем. Санкт-Петербург. Июль 1774 года. Все те недели, месяцы, что он в бреду метался, слепились в памяти в один неразделимый комок, черной яростью окрашенный. Кровь кипела в нем, бешенство ребра внутри разрывало. Словно волны, вздымалось оно, разъедая душу, слепя его – вокруг все алело в его взоре, словно реки крови, лившиеся сейчас за сотни верст. Левая рука его побагровела, вены вздулись на ней, пульсировали нещадно. Россия метался по кровати в полуяви-полусне, звон в ушах заглушал безумные крики. Он не сразу догадался, что крики то были его собственные. Месть в нем вскипала – за битье кнутами, за поборы бесчисленные, за насилия нескончаемые, что над народом его чинили. За кожу живьем содранную, за семьи разлученные, за смерти «непредвиденные» от сотен ударов плетьми, за землю, под заводы отобранную. Отголоски стенаний, что он десятилетиями чуял, теперь во всю мощь внутри черепа раздавались, несдерживаемые, неуемные. А за ними – страх неизбывный, страх тысяч, за жизнь свою, что от образа толп взбешенных разрастался. Два лика Петра Федоровича перед взором его в один сливались: перепуганное, рябое, да смуглое, бородой обросшее – и не мог он одно от другого отделить уже. Кажется, говорил он что-то в бреду, шептал, бешенством охваченный – смерти страстно желал: дворян-злодеев, судей продажных, да царицы, что трон неправедно захватила, дворян тех на груди своей пригрела, что народ так разоряли да мучили... Видел он фигуры пред собой: кажется, кто-то пот со лба ему стирал, кровь с груди смывал, да только стоило новому приступу наступить, и память его затмевало. Когда нашел он в себе силы наконец на ноги встать, никого рядом не было. Незнакомые стены плыли перед глазами, когда шел он к выходу обиталища своего. Кровать жесткая, табурет со Священным писанием да окно под потолком высокое – вот и всё, что окружало его. Дернул за ручку дубовой двери – та не открывалась. Иван понял, что снаружи заперто было. Из-за двери послышались шаги. - Откройте. Молчание. Он стукнул кулаком по доскам. - Открой... - Не велено открывать! Внутри вам надо оставаться, - голос раздавшийся был тонким, мальчишеским почти. Раздражение иголками закололо внутри. - Что значит «не велено»? Кем? - Потемкин Григорий Александрович, о вас требовал... – другой голос, старше и грубее, перекрыл его, прошипел «Молчи, дурень, нечего с ним язык распускать». Иван замер у двери. Зажмурился. Гнев, уж его собственный, чудовищной волной в груди разрастался. Он должен был увидеть её. А потому дверь полетела с петель, когда он, отойдя назад и разбежавшись, навалился на неё со всех сил. Выстрелы прогремели в воздухе, врезались в древесину – кажется, он смял кого-то ей, одного или двух стражников, он не разобрал. В дыму пороха в тесном коридоре вынес он собственноручно ещё пару человек, за те мгновения, что последнему из них на перезарядку ружья понадобились, и он выстрелил, лишь на пядь промазав – пуля по щеке России прошла, прежде чем он того – юного, говорливого – гвардейца ударом в челюсть обезоружил. Во дворе было стойло с лошадьми. Он схватил вожжи одной из них, вскочил на неё, да пустился прочь. К счастью своему, местность, хоть и в сумерках, он сразу узнал – одно из предместий Петербурга. Отсель до дворца совсем недолго скакать было, а там уж дело за малым. Он зайдет во дворец с одного из тайных ходов, разыщет Екатерину, - ветер трепал его волосы, голова кружилась от слабости, сердце зашлось в стуке – он расскажет ей всё, что с ним творится, она решит что-нибудь, она... Она вскинула голову, резко поднялась из-за стола, когда Иван ворвался в её покои, минуя стражу. - Государыня... - Замри и не приближайся ко мне! Россия встал с вскинутыми руками, как вкопанный, против воли своей. Не мог не заметить, как в синих глазах императрицы ужас животный плещется. Ужас перед ним. Он вспомнил, в каком виде он – расхристанный, всклокоченный, с порезом на щеке, заливающем лицо кровью, с почерневшей рукой. Он отступил на шаг, фигура его смягчилась. - Государыня, резня сейчас страшная в Поволжье да на Урале идет. Екатерина всё так же напряженно стояла, на сводя взгляда с него. - Об этом мне известно давно. Бунтовщиков да самозванца усмирят скоро. Подполковник Михельсон его преследует, ни на минуту не... - Люди за ним от мучений пошли! – Иван сморщился от вспышки боли, сжал кулаки. Они задрожали по бокам его. – Ежели перебить их всех, ничего не изменится, лишь по новой начнется всё, - и будет он вновь горло от боли срывать. – Они... они до отчаяния последнего доведены были, раз в кровопролитие такое пустились, они... - Думаешь, не известно мне о том?! – Екатерина хлопнула ладонями по столу. Взгляд её вдруг ожесточением каким-то нервическим запылал. – «Ничего не изменится»... Если в зачатке сей бунт не уничтожить, вся империя рухнет, реки крови польются – и в Москве уж кожу заживо с людей сдирать начнут! – и настанет конец и тебе, и... – она сорвалась вдруг. Грудь её вздымалась тяжко. Она отвела глаза. Россия почувствовал позади себя присутствие чье-то – наверняка стража, замершая в ожидании приказа императрицы. Та не отдавала его. Лишь медленно двинулась от стола к изукрашенному креслу перед окном. Взялась рукой за спинку его. Иван выдохнул. Какое-то чувство отчего-то распускалось внутри него, скользкое, холодное – он подавил его. Провел по лицу ладонями. - Я... я знаю, вы печетесь обо мне, государыня. Вы всегда как лучше для державы и хотите, и действуете... Однако ж всё равно без ведома вашего насилия да бесчинства происходят – по велению князя Потемкина меня словно арестанта заперли, да... - То я Потемкину приказание такое отдала. Иван осекся. Воздух из легких одними этими словами словно выбили. Екатерина опустилась в кресло. Накрыла ладонью лоб – глубокие морщины залегли на нем. Стража окружала его с обеих сторон – он уже чувствовал хватку её на своих руках, но не тянули пока с места его. Россия вперил взгляд в Екатерину. - Зачем... Она подняла глаза. - Затем, - заговорила она наконец. Печать какой-то тяжелой, черной муки легла на её лицо. – Что лишь Господь Бог ведает, как жизнь человека повернется, и долго ли ему государем оставаться суждено. Слова, сказанные им ей когда-то перед смертью Петра Федоровича, отдавались от стен, эхом звучали в голове его. Иван не сопротивлялся, пока его уводили прочь из покоев императрицы. Не сводил с неё глаз. Всё вокруг, кроме фигуры её, с каждым шагом удалявшейся, заволокло мутной дымкой. Петра Федоровича второй раз смерть настигла, теперь уж в лице самозванца, что на Болотной площади четвертован был. Мятежные края замирили, подавили силой очаги разрозненные, да подельников бунтовщика наказали, кого к смерти, кого к каторге приговорив. Саму память о нём забвению предавали, из краев тех имена крамольников вымарывая. Станицу Зимовейскую Потемкинской окрестили. Потоки крови, из-под ребер Ивана хлеставшие, прекратили литься, смутной болью на сердце его запекшись. Реформы обещанные даровали ему, власть дворянства на местах укрепив, чтобы у мятежей таких кровавых даже возможности вспыхнуть не было. "Вместе со мною, да с махиною государственной, что веками строилась, и ты бы сгинул" - сказано было ему императрицей. Екатерина уж более не дичилась его, к решению государственных дел привлекая, не страшилась с ним наедине оставаться, столом с документами разделенная. Даже в те редкие встречи тень князя Потемкина будто рядом с ними за столом сидела, а мысли о дюжине стражников за дверьми никак из головы не шли. Россия солгал бы, ежели бы сказал, будто больно ему оттого столь же сильно, как и прежде. Ежели сказал, будто совсем не больно, – тоже солгал бы. Санкт-Петербург. 1776-1777. - Видит Господь, уже до конца царствования моего колонии независимы будут. Тихий голос императрицы прошелестел над развернутым письмом с разломанной печатью. Россия поднял склоненную над документом голову, взглянул на её лицо напротив, оранжевое в свете свечей. - Вы что-то сказали? Теперь уж Екатерина подняла глаза, удивленная, что он услышал её. Нахмурилась, отложив письмо в сторону. - Король Георг уж второй раз выслать войска на подавление мятежа североамериканских поселений просит. Великое получится противостояние, - она покачала головой. – Ежели войска двух империй в битве с едва обученными фермерами сойдутся. Слава от победы такой... – она приподняла брови. – В веках не померкнет. - Видать, не так уж и безобидны фермеры эти, раз Англии подкрепление требуется. - Уверена, в германских княжествах он всегда подспорье найдет, - сказала Екатерина, разложив перед собой гербовую бумагу да взяв в руки перо. – Если только у тебя вдруг не сыщется желание за интересы Англии кровь проливать. - Вряд ли. За последние годы и так много крови моей было пролито. Екатерина замерла, занеся перо с чернилами над самой бумагой. Капля упала вниз, растекшись и впитавшись в шероховатую поверхность, но императрица не шелохнулась. Промолчала. Затем медленно кивнула, не поднимая на него глаз. - И я о том толкую. Война с турками – дело разорительное. Они друг друга поняли, не сказав более ни слова. Тяжесть между ними так и не развеялась в тот вечер – как и в десятки последующих. Лишь за пределами её покоев мог Россия выдохнуть свободно. Однако эхо войны той всё продолжало преследовать его – теперь уж в лице Артура, решившего во что бы то ни стало благодарности за помощь сыскать. Своими внутренними раздорами да завершением кампании на юге занятый, Россия не сразу обратил внимание на события заокеанские, к чему взгляды всей остальной Европы уже прикованы были: как Британская империя, лишь недавно триумфатором из Семилетней войны вышедшая, разорения за ту войну за счет колоний восстановить силилась, волнения там подавить порываясь: как с каждым новым запретом, на колонии наложенном, лишь росло недовольство поселенцев, на гневе закипающее. Представители их на Конгресс собрались, королю декларацию составив: обещая верность блюсти в обмен на уважение законных их прав. Россия словно наяву видеть мог, как разрывает Артур декларацию ту, непокорных мятежниками нарекая. Просьбы короля о русских войсках отвергнуты были, но Англия не был бы собой, не попытавшись подмогой Ивана при личных встречах заручиться, о «братской» помощи своей времен войны с турками напоминая: о совместных рейдах в море Средиземное, о его, России, моряках, в Лондоне на судоверфях обучающихся. О том, как он, Англия, живота своего не жалея, эскадру начал вооружать, только лишь французы туркам против России помочь вознамерились – отчего те отказались от замыслов своих, флота английского убоявшись. Иван кивал в благодарности (и правда, там, где дело касалось Франсиса, рвение Артура совершенно по-особому преображалось), но неизменно руками разводил, на нехватку сил после войны ссылаясь. Англия скрыл разочарование за привычной маской спеси, бравируя, что неровен час бунтовщики усмирены будут – да и «не стоит Альфред Киркланд, этот мальчишка неблагодарный, забывший, кому он процветанием своим обязан», чтобы он его даже вниманием своим на поле боя удостаивал. Следующая Декларация, от «мальчишки» пришедшая, о независимости объявляла – и ввергла Артура в гнев неописуемый. Немыслимые доселе истины провозглашала – что ежели правительство жизнь народа своего таковой делает, что права его неотчуждаемые на жизнь, свободу и стремление к счастью попираются беспрестанно, значит, имеет народ право тех тиранов низвергнуть. Слова сии у Ивана словно на обратной стороне век отпечатались – и мерцали они пред ним глубокими ночами. Об Альфреде том уж вся Европа в открытую судачила – и смешки летели Англии в спину, Англии, чьи войска третий год не могли со сбившимися на ходу в армию колонистами расправиться. Посланцы Альфреда вовсю пороги врагов Артура обивали, но те, хоть и желая могущество Британии пошатнуть, не решались в открытую против него выступить, как бы ни горели неприязнью к британскому господству на морях: слишком уж велико было господство то, что Альфред сбросить с себя дерзнул. Блокада морская ещё до войны не усмирила его: корабли американские всё продолжали в порты российские прибывать, теперь только флагами нейтральных держав сокрытые, пуще прежнего раздражение в Артуре разжигая, возвращались назад, пенькой, железом и парусным полотном груженые. Прямая торговля такая не могла мыслей о грядущих возможностях не вызвать, как и сомнений, тем же Артуром искусно посеянных, и росла в торговом обществе тревога осязаемая, смутным будущим порожденная... - Я считаю, наблюдения мои независимые помогут обстановку что на морях, что в колониях верно оценить. Ветер колыхал занавески в императорских покоях. Екатерина серьезно и долго глядела на Россию, стоящего перед ней во весь рост. Он продолжил, не дождавшись ответа: - И купечество наше либо успокоить, либо же к неизбежному подготовить – и меры заранее предпринять. Иначе посулы Артура, что независимость колоний российскую торговлю с Британией уничтожит, в конце концов воздействие возымеют – а насколько правдивы посулы те, неизвестно. Беспристрастными их не назовешь. Екатерина отложила перо в сторону. Сплела пальцы вместе и опустила на них подбородок. - Сия мысль и мне в голову приходила, - она помолчала, задумавшись. – Но если англичане тебя в прямых контактах с колонистами уличат, возможно, что нашим с ним связям вред будет нанесен непоправимый. - То если уличат, государыня. Он медленно двинулся вдоль стола, проводя по нему ладонью. Не мог не заметить, как плечи Екатерины напряглись – и как горечь отдалась где-то внутри, пока не была загнана обратно усилием воли. - Я подумал, что более нигде так, как в самих колониях, разведка англичан так затруднена не будет. В Париже или в Мадриде найти меня будет куда легче, если я там сведения собирать начну. Да и о планах их насчет освоения севера американского, что к Чукотке примыкает, разузнать совсем не лишнее. - А если встретишься ты... – Екатерина смолкла, вспоминая. – С Альфредом Киркландом? Тогда что? Россия пожал плечами. - Даже если и встречусь – не виделись мы с ним никогда. Державы европейские стремятся сделать так, чтобы их колонии в Новом свете на глаза чужие не попадались. Порой само существование таких, как мы, скрывают. Императрица отвела от него взор. Она пребывала в раздумьях ещё несколько мгновений. - Думаю, и впрямь миссия полезной окажется. Россия чуть не вздрогнул. Получилось. - Рад, что вы одобрили. Тогда я начну приготовления – да отбуду в самое ближайшее время. Он развернулся, зашагал к дверям обратно. Уже готов был распахнуть их, как... - Ваня. На этот раз дрожь свою, по хребту прокатившуюся, он скрыть не смог. Повернул верхнюю часть корпуса, крепко сжав ручку двери так, что она почти хрустнула, – синие глаза императрицы глядели прямо в его. Она не называла его так с тех пор, как... - Я думала тебя в Новороссийскую губернию отправить, по делам, с Крымским ханством связанным. Уверена, ты мог бы немало пользы там принести. Иван замер. Медленно выдохнул. Дела Крымского ханства и впрямь важны были – отправиться туда непременно стоило. Единственное останавливало: встреча с человеком, хоть и на благо его могущества и славы трудившегося, но всё же... - Благодарю вас, государыня, - улыбка его была ровной. – Обязательно направлюсь туда, как только из Америки вернусь. И князю Потемкину во всех его усилиях подспорьем буду. Сейчас же – не заметить сего трудно – единственно его руководство решительное все начинания в том крае к успеху приводит. Россия развернулся, вышел, да закрыл за собой дверь. Зашагал по коридору. Он не оборачивался назад. Пара недель понадобилась, чтобы дела уладить – и вот он уже восходит на борт корабля, груженого его русским железом, что в Филадельфию под голландским флагом следовало. Стоило им от российских берегов отчалить, как голландский флаг американским сменился. Где же сноски, спросите вы? Сносок здесь не будет, потому что СНОСКИ К ЭТОЙ ГЛАВЕ ПОЛУЧАТСЯ ДЛИННЕЕ, ЧЕМ ОНА САМА. Всяких образовательных видосов / монографий / статей я прочитала и просмотрела просто неебическое количество, поэтому я распишу все это дело в отдельных постах в телеграме, потому что я больная потому что очень уж хочется разъяснить, отчего тема политики Екатерины в отношении крепостного права освещена именно так, а не иначе (мне есть, что сказать: в ходе чтения мое мнение относительно этого вопроса менялось, наверное, раза четыре, пока не устаканилось окончательно). И не только про крепостное право: мной были найдены другие вкусные подробности (про Петра III, русско-английские отношения и тэдэ). И ещё... кто найдет пасхалки к этому таймскипу в 6 главе и предыдущей интермедии - тот молодец.) Итак, политика Екатерины в отношении крепостного права: https://telegra.ph/Ekaterina-i-krepostnoe-pravo-10-13 Некоторые заметки по Петру III и его царствованию: https://telegra.ph/Petr-III-i-ego-carstvovanie-10-13 Заметки по Пугачевскому восстанию: https://telegra.ph/Pugachevskoe-vosstanie-10-13 Русско-английские отношения в начале правления Екатерины: https://telegra.ph/Russko-anglijskie-otnosheniya-v-nachale-pravleniya-Ekateriny-10-13