Покуда мы будем жить. Сейчас и в вечности

Я и не заметила, как пришел июнь. Просто глянула однажды на календарь — а там уже лето. Через мое окно видно немногое, только кроны двух или трех деревьев, разве по ним поймешь, настал ли новый месяц или еще нет. Особенно в конце весны. Это же не сентябрь, когда клены начинают краснеть при виде осени, а тополя желтеть, словно больны. Нет, нет. Июнь всегда приходит неожиданно. Подумать только — за много лет этот год стал первым, когда я встретила начало лета — вот так, лежа на постели, а не сражаясь за собственную жизнь в перерывах между подготовкой к экзаменам. Странно. Пожалуй, мне даже нравится это: суета осталась где-то далеко, и все, что меня волнует сейчас, так это тени деревьев, которые плавают по белым стенам моей комнаты. Серое на белом. Красиво. Никогда раньше не замечала всю прелесть такой гаммы. Всегда, сколько я себя помню, меня тянуло к ярким цветам: дома у меня были самые безумные пижамы и заколки, расписание было вечно изукрашено фломастерами, а кот, мой милый, мой ласковый Глотик, был похож больше на всполохи огня, нежели на зверя. Не знала, что когда-нибудь я начну видеть прелесть в покачивающихся серых линиях ветвей на белом фоне: минимализм никогда не прельщал меня, помнится, в школе мне говорили даже, что… Черт, никак не могу вспомнить. Странно. Со сна, что ли? По коридору кто-то быстро прошел. Прислушиваюсь, гадая, кто бы это мог быть, но подниматься так лень… Не хочется вставать с кровати. Июнь — это месяц, когда ветер становится теплым. Никогда не замечала этого, но вчера, когда я точно так же лежала на кровати утром, я вдруг почувствовала, как в окно ворвались его порывы, как они растрепали мои волосы и заставили задрожать листы календаря на стене. Вопреки обыкновению, мне не захотелось тут же захлопнуть раму. Напротив — я скинула одеяло в самые ноги и села, зажмурившись, впитывая кожей каждую частичку неуловимого летнего бриза. Мне на секунду почудилось, что я где-то на море. Мы всегда хотели поехать к нему: помнится, летом два года назад мы долго-долго сидели вдвоем по вечерам, обсуждая и споря, куда именно нам направиться, что нужно взять с собой, что надо сделать во время поездки… Думается мне, что эти разговоры и планы доставляли нам едва ли не больше удовольствия, чем могло доставить само путешествие. На чердаке Норы, в той его части, куда через слуховое окно падали солнечные лучи, мы прибили кусок фанеры и сделали что-то вроде доски, куда прикрепляли бумажки с идеями, картами, планами. Меня всегда смешило, какой контраст составляли наши записи: мои были сделаны цветными чернилами аккуратным почерком, в то время как заметки Фреда больше напоминали врачебные выписки. Я всегда с трудом разбирала, что он писал там. Меня всегда тянуло к ярким цветам. Неудивительно, что меня тянуло к Фреду Уизли. А потом наступила война. Уже тогда, два года назад, она подступала, была совсем близко, а уж потом подошла совсем вплотную. В то лето, в лето, когда мне предстояло идти на шестой курс, он приезжал в Нору поздним вечером, едва ли не тайком, и на цыпочках прокрадывался наверх, туда, где его встречали мы с Роном. Миссис Уизли тогда все еще бушевала. Получение школьного образования казалось ей чем-то обязательным, и поэтому дерзкая выходка ее сыновей, которые мало того, что сбежали из Хогвартса, но еще и сорвали выпускные экзамены, казалась ей настоящим преступлением. Кажется, впервые они смогли спокойно поговорить с ней только в начале июля. А тогда, тогда была только середина июня, и поэтому Фред приходил только тогда, когда его мать уже уходила к себе. Он вечно был в пыли, и Рон постоянно ворчал, что, мол, на встречу с девушкой в таком виде не приходят. Он проводил с нами минут десять-пятнадцать, после чего под каким-нибудь предлогом спешно уходил: помнится, мы с Фредом очень веселились, делая ставки, когда же у моего друга закончатся отмазки. Думаю, впрочем, он понимал, что мы понимаем, что он просто хочет оставить нас наедине. В сентябре я уехала в школу, а близнецы открыли магазин, и наши встречи, само собой, прекратились. Ожидала ли я продолжения общения, переписки или чего-то в этом духе? Да, пожалуй, да. Хотя мы никогда не говорили о природе наших отношений, это уже точно нельзя было назвать обыкновенной дружбой, во всяком случае, в моем понимании. Флирт? Возможно, однако было в этом что-то убежденно-надежное, такое, что сразу исключало выстраивание границ и подразумевало их присутствие. Во всяком случае, в то лето я была счастлива. Я не решалась написать первой, справедливо полагая, как неуместно это может быть, а от него писем не было. Помню, я ужасно завидовала Лаванде, счастливой, влюбленной и любимой, и сама же сгорала от стыда за то, что не могла быть так счастлива за Рона, как он был счастлив за меня за несколько месяцев до этого. Гарри принимал это за ревность, а я и не хотела ничего объяснять ему. Да и что я могла сказать? Сама не знаю. Словно желая доказать самой себе, что Фред Уизли ничего не значит для меня, я возобновила переписку с Виктором. Он уже закончил школу, и почти все время проводил теперь на тренировках сборной, однако он присылал мне письма с той точностью и аккуратностью, которая не только показывала, но и доказывала, что я что-то значила для него. В ноябре мы дошли до разговоров поздними вечерами через камин, когда гостиная пустела, а в середине декабря обменялись подарками на Рождество. Серьги, присланные мне с совой из Крайкова, где происходил домашний чемпионат Румынии по квиддичу, были восхитительны, и едва ли я могла когда-либо мечтать о таком подарке. Мне показалось, что Виктор применил какие-то чары, иначе как он мог так точно угадать с оттенком, формой, размером? Я как завороженная смотрела на них, и чуть было не опоздала на ужин. Впрочем, сама не знаю почему, но с того самого дня я надела их всего единожды, на свадьбу к Биллу. Я часто задавалась этим вопросом в тот год, и, пожалуй, в один из вечеров, после очередного долгого разговора нашла нужные слова. Это все было так иллюзорно, так не реально. Как будто моя собственная фантазия. В ту осень вечно шли дожди, и на улице было ужасно промозгло. В коридорах школы дуло. Я куталась в теплые кофты, мантии и свитера, и все равно отсаживалась прочь от камина, как будто лицо Крама могло возникнуть там в любую секунду. Или я боялась рыжих всполохов огня, которые напоминали мне, почему вообще я решилась в октябре написать Виктору? Во всяком случае, я не смогу точно ответить, если вдруг кто-то спросит меня, что мучило меня больше — моя совесть или мое сердце. Мне было стыдно перед парнем, для которого длинные письма, которые приносила и уносила сова, действительно значили что-то. Я же почему-то ощущала какую-то тревожность, когда видела по утрам филина, стучавшегося прямо в мое окно. Виктор Крам не был Джорджем Уизли, который как-то утром на пятом или шестом курсе прилетел на метле прямо к окну своей возлюбленной, и поэтому я знала, что с ним мне не стоит бояться нарушения моих личных границ, однако чувство незащищенности не покидало меня. Словно то, что почтовый филин не летел со всеми в Большой Зал, а прилетал прямо ко мне, означало, что Виктор имеет какие-то особые права на меня. Умом я понимала всю глупость этого страха, ведь, по сути, именно и это означали отношения, вот только… Сейчас иногда меня тоже охватывает это странное чувство, чувство тревожности и вместе иллюзорности происходящего. Обычно оно наступает утром, после чая с лекарствами. Возможно, так действуют таблетки, прописанные мне, чтобы я легче отошла от шока войны: я знаю, что подобные пьют и Гарри, и Рон, и Фред, и многие-многие другие. Я боюсь этого ощущения. Это ощущение правдивости, которого мне так недоставало в моих отношениях с Виктором, оно еще прочнее укрепилось, когда на Рождество шестого курса я все-таки встретилась с Фредом. Всю дорогу до Норы, пока мы ехали в поезде и после, на Ночном Рыцаре, я все время думала, как мне вести себя с ним. Мы сидели с Роном рядом и молчали, глядя в окно, за которым стремительно проносились пейзажи Лондона, а затем бесконечные поля и леса. Ему было тяжело — сказывалось напряжение, не отпускавшее его весь год из-за квиддича, ссора с Джинни, страх за Гарри… Я бы хотела помочь ему, хотела бы от всего сердца, вот только, наверное, я была слишком эгоистичной, чтобы отвлечься от собственных бед и быть способной в полной мере думать о чем-то еще. Еще одна вещь в копилку моей совести. Когда мы приехали, близнецы были где-то наверху, и я выдохнула от облегчения, что мне не придется столкнуться с ними нос к носу в первую же минуту. Я так и не придумала, что сказать ему, как себя вести. Мышкой я шмыгнула в комнату, отведенную нам с Джинни, и намеренно вывела ее на разговор о Гарри, зная, что это займет нас до самого вечера, когда уже придет время спуститься вниз, на кухню, на помощь к миссис Уизли. Так и случилось: в половине седьмого в дверях показалась растрепанная голова Рона, и мы обе поспешили туда, где Молли уже вовсю колдовала над салатами и пудингом. Я увидела его только вечером, когда вся семья собралась вместе, отпраздновать наш приезд из школы. Не хватало только мистера Уизли, он должен был прибыть в самый Сочельник, и мы дважды выпили за его здоровье, наперебой крича пожелания удачи и успехов. Расчувствовавшись, миссис Уизли снова начала всех наперебой обнимать, толпа хлынула в гостиную, и все разбрелись по углам, болтая и приветствуя тех, с кем еще не успели поздороваться и переброситься парой слов. Джинни все время поглядывала на Поттера, и меня это здорово веселило. Разумеется, до тех пор, пока ко мне не подошел Фред. — Привет, Грейнджер, — он говорил, как ни в чем не бывало, словно еще вчера мы сидели на чердаке, споря, какое море нам выбрать, Адриатику или Средиземное. Не скрою, что меня обидело это, но я ничем не выдала этого. — О, привет, — я приветственно расплылась в улыбке. — Как твои дела? — Ничего, — он пожал плечами, словно не мог припомнить ничего выдающегося. — Весь в заботах: на днях запускаем новую линейку продуктов, поэтому совсем замучились с патентами. Но ничего, уверен, скоро все закончится. — Вы со всем справитесь, уверена, — я не лукавила. — Что еще нового? — Да ничего, — он обезоруживающе улыбнулся. — Лучше расскажи, как ты? Я ведь ничего толком не знаю, а Рон в письмах вечно обходил стороной это. Вот оно что, оказывается. Меня взяла злость. То есть он переписывался с Роном, причем, по всей видимости, достаточно регулярно, но не нашел ни секунды, чтобы написать мне? Черт возьми! Даже в свой день рождения я получила сову с подарком от близнецов, открытка на котором была написана Джорджем, а не Фредом. Вот ведь! Я разозлилась до той степени, что теперь и сама хотела сделать побольнее этому бесчувственному парню. — Хорошо, на самом деле, даже признаваться в этом стыдно, — солгала я. — В целом, все как обычно, только, к счастью, Амбридж нет. — Вместо нее Снейп, да, — встрял Уизли, и мне пришлось рассмеяться в ответ. — Ага. Ну, ты же знаешь: старый черт лучше двух новых розовых, — тут уже настал его черед улыбаться. — А так… — я сделала вид, что задумалась. — Ну, много работы, я пишу сейчас статью под руководством Флитвика, так что свободного времени мало. — Опять зубрежка, никакой личной жизни, — пошутил старую шутку Фред, а я только этого и ждала. — Да нет, — я заулыбалась, словно смущенно. — Я вроде как теперь с Виктором. — С Крамом что ли? — он нахмурился, и мое сердце забилось быстрее. Не знаю, отчего. — Да, — я не могла не заметить, как неуловимо изменился он в лице. Сейчас мне трудно объяснить, зачем я наговорила ему все это тогда. Вечером, когда мы все сидели у камина, я, зная, что близнецы сидят неподалеку, разоткровенничалась Джин насчет Виктора, и, уверена, Фред слышал все. Сейчас мне кажется это несусветной глупостью, тогда же… Словом, я сама не могу себе объяснить, чего я хотела тогда добиться этим. Так глупо. Конечно, после мы не общались. Я хотела было как-то подняться на чердак, но услышала, что там о чем-то шепчутся близнецы, и спешно завернула в туалет на последнем этаже. Когда я уезжала из Норы, мы даже не попрощались толком. В январе Виктор пригласил меня приехать к нему на Пасху, и я, испугавшись чего-то более серьезного, нежели переписка, под видом огромной занятости стала уменьшать количество писем, которыми мы обменивались, и свела совсем на нет и без того не очень-то частые разговоры. Теперь в постскриптуме Крам все время выражал надежду, что скоро у меня появится больше свободного времени, а я мысленно молилась, чтобы его филина ударила молния, и он бы не долетел до меня. Хотелось биться головой о стенку. Впрочем, можно ли считать начало войны молнией? Во всяком случае, это дало мне весомый повод прекратить в мае переписку насовсем, и в следующий раз мы заговорили лишь на свадьбе у Билла. За это время до меня несколько раз долетали слухи о личной жизни Фреда: где-то в марте Джинни обмолвилась, что он пришел в Нору с некой брюнеткой, и что мама из этого раздувает слишком много, а в конце апреля уже Рон рассказал, что его брат встречается с какой-то Клэр, которая работает неподалеку от их магазина. С его слов это была очаровательная девушка, сама добродетель, которая обожала читать, была безумно хороша в зельях и, к тому же, обладала прекрасным чувством юмора. Все это сильно вывело меня из равновесия, и я рада, что в конце концов мою вспышку гнева мои друзья списали на то, что Гарри опять пользовался своим учебником и обошел меня. Собственно, на свадьбу Билла я ехала с тяжелым сердцем. Мало всего остального, я ожидала встретить Фреда и его девушку, и поэтому ожидала неимоверно длинный вечер, настолько же тяжелый для меня, насколько счастливый для Флер. Хоть кто-то счастлив. Я была рада за нее, что уж таить. Я долго выбирала платье, а про прическу и вспоминать страшно, но, в конечном итоге, я была довольна результатом. Серьги Виктора я надела скорее для того, чтобы доказать самой себе, как мало для меня значит Уизли — что-что, а врать себе я любила всегда — и потому оказалась совсем не готова к тому, что на самом торжестве я увижу Крама. Я совсем забыла, что они с Флер были друзьями. Боже мой! Я была готова сама прыгнуть в собственную волшебную сумочку, однако он заметил меня в первую же секунду, и стал протискиваться сквозь толпу ко мне. Мне не оставалось ничего, кроме как сделать вид, что я его не заметила, и с еще большим упорством протискиваться в другую сторону. В конце концов я оказалась прямо около какого-то коллеги мистера Уизли из Министерства, который, как оказалось, помнил меня с заседания Комиссии, где я, маленькая третьекурсница, просила дать мне маховик. Он тут же рассыпался в эпитетах и комплиментах, отмечая, как же я выросла, и я бы взвыла бы от тоски, если бы не альтернатива этого разговора. Получилось вполне недурно, мы минут двадцать обсуждали особенности перемещения во времени, и пожилой волшебник признался мне, что и сам в юности, точь-в-точь как я, пользовался устройством, чтобы посещать параллельные лекции. А потом, когда свидетель ударил ложкой о бокал, призывая всех к тишине, я все-таки увидела Фреда. Он стоял подле Джинни, и я невольно засмотрелась, впрочем, тут же отдергивая себя. Хочется верить, что никто так и не заметил моего взгляда. Когда объявили танцы, я бочком протолкалась туда, где стояли Джордж и Рон, и сердечно поприветствовала первого. — Рад тебя видеть, Герм, — ответил тот после короткого объятия. — Потрясающе выглядишь! Остается только спросить, почему ты до сих пор не вальсируешь. — Тот же вопрос могу задать тебе, — рассмеялась я в ответ. Я правда была рада видеть Джорджа, эдакий островок разумности в моем мире хаоса, как бы это ни звучало абсурдно. — Я исполняю братский долг, — он с преувеличенной серьезностью поправил бабочку. Рон прыснул в кулак — Видишь ли, мой дорогой придурок все-таки расстался со своей девушкой, и поэтому я морально поддерживаю его, чтобы он сильно не тосковал, что мне есть с кем танцевать, а ему нет. Вот сейчас погоди, я позову его, он тебя пригласит, и я и сам пойду на танцпол! Не могу сказать, что я была готова оказаться так близко к человеку, которого я так упорно уже год пыталась забыть, и поэтому меньше, чем через минуту, я уже кружилась вместе с Виктором. Периферией зрения я отметила в толпе уже три рыжие макушки, которые стояли там же, откуда меня выцепил Крам, и я отметила про себя, что Рон почему-то закатил глаза. Было ли это реакцией на какую-то реплику братьев, или же на мое бегство, такое очевидное для него, я не знала, и, по правде, не знаю до сих пор. Я с трусостью, достойной настоящего страуса, всегда избегала этой темы в наших разговорах. Так или иначе, я протанцевала с Виктором аж два вальса, а потом, к моему большому облегчению, меня увел у него мистер Уизли, который весь прямо-таки светился гордостью за своего старшего ребенка. Я так и не поговорила с Фредом в тот вечер, и еще долго я мучилась вопросом, что значила та фраза Джорджа. Почему он назвал брата придурком? Что означало то «все-таки»? И почему он сказал, что позовет Фреда, и тот пригласит меня? Я ничего не понимала, и это съедало меня изнутри. Я все думала, не придаю ли я слишком большого значения пустому трепу, и эта неопределенность была хуже всего. — Представляешь, мое первое за много лет Рождество, которое я не провожу хоть с кем-то из Уизли, — уныло сообщил мне Гарри, когда мы с ним сидели в палатке в лесу, подкручивая радио и пытаясь поймать волну. — У меня, кажется, уже зависимость от рыжего цвета — все кажется таким серым без него. — Добро пожаловать в мой мир, — кисло пожала плечами я. У меня уже не было сил врать себе самой, что я чувствую к Фреду. — Ты влюблена в Рона, я прав? — проницательность Гарри никогда не относилась к сфере романтики. Я хохотнула. — Не в него, Поттер, — и я рассказала все. Впервые рассказала кому-то, что чувствовала я в эти полтора года, впрочем, иронизируя сама над собой, посмеиваясь, что раздула из мухи слона. Мой друг слушал, не перебивая. И мне стало легче. — Я думаю, вам нужно поговорить с ним, Герм, — в конце концов сказал он. — Мне Рон весь прошлый год талдычил, что ты нравишься Фреду, а тебе до него и дела из-за Крама нет, ну не с потолка же он это взял, верно? Правда, поговорите, и все наладится, увидишь. — Встречу Рона — поколочу, — мрачно подытожила я. Так и случилось, хотя, справедливости ради, тогда я думала совсем не о Фреде. Меня лихорадило от одной мысли, что могло случиться с ним, пока он в одиночку бродил где-то далеко в поисках нас. Тогда, когда мы с Гарри сидели в Сочельник в холодной палатке, мы и подумать не могли о такой мелочи, как комфорт. Мы радовались замороженным блинчикам, которые как-то раздобыл нам Рон, грелись у печки и совсем забыли, что это такое, удобный матрас. Сейчас же, когда Поттер заходит ко мне по вечерам, а я уже лежу в кровати, он вечно ругается, что я снова сбила одеяло в самые ноги и полусижу без него, а Уизли — что я ем недостаточно овощей. Мои дорогие мальчики, вы, кажется, совсем забыли, что такое «мерзнуть» и «не есть овощи»! Прошло каких-то два месяца, и, кажется, они совсем стерли из вашей памяти невзгоды наших путешествий. А я до сих пор, как в первый раз, радуюсь горячей ванне. Я до сих пор, как в первый раз, радуюсь, когда ко мне в дверь раздается тихий стук, который я узнаю из тысячи. Мы увиделись с Фредом только тогда, когда оказались внезапно в Хогвартсе. Ума не приложу, что Гарри имел в виду, предлагая нам «при первой же встрече все обсудить»: мало того, что в комнате толпилась куча народу, и конфиденциальность была бы едва ли возможно, к тому же, все галдели так, что я едва могла разобрать свой собственный голос. В любом случае, сейчас стоило думать не о том — перед нами стояла куда более важная, куда более сложная задача, и я не могла позволить себе поставить под угрозу все из-за каких-то чувств. Впрочем, он сам выловил меня в коридоре, стоило нам всем поспешить на выход. — Эй, Грейнджер! Постой же ты, постой! — я пыталась улизнуть, верная своим страхам, но Гарри, шедший передо мной, резко затормозил, и Уизли успел ухватить меня за локоть. Думается мне, Поттер это сделал специально. — Что такое? — мой голос звучал отрывисто и резко. — Я… — он отпустил меня и сунул руки в карманы. Замялся, и сам же усмехнулся, будто дивясь своей нерешительности. — Слушай, Грейнджер, прости меня. — За что? — я округлила глаза. Я правда не понимала, за что он может извиняться передо мной. — За все, ладно? Я идиот. Да, да, я знаю это, я просто придурок, и никто больше, — а затем вдруг наклонился и поцеловал меня в щеку. Уж чего-чего, а этого я никак не могла ожидать, а потому просто застыла, хлопая глазами. Шепот Фреда у самого моего уха заставил меня вздрогнуть. — Хоть Адриатическое, хоть Средиземное, да хоть Гренландское — куда угодно. Поедешь со мной? Он отстранился, и я только и смогла, что кивнуть. Не такого разговора я ожидала. — Когда все закончится, увидимся, ладно? — он на секунду сжал мою руку, и я сжала его в ответ. — Береги себя, ладно? — он кивнул, а затем развернулся, одарил на прощание долгим взглядом и стремительно зашагал прочь. Я заметила, как от стены около самого поворота коридора отделилась темная фигура. Вероятно, это был Джордж. В ту секунду мне показалось, что это просто наваждение, бред моего больного разума. А через час, когда школа буквально пропиталась запахом крови, только это спасло меня, чтобы не лишиться чувств, как бедная Парвати. Только чудо спасло ее тогда. До сих пор, когда я думаю о битве, меня начинает мутить. Подумать только — разве могла я когда-либо желать кому-то смерти, не понимая толком, какого это? На втором курсе, помнится, я мечтала, чтобы Малфой сгинул, просто умер и все. Для меня это было то-то до смешного простое: был человек — и не стало, однако тогда я еще просто не видела, как умирают люди. Это пострашнее любого боггарта. Когда я впервые бросила боевое заклинание в какого-то Пожирателя в маске, я не думала, что произойдет дальше: это было как на тренировках на пятом курсе, когда мы всего лишь взрывали манекены, однако теперь все было по-настоящему. Раньше мы сражались совсем иначе. Мы насылали проклятия, обезоруживали, обездвиживали, но никогда еще не убивали. Эта битва была совсем другой. Заклятие бахнуло, обдав меня жаром, и я как в замедленной съемке увидела, как падает на каменный пол оторванная рука человека в маске. Он завалился на бок, упал, и больше не встал. Меня залихорадило. Словно в тумане я выставила вперед палочку, защищаясь от другого врага. Третьего, четвертого… Меня замутило. Где-то сзади раздался оглушительный грохот — только позже я узнала, что это Филч запустил в толпу Пожирателей целую коробку фирменных фейерверков Уизли — и я машинально обернулась. И замерла от ужаса, потому что увидела Денниса Криви, к которому сзади подкрадывалась долговязая женщина с палочкой наголо. Я заорала. И бросилась на нее. Мы сцепились, повалились на пол и покатились по коридору, награждая друг друга ударами и тумаками. Мы обе понимали, что стоит одной из нас воспользоваться палочкой, вторая погибла, и поэтому изо всех сил старались отвести палочки друг друга в сторону. Не знаю, чем бы закончилось это, в конце концов, она была очевидно сильнее меня, но в какой-то момент меня вдруг попросту оторвало от нее, и в Пожирательницу тут же ударил сизый луч. Я увидела Оливера Вуда, который все еще держал меня за плечи, и профессора Флитвика, который и наслал проклятие, убившее эту ведьму. Он плакал. — Что случилось? — холодное дурное предчувствие зашевелилось внутри меня. — Один из близнецов, — сипло ответил Оливер, отворачиваясь прочь. Больше он не сказал ни слова. Одному Мерлину известно, почему я не умерла в ту же секунду. Я покачнулась, а потом вдруг взревела и послала в группу Пожирателей в конце коридора заклятие, еще и еще. Я разбрасывалась заклинаниями, произнося их одно за другим, не позволяя себе даже перевести дух. Это уже была не я. Кажется, я сбрендила в тот момент, потому что я ничего не помню — только отрывочно, моментами. Я помню, как один из егерей, притащивших нас в Мэнор, ухмыльнулся, увидев меня, а затем упал, с навсегда застывшей на лице ухмылкой. Помню, как Полумна закрыла меня щитом, спасая от обезоруживающих чар. Помню, как затравлено поглядел на меня Гойл. В его глазах на мгновение я увидела себя. Он сейчас здесь же, в больнице. На два этажа ниже. Он так и не смог оправиться от потери, и в конце концов попросту сошел с ума, обезумел, продолжая верить, что Крэбб где-то неподалеку, что он вот-вот придет. Бедняга. Наверное, нет ничего хуже, чем лишиться разума — да, мы никогда не ладили с друзьями Малфоя, но никто не заслуживает такого. Драко навещает его каждый день. Как-то раз он зашел ко мне. Он был бледен и страшно исхудал — я даже испугалась, когда увидела его. Он сел на самый краешек стула, словно не был уверен, имеет ли на это право, и я, сама не знаю почему, протянула ему руку. Он сжал ее, и его пальцы оказались просто ледяными, словно он состоял из снега и льда. А потом вдруг заплакал. Мы ни слова не сказали друг другу. Просто сидели, держа друг друга за руку, и плакали, как плачут люди, потерявшие самое дорогое, что у них было. Если посудить, Драко остался теперь совсем один… Я бы многое дала, чтобы снова, как и прежде, быть в состоянии ненавидеть его, но теперь вряд ли я когда-нибудь стану способна сделать это. Это выше моих сил. Он ушел через полчаса или около того, лишь шепнув мне на прощание тихое: — Поправляйся скорее, Грейнджер. Пожалуйста… — и выскочил прочь. Мне почему-то показалось в эту секунду, что все это — лишь кино, лишь фильм, который я смотрю. Что я — это и не я вовсе, а просто какая-то странная девочка, потерянная в пространстве и времени. Наверное, это был эффект от тех лекарств, которые мне прописал врач, после них я всегда чувствовала какую-то отчужденность, расслабленность. А я хотела только одного. Жить и чувствовать. Стук в дверь. Тихий, едва заметный, и я чувствую, как моментально подскакаивает мой пульс. Так стучит только один человек. Я не помню ничего после Битвы. Только отрывки. Например, я совсем не помню, как мы все выбежали на школьный двор, и как туда вошел Хагрид, неся на руках Гарри. Все это я узнала позже, много позже, когда ко мне пришел Рон. Не помню я также и как получила ожоги по всему телу, а вместе с ними и два перелома. Была ли амнезия последствием шока, или же как раз травма стала причиной — этого я не знаю. Впрочем, я и не желаю помнить те страшные часы, будь моя воля, я бы вычеркнула из памяти их все, до последнего, вот только это уже не в моей власти. Я жалею только одного. Что я не помню, как Джордж, бедный Джордж, на долю которого выпало так много, понял, что его брат жив. Это случилось тогда, в Большом Зале, когда вокруг бушевала последняя, термальная стадия битвы, но я знаю это только с чужих слов. Но я бы хотела помнить это. Впрочем, я думаю, для меня Фред не умирал никогда. Я просто не успела понять этого, не смогла поверить. Фред просто не мог умереть. Мне вообще кажется, что когда Фред Уизли умрет, мир рухнет, словно карточный домик, потому что как это может быть, что его нет? Сейчас он лежит тут же, неподалеку, еще очень слабый после перелома грудной клетки и обширного кровоизлияния. Врач не позволяет ему вставать, и поэтому мы можем видеться только вот так — тайком, ранним утром, когда все лекари суетятся в палатах пациентов, которые требуют постоянного ухода, и почти не появляются у нас. — Эй, Гермиона, — первым в палату входит его шепот. — Ты спишь? — Нет, — я не могу сдержать улыбку, и, кажется, это слышно даже в моем голосе. — Заходи скорее! А он все такой же, только, наверное, волосы слегка отросли, да лето добавило на нос веснушек. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, уже даже не пытаясь сдержать эмоций. С ним — можно. Он не спрашивает разрешения, как Гарри или Рон, он подходит к моей кровати, по-хозяйски усаживаясь на нее, по-турецки складывая ноги. Фред — не Виктор. С ним не нужно думать, что сказать, и совсем не надо бояться, что ляпнешь какую-нибудь чушь. Он посмеется, по-доброму, и я засмеюсь следом. Мы говорим о какой-то ерунде, о книжке, которую я читаю сейчас, я рассказываю ему о магазине сладостей в маггловской части Лондона, куда я часто бегала девчонкой. В свою очередь он делится планами о восстановлении Вредилок. — Джордж сейчас что-то мутит с поставщиками, я еще не вникал, если честно, но, думаю, все утрясется, — беззаботно говорит он. Мне нравится сидеть с ним вот так. Его рыжие волосы, голубые глаза и зеленая пижама создают удивительно несочетающийся контраст, но почему-то ему страшно идет. Возможно, тут вмешивается то, что зритель не беспристрастен. Я тянусь, поправляя ему волосы, и он ловит рукой мою руку, поворачивает ладонью к себе и считает линии. Я корчу ему рожу. А потом мы долго-долго сидим еще, обсуждая, то, как быстро восстанавливается Хогвартс, и сетуя друг-другу, что вынуждены торчать тут. — У Поттера комплексы, он не выпустит нас, пока мы не будем бегать марафон за три часа, — кривится Фред. — Считай, никогда, — поддакиваю я. — Ой, точно! Он же скоро будет тут! Подожди минуту, — я хватаю с тумбочки упаковку таблеток и бегу в туалет. Уизли послушно ждет меня, сидя на кровати. — Когда мы выпишемся, я куплю два билета в Италию, — заявляет он, когда я возвращаюсь. — Идет? — Хоть в Гренландию, — улыбаюсь я. Для нас обоих она давно стала каким-то неуловимым синонимом слова «любовь», слова, которое мы никогда не произносили вслух, но которое незримо витает между нами. — В следующий раз — обязательно, — он тянется ко мне, но этот момент мы, слишком поздно, слышим шаги по коридору. Можно не сомневаться, что это ко мне — дальше комнат по коридору нет. — Вот черт! — Придется трансгрессировать, — шепчу я, и быстро целую его. — Зайдешь вечером? — Обязательно, — он улыбается, и я не могу не повторить его улыбку. Как школьники, ей-богу! С легким хлопком от растворяется в воздухе. Я встряхиваю одеяло и ныряю под него, закрывая глаза и делая вид, что еще сплю. Я чувствую себя невыразимо счастливой. Краем уха слышу, как врач рассказывает о ком-то Гарри: — … прогресса. Она принимает все лекарства, но от них никакого эффекта, и я не понимаю, почему! — Она все еще видит его? — в голосе Гарри я слышу озабоченность. Думается мне, они обсуждают еще одну жертву войны, такую же, как бедняга-Гойл, которая также продолжает видеть кого-то, кого уже потеряла. Мое сердце сжимается от сочувствия. — О да. Теперь, кажется, еще больше. Во всяком случае, она теперь еще и чувствует его прикосновения, а это уже очень плохой симптом. И если раньше я мог это списывать на шок или потрясение, теперь, когда прошло так много времени... — Есть ли какие-то шансы? Вы можете дать прогноз? — в голосе у Поттера неподдельная боль. Интересно, кто?.. Неужели та девочка с Пуффендуя, которую я видела несколько дней назад через окно, когда она, в больничной форме, сидела во дворике? Врач долго молчит. — Понятно, — я слышу в голосе Гарри слезы. А затем раздается стук в дверь.