Горячий песок обжигал босые ступни. В лучах солнца он казался едва желтоватым, почти белым, и бесконечная полоса пляжа уходила куда-то далеко за горизонт, туда, куда уже не мог заглянуть человеческий глаз.
Волны шептали свою песню. Едва слышно шелестела жесткая трава в сотне ярдах от кромки прибоя, отвечая морю, и ослепительное голубое небо смотрело на лазурную воду, белый песок, словно и само хотело пройтись босиком по раскаленному сестрицей-Солнцем пляжу.
И давно уже скрылись за спиной и домик со светлой верандой, и роскошные цветущие кусты, и лодка с зеленой полосой на борту, и что спереди, что сзади, теперь простирался бесконечный пустынный пляж. Только нитка следов указывала на то, что когда-то сюда ступала нога человека. Море пахло солью.
Он шел, закатав штанины брюк, засунув руки в карманы, и смотрел куда-то туда, где горизонт, светлая полоса песка и пронзительно голубая вода сходились в одну точку, которая отдалялась вновь и вновь, стоило хоть немного приблизиться к ней. Почему-то ему казалось, что там, в этой далекой и недостижимой точке, спрятано что-то такое, что ему просто необходимо узнать, что-то, что он забыл, и что забывать было нельзя.
Он не знал, сколько он прожил в этом маленьком домике на берегу океана. Не знал, какой сейчас год, месяц, день. Не знал, сколько еще ему предстоит прожить здесь, и почему он вообще очутился тут. И, кажется, впервые в жизни он воспринимал вопросы как нечто естественное, приняв их целиком и полностью. Его мысли были далеко отсюда. Он подчинился им, как подчиняются волны ветру, и позволил нести себя так далеко, как они хотели, сливаясь с рассветами и закатами, небом и землей, водой и сушей. Он вспоминал какие-то образы, едва различимые тени и фигуры, голоса, чужой смех. Запах неизвестных ему цветов. Музыку незнакомых ему инструментов. Вкус неведомых ему блюд. Пейзажи неизведанных земель.
Он шел вперед, слушая волны и ветер, как ходил сотни раз до этого. Он не помнил, когда начал. Наверное, много-много лет назад. Он не считал дни, и они сливались в единую долгую-долгую вечность, похожие друг на друга, как братья-близнецы. Он не помнил, когда последний раз видел человека, когда в последний раз видел хоть одно живое существо. Один на бескрайних просторах, залитых солнечным светом.
Погода менялась. Бывало, со стороны моря дул шквалистый, порывистый ветер, и тогда небо затягивалось низкими облаками, закрывавшими его полностью, до самого последнего голубого кусочка, словно купол. Такой ветер приносил прохладу. В ночи, когда покрывало облаков укутывало небесный купол, он и сам кутался в одеяло, подолгу сидя на кровати и глядя в окно на суровые волны прилива.
Иногда вслед за такими тучами на смену им приходили совсем другие: сизые, мрачные, грозовые. Ураганный ветер гнал валы к берегу, словно хотел затопить маленький светлый домик, и тучи летели так быстро, что их едва можно было отследить. Так стремительно, что, казалось, хвать — и полетишь вслед за ними, словно Мери Поппинс. Ветер дул в трубе, выл, стонал, а следом приходил ливень, такой сильный, такой неистовый, что казалось, вот-вот крыша дома попросту сломается. А над бескрайними водными просторами били молнии.
В такие ночи он всегда спал беспокойно. Он метался по кровати, и на утро его щеки, усыпанные веснушками, были мокры от слез. Ему виделся он сам, словно со стороны, словно и не он, а кто-то другой, виделась просторная комната в алых драпировках, виделась причудливая лавка со множеством диковинок, виделась худенькая девушка с грустными глазами и упрямой морщинкой на лбу. Она смотрела печально, словно молчаливо осуждала его за что-то, но вместе с тем что-то такое было в ее взгляде, что у него перехватывало дыхание. По утрам он долго стоял у окна, глядя на успокоившуюся стихию, и все пытался вспомнить что-то очень важное. Кто была эта девушка?..
В такие дни он, как и всегда, по обыкновению долго бродил по берегу. Песок был мокрый, словно в русле реки, прохладный, липкий, и пляж казался желтоватым. Впрочем, такие дни все равно почти ничем не отличались от других, разве что, может быть, удивительными находками, которые приносило море с рассветом.
Как-то раз он обнаружил монету. Она была тяжелой, словно золотой, но рисунок на ней казался каким-то странным, иноземным. Он повертел ее в руках — и на секунду ему показалось, что он видит на ней еле различимую надпись, что-то вроде гравировки, которая блеснула на мгновение, а затем как по волшебству растворилась. Почему-то монета сразу удобно легла в ладонь. Он ее уже когда-то держал в руках? Почему она казалась такой знакомой?
В другой раз волны вынесли фантик от конфеты, настолько потрепанный, что название было уже никак не прочитать. Он поднял его, а потом, сам не зная, почему, поднял, осторожно расправляя и кладя в карман.
— Батончики пользуются популярностью, — и звук собственного голоса показался почему-то резким и неуместным, словно крик совы среди ночи. Он вздрогнул. Ему показалось, что его отражение в море, ставшее таким привычным, на несколько лет старше его, уже с первой проседью и усталым взглядом. Он поспешил отойти прочь.
Все эти находки — и монета с фантиком, и обломки метлы с почему-то висящей цепью, и изорванная волнами черная мантия, и черновик пергамента с тремя буквами W — все они хранились у него в ящике комода подле кровати. Он мог бы счесть их мусором, однако что-то не позволяло ему, словно каждая из этих странных вещей приоткрывала дверцу в удивительный мир его снов, в которых он видел сказочный замок, драконов, кривой дом с множеством комнат. Он словно бы видел себя со стороны в этих снах, и при этом и сам был собой. По утрам он долго ловил ртом воздух, приходя в себя.
После таких снов ему казалось, что он забыл что-то важное, что-то по-настоящему ключевое. Что это могло быть?
Когда ветер дул с берега, теплый и легкий, ему почему-то всегда казалось, что за этим лесом лежит маленькая деревушка со смешными деревянными домиками. В одном из них непременно должно было быть кафе, в другом — магазин сладостей, а в страшной хижине на окраине должны жить призраки. А под деревней проходить туннели…
Это виделось ему так четко, что, кажется, он и сам мог бы нарисовать план странного поселения, такого оживленного в выходные, и такого тихого в будни. Ему казалось, что стоит подать рукой — и вот он увидит тропинку, ведущую туда.
Он никогда не уходил с пляжа.
Полуденное солнце раскаляло песок, и он жег пятки, но не больно, совсем не больно. Он шел, засунув руки в карманы, и смотрел в далекую точку над горизонтом, к которой так упорно двигался, и к которой никогда не мог прийти. Штиль лишь изредка прерывался порывами ветерка, вместе с которым на берег приносило запахи цветов. Почему-то пахло розами. Почему бы? Красными.
Берег казался таким же, как и всегда, однако что-то вдруг привлекло его взгляд, и он ускорил шаг. Домик уже давно стал едва различимой точкой за спиной, а, быть может, уже и исчез совсем. Волны бились одна за другой о берег, и, казалось, молчали об одном и том же. Ветер засвистел. Он уже почти бежал.
Гранитный камень казался пятном на почти белом полотне бескрайнего пляжа. И юноша мог поклясться, что никогда не видел его раньше, хотя был здесь десятки, сотни раз… Почему-то его ударила дрожь. Он остановился в нерешительности, словно, подойди он к этому камню, что-то неумолимо изменилось бы, надломилось, пошло вспять.
Он сделал крошечный шаг. Второй и третий.
Гранитный камень был наполовину засыпан песком, однако надпись читалась отчетливо, хотя и была сделана уже много лет назад.
Фредерик Уизли.
1 апреля 1978 — 2 мая 1998
Последние слова, две строчки под именем и датой, были заметены песком.
И Фред и сам не понял, когда он начал плакать. Он стоял на коленях у гранитного монумента, такого нелепого в своей строгости, такого неуместного в своей категоричности, и плакал. Плакал, потому что… Он и сам не знал почему. Гранит, безучастный, как и волны океана, как и ветер, как песок и солнце, смотрели на него.
До этой секунды Фред не помнил, что такое смерть.
— Уже скоро, Джорджи… Совсем скоро, дружище, потерпи еще чуть-чуть…
***
— Я бы хотел сказать что-то, — Джордж, шатаясь, поднялся, и все притихли. Он был невозможно бледен, словно и сам был при смерти, исхудал, и никто бы не мог с уверенностью сказать, понимает ли он, где находится в эту минуту. Та стена придавила его ничуть не меньше, чем брата, и Молли, переглянувшись с дочерью, вскочила с места.
— Милый, может, не… — она не успела ни договорить фразу, ни добраться до сына, потому что ее за локоть цепко ухватили чужие пальцы.
— Миссис Уизли, — Гермиона тоже безумно исхудала, так, что, казалось, ее лицо было лишь черепом, обтянутым кожей. Остались лишь глаза. Однако что-то было в них такое, что волшебница послушно отступила, садясь на свое место…
— Спасибо, — на губах Джорджа мелькнуло что-то, отдаленно напоминающее улыбку. Они переглянулись с Грейнджер, и всем присутствующим на поминках показалось, что они успели сказать друг другу что-то такое, что посторонние уши не имели права слышать. — Я хочу сказать кое-что, — повторил он громче. — Но не вам. Ему.
Гарри шумно выдохнул, Рон весь напрягся, не зная, чего ожидать от Джорджа, однако никто не двинулся с места, чтобы снова попробовать прервать его.
— Фред! Ты идиот, самый страшный идиот из всех, кого я только знаю. Ты пережил столько, ты взорвал столько петард, ты сделал собственными руками столько магического пороха… Как мог быть ты столь беспечен? Я никогда не пойму этого… — его голос стал тише, однако в звенящем молчании зала каждое слово все равно было отчетливо слышно. А потом вдруг едва не сорвался на крик. — Не понимаю, слышишь ты, слышишь!!! Как мог ты бросить все это? Наши «Блевательные Батончики», квиддич, наш магазин! Как ты мог бросить
ее?!
— Мерлин, о чем он? — Чарли болезненно зажмурился, не в силах смотреть на брата.
— Он бредит, бредит, — Джинни сжала бокал с такой силой, что рисковала разбить его. — Нужно остановить его!
Но никто не шелохнулся.
— Так было всегда. Когда болел ты, притворялся и я, а если получал травму я — то на соседней койке оказывался ты. Помнишь, как ты предлагал отрезать себе ухо, чтобы я не комплексовал? Сейчас ты травмировался куда сильнее, братишка… Но теперь все иначе, — по его губам снова скользнула тень улыбки. — В этот раз я не последую за тобой. Я проживу всю жизнь, которая была нам отмерена, от начала и до конца. Я сделаю все то, чего так хотел ты. Я достигну всего того, о чем ты мечтал. Ну, наверное, почти что всего, — он бросил быстрый взгляд в сторону Гермионы, словно желая что-то сказать именно ей, и ответом ему был еле слышный всхлип. Она все отлично понимала.
— Почти… — вряд ли кто-то услышал, как она сказала это. А он прочел по губам.
— Я все расскажу тебе, братишка, — он отвернулся, и его взгляд затуманился. — Только дождись меня, ладно?
Подожди меня, Фредди…
***
А ночью волны шептали Фреду странные, незнакомые, чужие слова. И он снова не заметил, как начал плакать, вслушиваясь в голоса. Такие знакомые. Бесконечно забытые. Незабвенно любимые.
***
Фредерик Уизли.
1 апреля 1978 — 2 мая 1998
Подожди нас, дружище.
Мы скоро.
