Нить

I went one for one Before casting out The mistake i've made It can't be turned around — Easy Way Out, Low Roar

«Любопытно, моргнёшь ли ты, смотря в лицо смерти?» Хиггсу так и не довелось услышать ответ Сэма на этот вопрос. Теперь же он знал собственный. Познать смерть и быть готовым к ней оказались разными пунктами одного списка. Хиггс привык считать, что у него всё схвачено и с первым, и со вторым. Под слоистым пирогом из упрямства и надежды, которые теплились в его нутре даже когда он лежал на холодном полу убежища, пряча голову под крепким замком из рук, всегда дремало смирение — такое же чёрное и бездонное, как Смоляной пояс. Так или иначе, однажды это закончится, не надеялся, но знал Хиггс, пробуя языком красный жидкий металл, сочащийся из разбитого носа. «Выродок», — в сердцах говорил папочка, и тело его тряслось мелко-мелко, словно от лихорадки. «Я люблю тебя, — часто звучало следом. — Ты ведь помнишь об этом, правда, Хиггс?» Хиггс помнил — трудно того не сделать, когда это вбивают в тебя с детства с помощью кулаков. Помнил он и другое: привычка была повитухой оплошности, а папочка был до завидного постоянен в собственных. Со временем любая из них приедалась, подтачивая бдительность, как термит — дерево. Затянувшаяся гроза, вышедшая из строя электроника, мигнувший замок на двери бункера… святая уверенность, что у тебя всё под контролем, как было годы до этого. Пока ты не забудешь проверить. Хиггс терпеливо ждал подходящего момента и готовился к нему, неустанно расспрашивая о мире снаружи. После — получал синяки (доказательство папочкиной любви) и отправлялся в отведённый ему угол, баюкать намятое ударами тело и взращивать новый росток решимости. Не сработает с побегом — нестрашно. Всегда есть другой выход. Папочка любит его, а любовь, как известно, может ненароком убить — об этом ему рассказали тоже. Хиггс знал, что умирать плохо, но свою кончину готовился встретить с облегчённым выдохом. Победило, впрочем, упрямство, да и смерть в верных руках оказалась просто отличной штукой. Его собственная взглянула на него чёрным дулом автомата. Одно нажатие на спусковой крючок и очередь в четыре пули. Первая, может, и увязнет, но минимум две непременно найдут путь на свободу. Всё будет кончено, а монохромный пейзаж Берега раскрасят ошмётки его бестолкового мозга. Это было лучше, чем изгнание и забвение. Лучше, чем вечное одиночество в ёбаном Чистилище. Если хочешь, чтобы сделано было хорошо — сделай это сам, подумал Хиггс и перехватил автомат покрепче. Если быть откровенным до конца, он предпочёл бы передать должность палача Фрэджайл. Это было бы чертовски поэтично — умереть от её рук, прямо как в каком-нибудь до тошноты пафосном фильме про карающую длань справедливости. Прекрасный, мать его, финал для клоунады, которой оказалась вся его жизнь. Но мягкосердечная сучка и тут умудрилась вставить ему палки в колёса. Что тебе стоило, подумал он, сжимая зубы до хруста — пока не заныло в челюсти. Что тебе стоило хотя бы один грёбаный раз сделать так, как хочу я. Злость опалила грудную клетку очищающим огнём, сдавила сердце в когтях, стиснула горло и внезапно отхлынула, оставив после себя лишь тремор и холодный пот на висках. Хиггс рвано выдохнул и вытер лицо рукавом униформы. Злиться на Фрэджайл с её сожалеющим оленьим взглядом было легко, но ещё легче было переключиться на себя — потому, что это он, а не Фрэджайл, и даже не Сэм, дьявол его дери, Бриджес, обосрался прямо в штаны, до отвала нажравшись мёда, что заливала в него Амели. Подобравшись встревоженным зверем, Хиггс повернул голову влево — туда, где за тёмными горбами валунов стояли отринувшая его богиня и её ненаглядный брат, сын, возлюбленный — он давно перестал разбираться в ярлыках, навешанных ей на Сэма. Сэм, Сэм, Сэм — как повторяющийся глитч в системе, сорняк, паразит, жирная сонная муха, которая, тем не менее, всегда ищет твоей компании, чтобы противно пожужжать на ухо. Амели повторяла его имя достаточно часто для того, чтобы оно не выдавило, но потеснило её собственное. Теперь Хиггс знал: намеренно. — Амели, — хрипло прошептал он. — О Амели, наш очаровательный ангел смерти. Рассеянно погладив золотое напыление на стволе, Хиггс крепко схватил автомат и уткнул его в живот. Это будет больно и медленно. Как и должно быть. На словах Последний Выход казался милосердным: быстрая смерть в большой компании — чему тут не нравиться? Красиво и окончательно. Больше никаких Швов, Берегов и прочего настоебенившего дерьма. Долгожданная табличка «Игра окончена» без возможности откатиться назад. Идти к ней, однако, предполагалось через агонию. Хиггс видел сны, с лёгкой руки посланные ему Амели: в них истерзанный человечеством мир волочился к своему завершению, захлёбываясь страданиями и кровью. Его любимым моментом был тот, в котором они с исполнившей своё предназначение мессией стоят по пояс в воде, наблюдая за разгорающимся закатом, готовым поглотить всё. Секунды растягиваются на минуты, минуты — на часы, звенящая тишина оборачивается воем, наступает крещендо, и всё, наконец, подходит к концу. Хиггс не знал, как много в этих видениях драматического преувеличения, но каждое из них было прекрасным. Встречать смерть стоило с полным осознанием происходящего. «Быстро и чисто» никогда не было выбором Хиггса. Пластырь нужно отдирать не рывком, а постепенно; после — сковырнуть с ссадины едва затвердевшую корку. — Амели! — снова позвал он, сипя; зная, что она услышит его, где бы она ни была — даже говори он шёпотом. — Смотри, Амели! Я буду истекать кровью на твоём грёбаном Берегу, пока не подохну — как тебе такой раскладец? Только ты, я и симпатичная лужа крови под моей задницей. Сэм может остаться тоже. Ему понравится. Медленная мучительная смерть всегда поднимает настроение. Ответа не было. Единственным звуком, нарушавшим безмолвие Берега, был тихий плеск волн, разбивавшихся о подгнившие туши китов. Хиггс больше не чуял Амели, как было когда-то: нить, связавшая их, казалось, до самого Выхода, была разрезана ею с безразличием. Это, конечно, было не взаправду. Не навсегда. Просто ещё одна сцена их затянувшегося представления; очередной, но не последний плевок в лицо любимому «братцу», замаскированный с помощью объятий и улыбок. Мгновение, два, может быть, три, и она вернётся, бесшумно ступая по песку, положит ладонь на его макушку и наделит силой в десятки могущественнее той, которую даровала до этого — за то, что Хиггс отыграл свою роль с безупречностью. Амели не могла передумать и забыть о цели, к которой они шли рука об руку, не жалея людей и усилий. Но именно это она и сделала. Не отдавая себе отчёта в собственных действиях, Хиггс вскинул руку и сжал пальцы в кулак. Перед глазами вспыхнуло видение: уронив голову на грудь, Амели парила к нему над землёй. В реальности не произошло ровным счётом ничего. Как бы покорно она ни обмякала в его хватке и каким бы правдоподобными ни казались их маленькие перфомансы, это случалось лишь потому, что так было нужно самой Амели. Хиггс никогда не отдавал ей приказов — этой привилегией обладала лишь она, с тщанием расставляя декорации и пешки. Вот оно, Хиггс. Твоё единственное заслуженное звание. Он рывком запрокинул голову. Дуло автомата ткнулось в адамово яблоко и сдвинулось под подбородок. Хиггс сглотнул. Во рту стоял привкус крови; один из нижних зубов зашатался в десне, потревоженный языком. — Давай, — подначивал себя Хиггс. — Соберись, тряпка. Сделай это!.. Устрой свой маленький персональный Апокалипсис. — Давай, — повторил он одними губами и судорожно втянул носом воздух. Дуло надавило сильнее. Задержав дыхание, Хиггс взглянул в лицо смерти и не моргнул — зажмурился. К горлу подкатила тошнота. Он подался вперёд, и его вырвало чёрным и красным. Вверх лениво поплыли криптобиоты. Истошно закричав, Хиггс взмахнул автоматом, размозжив их об землю. Меланхоличную тишину Берега разорвала автоматная очередь, хруст отломившегося спускового крючка, треск ствола, удар, два, три. Отбросив оружие в сторону, Хиггс заколотил по земле кулаками. В глазах защипало, словно в них щедро насыпали песка. Перевалившись за нижние веки, слёзы потекли по грязным щекам, минуя потерявшие пигментацию пятна, чтобы потом затеряться в бородке и вороте. Хиггс взвыл. Покачнувшись вперёд, он упал навзничь, рассадив подбородок, и заскрёб по земле пальцами. — Давай, сраная ты куча дерьма, давай! — закричал он, напрягая голосовые связки, и ударил головой о землю. Два вдоха, и Хиггс сделал это снова, добавляя к кровоподтёкам и ссадинам новые. В голове зазвенело нестройным хором колоколов. Разбитые Сэмом губы закровоточили вновь, повторяя за сердцем ритмичной пульсацией. Хиггс не услышал шагов — она сообщила о своём прибытии касанием. Тонкие пальцы взъерошили поседевшие волосы с почти материнской лаской. Хиггс вздрогнул, вскинувшись. Амели сидела подле него на корточках. Уголки её губ дёрнулись и поползли вниз. Выражение лица могло бы сойти за печальное и даже виноватое, но взгляд был жёстким и непроницаемым — многовековой лёд, сковавший тёмную гладь воды. — А… мели, — прошептал Хиггс, подавшись к её руке. «Пожалуйста, убей меня» застряло в глотке, не сумев протолкнуться наружу. Надежда всегда была отъявленной сукой. Она вернулась, и это всё, что имело значение. Вернулась за ним, чтобы вновь напитать силой и повести за собой — в прекрасное «потом», где небо и море сольются воедино, окрасившись алым. Всё случившееся ранее было всего лишь спектаклем для наивного дурачка Сэма, чтобы выиграть время, ведь так? Ведь так? Хиггс позвал её вновь, но Амели не ответила. Рука, ласкавшая его волосы, бессильно соскользнула вниз и, мазнув по плечу, разорвала тактильный контакт. Болезненный звон в ушах сменился шёпотом прибоя. Амели никогда бы не прислушалась к его мольбам, осознал вдруг Хиггс. Единственный, кто мог на неё повлиять, это Сэм. Сэм предпочёл отдать его судьбу на откуп Фрэджайл. Фрэджайл поставила перед иллюзией выбора, а значит, в этой грёбаной цепочке из привязанностей и просьб не осталось места для его собственных желаний; последнее звено сомкнуло зубы на первом. В желудке похолодело. Хиггс знал, что будет потом, но всё равно рванул вперёд, к ней, тщетно цепляясь за руки и платье. Амели просочилась сквозь пальцы, как вода. — Пожалуйста, — взмолился он, коленопреклонённый, выворачивая наизнанку всё своё уродливое нутро, но этого оказалось недостаточно. Пешка достигла последней горизонтали и не смогла превратиться в ферзя. Некогда любимой, но потерявшей ценность игрушке не было места в шахматах.