Кролики на Луне

      – Там что, дом? – щурится Чонгук, пытаясь высмотреть открывшуюся впереди местность, когда дорога внезапно заканчивается. В воздухе пахнет солью и…       – Море, – тихо шепчет Ви, – там море.       И стоит только закрыть глаза, откинуть все мысли прочь, как ветер приносит запах влаги и свежести. До ушей доносится утренний крик чаек и шум волн, разбивающихся в неторопливом танце о скалы.       – Море, – вторит Чонгук едва слышно, – да, море…       Он видел его. Много-много раз видел, и даже не на картинках. Но, может быть, всему виной голос Ви – тихий, проникновенный, а может что-то другое, что Чонгук не в силах еще понять, но вот оно – море, непостижимое – и так близко.       – Пойдем, – говорит Ви через какое-то время и тянет Чонгука в сторону, – может, там кто-то есть.       Совсем недалеко от дороги, на северо-востоке стоит ряд небольших обшарпанных деревянных разноцветных домиков. Ровно-ровно, как часовые на страже. Везде задернуты шторы и нигде не горит свет. Домики пусты и неприветливы на вид. Зато кое-кто другой вполне дружелюбен.       – Привет, – говорит мальчик. Маленький, лет шести, не старше. В смешной шапке с оленем – но ведь лето, лето же, ау! – с трехцветной кошкой в охапку. Кошка ластится к его щеке, – вы заблудились?       Чонгук переглядывается с Ви, но оба так ничего и не понимают.       – Чимин, отойди от них, – строго говорит кто-то. Голос доносится откуда-то недалеко, несется с ветром и обжигает холодом кожу.       – Они заблудились, – говорит мальчик и оборачивается на голос. К ним идет человек. Маяк, как фонарь в полутьме утра, освещает ему дорогу и выдергивает малыша за край длинной куртки.       – Чимин, – повторяет человек, подходя ближе, – сколько раз мне говорить тебе, что нельзя разговаривать с незнакомцами?       – Но они заблудились! – не унимается мальчик и смотрит на Гука и Ви огромными карими глазами.       – Кто вы такие? – спрашивает человек и смотрит в упор на парней. Невольно хочется отвести взгляд. И не потому что глаза у него странные – черный и зеленый, кошачий – просто… Так пронзительно и остро. Словно тонкой иглой – прямо в душу. А она же живая, ей больно. Ребята смотрят друг на друга, кажется, целую вечность. Мальчик крепко прижимает кошку к заношенной куртке – явно с братского плеча, не иначе – и шмыгает носом. Человек рядом с ним оказывается парнем. Невысоким, худым и совсем еще… юным.       Да он же младше меня, проносится в голове Чонгука, лет 15 от силы, клянусь.       – Меня зовут Ви, – нарушает затянувшееся молчание Ви. Его пальцы снова прижимаются к щуплой щеке в виде дурацкой V – переверни и треугольник.       Ви держит пальцы и улыбается незнакомцам. Старший из мальчиков на это только сильнее хмурит брови – идиот, что ли?        – Наша машина заглохла. Точнее, не наша, а его, – тычет Ви Гуку в бок, – но это не важно. У вас еда есть? Мы голодные.       Чонгук мысленно бьется себя по лбу. Со всего размаха. Ну, точно идиотина. Какая нахрен еда? Их же теперь и на порог никто не пустит.       Старший долго молчит и все смотрит на Ви. Смотрит так, словно пытается понять, что у него за душой. А тот только тянет свою квадратную улыбку и чешет Ентану за ухом.       – Калико, – прерывает очередную повисшую паузу младший, тот, кого назвали Чимином, и вытягивает кошку вперед, – а твой?       – Тани, – отвечает Ви и в ответную тянет щенка ближе к малышу. Ентан с опаской смотрит на кошку, но не издает ни звука и даже не дергается, – хочешь его погладить?       – Не хочет, – резко обрывает старший мальчик и убирает вытянувшуюся детскую ладошку, – отца дома нет, я не могу вас пустить внутрь.       – На самом деле, нам бы просто чего-нибудь поесть, – говорит Ви и смущенно чешет затылок, – и собаке воды.       Чонгук мысленно снова бьет себя. По щекам. Желание провалиться сквозь землю растет в геометрической прогрессии с каждой минутой в этом чертовом кемпинге.       – Ви, хватит, просто пошли уже…       – Я вас пустить не могу, но вы можете подождать снаружи. Папа скоро вернется.       Папа возвращается, когда солнце скользит по молочной пене на берегу. Море с шумом встречает утро. Ентан бегает по холодному песку за Калико в сотой попытке познакомиться так, как надо. Маленький хозяин кошки в свою очередь то и дело ловит ее, но Калико только играет с мальчиком и все время выскальзывает из его рук. Пальцы Ви отлично имитирует видеокамеру.       – Так, значит, это ваша машина на дороге?       Чонгук вздрагивает от неожиданности. Мужчина тихо подсаживается на ступеньку террасы. Выглядит он молодым, лет на 35 – не старше. В светлых льняных брюках, широкой рубашке – просто, но сильно, и даже не скажешь, что живет на краю мира.       – Д-да, это моя, – говорит Чонгук, и голос его неестественно ломается, – с ней все в порядке?       – Сложно сказать, я ведь еще не заглядывал внутрь. Но дай угадаю – заглохла?       – Ага, – обреченно говорит Гук и смотрит на носки своих ботинок. К ботинкам липнет песок вперемешку с морским воздухом.       – Н-да… Удивительно, как такие все еще ездят, – протянул мужчина, но заметив расстроенный взгляд Чонгука, добавил, – но ничего, мы с братом посмотрим ее сегодня, думаю, все не так страшно, как кажется. А пока можете остановиться у нас, отдохнуть с дороги. Кемпингом все равно давно уже никто не пользуется, а дома заскучали по людям.       – Спасибо большое, – говорит Чонгук и впервые по-настоящему смотрит на человека рядом. Мужчина приветливо улыбается, искренне, без всякой натяжки, и на душе у Гука становится немного легче, – меня зовут Чон Чонгук.       – Приятно, Чонгук-и, я Ким Намджун.       Брат Намджуна приезжает в начале одиннадцатого и оказывается молодым парнем старше Чонгука всего лет на 7. На нем полосатая кофта, не по размеру широкий комбинезон, тяжелые ботинки и нелепая шапка-ушанка с каким-то детским принтом. Весь его образ смешной и странный, но улыбка… Улыбка очень яркая и добрая, с лихвой перекрывающее первое, неоднозначное впечатление.       – Он отличный автомеханик, – шепчет Намджун Чонгуку после того, как всех друг другу по-человечески представляют, – работал раньше в местном автосервисе, давно, конечно, еще подростком, сам понимаешь, сейчас-то ни у кого уже такой потребности нет, но навыки никуда не деваются.       – Понимаю, – кивает Чонгук и ни капли не врет. Действительно понимает. Во времена неразберихи и постоянных, стремительных изменений, чем больше у тебя опыта за плечами, тем лучше – никогда не знаешь, что пригодится завтра.       На самом деле, Чонгук мечтает перестать обо всем этом думать. Свалить куда-нибудь на Луну или Марс и не забивать больше голову политическими проблемами. За последние пять лет мир окончательно свихнулся. И все из-за какого чертова острова, появившегося в мае 2031 в водах Атлантического океана, прямиком в эпицентре бермудского треугольника. Конечно, сначала всем было страшно. Безумно страшно. Но после того, как самолеты и корабли вернулись обратно целыми и невредимыми, да еще и с «потрясающими» новостями – там же целый город, архитектура древняя, нетронутая совсем, реки и водопады с пресной водой, а самое главное – город пустой, совсем пустой-пустой, – люди успокоились.       – Отупели, они в конец отупели! – жалуется как-то Чонгук Юнги. – Я не поеду туда умирать.       – Так тебе вроде никто и не предлагает, – пожимает плечами Юнги и делает большой глоток кофе.       – А ты? Ты серьезно уедешь? Бросишь так же свой дом и поедешь хрен знает куда? Никто, блять, до сих пор не понял, откуда он взялся и почему, а эти идиоты ломятся туда, как тупые бараны. Технические инновации? Информационный взрыв? Новая, идеальная жизнь? Да хуйня это все! Он же просто возьмет однажды и пойдет ко дну также же внезапно, как и появился, и все умрут! Они все просто умрут, понимаешь?!       – Успокойся, мелкий, – спокойно говорит Юнги, – у тебя уже все щеки красные. Эта, – кивает в сторону небольшой дорожной сумки, – для самолета. Вернусь обратно в Корею, семья брата все еще там, поживу у них пока, а потом видно будет. Обещаю тебе писать и звонить, мам, не переживай, – и делает еще один, последний глоток из кружки.       Юнги действительно уехал тогда, забрал свою сумку, сел в самолет и улетел. И обо всем этом думать Чонгуку тоже не хочется – от друга уже давно не было никаких вестей, и вопрос о том, все ли в порядке и жив ли он до сих пор, так и остается подвешенным уже почти полгода.       – Боюсь, что все не так просто, как мы думали, – голос Хоби выдергивает Чонгука из воспоминаний и возвращает обратно в холл кимовского дома, где жизнь, несмотря на все изменения в мире, продолжает идти своим чередом – Джин – старший из братьев, весь в воде и мыле, моет на кухне посуду, маленький Чимини собирает огромный пазл из разноцветного лего прямо в центре комнаты, а Джун-хен с братом пьют свой послеобеденный кофе. Чонгуку во всей этой домашней обстановке становится неуютно. Его собственная семья развалилась после смерти отца – дед, не выдержав утраты, запил, а мать быстренько нашла себе какого-то малолетку и свалила с ним в неизвестном направлении. Снова привыкать к хорошему не входит в планы Чонгука. Пожалуй, именно поэтому выглядит он чересчур угрюмо и задумчиво, раз Намджун, списав все на проблемы с машиной, произносит:       – Но переживать не о чем! Да ведь, Хосок-и?       – Двигатель, конечно, сдох окончательно, но мы достанем новый! Я, кажется, даже знаю, где.       – Хорошо, – кивает рассеянно Чонгук и не успевает добавить свое «спасибо», как теплая ладонь хватает его за руку и тянет к выходу из дома.       – Простите, хены, мы с Чонгуки пойдем прогуляемся! – кричит Ви вдогонку закрывающейся за ними двери.       – Куда мы идем? – спрашивает Чонгук, когда белесая полоса пляжа начинает подниматься в гору. Ветер с утра усилился и теперь еще больше подгонял парней в спину, заставляя почти вровень идти друг с другом. Но Ви молчал всю дорогу, и непонятно было, то ли он просто не хочет ни с кем разговаривать, то ли не услышал вопрос из-за шума, но Чонгука его молчание напрягало. Оно чувствовалось физически, неприятно жгло в груди и отдавало горечью где-то в районе горла. Чонгук как-то даже попытался выдернуть собственную руку из чужой хватки, но Ви только сильнее сжал его пальцы и ускорил шаг.       Они останавливаются на самой вершине отвесной скалы, одной из многих в округе. Рваной, огромной, холодной.       – Зачем ты сюда приехал? – голос Ви звучит приглушенно и отдаленно, словно тот не держит до сих пор его руку, а находится на другой стороне планеты.       – Что? – не понимает Чонгук и смотрит на Ви.       – Сюда. Зачем ты сюда приехал на самом деле?       Вопрос странный и неожиданный. И звучит как-то до ужаса серьезно. Ви стоит впереди, спиной к нему, и Чонгуку даже не приходится прятать глаза. Он не знает, как объяснить свой внезапный порыв бросить родину, воспоминания о прошлом и такими огромными усилиями добраться до другого конца Земли. Ради всего несколько десятка…       – Ладно, можешь не отвечать. Просто возьми его, – Ви как-то резко отпускает чоновскую руку и выуживает из своей холщевой сумки фотоаппарат, – ты забыл в машине.       Чонгук невидящим взглядом впечатывется в отцовскую камеру, до сих пор не понимая, какого черта тут происходит.       – Я не знаю, что именно ты хотел сфотографировать за эту поездку, но если ты пропустишь этот вид, не запечатлев хотя бы его, ты будешь потом всю жизнь жалеть об этом.       Ви подходит к самому краю скалы и садится на потрескавшуюся от постоянного солнца песчаную землю. Впереди виднеется рваная полоса берега, бесконечный океан, разливающий синевой по горизонту, потрепанные крыши кемпинговых домиков, Намджун с Хосоком, маленькими размытыми точками маячившие около чонгуковского BMW. Если прислушаться, можно даже услышать голоса. Голоса чаек, тянувших свои песни-легенды, голос океана, тихий, глубокий, голос Сокджина, вперемешку с детским смехом и лаем, шум редких машин по пыльной, проселочной дороге, а еще тонкие, едва слышимые голоса белых кроликов. Белых кроликов с той, невидимой стороны Луны.       Чонгук сжимает фотоаппарат в руках. Аккуратно вытаскивает из защитного чехла, медленно, почти зачарованно ведет пальцами по боковой стенке и наконец-то подносит камеру к лицу. Ему странно и непривычно держать ее вот так, по назначению. Когда Чонгук сказал Ви, что ее давно никто не использовал, то не соврал. После смерти отца это стало казаться ему кощунством, варварством, насмехательством над памятью. Но Ви был прав, Чонгук приехал сюда ради снимков. Ради того, чтобы закончить дело отца.       21 июня 2034 года мистер Чон вылетел из Нью-Йорка на остров Сэмбро, в Новой Шотландии, но так и не прибыл на место. Он был единственным всемирно известным южно-корейским фотографом маяков. За всю жизнь ему удалось собрать приличную коллекцию собственных путеводных нитей, на тот случай, если будущее вновь станет зыбким и темным. Он писал к своим фотографиям маленькие истории из жизни, обрывки дней, мысли, значимые для него воспоминания, иногда короткие, смешные, коверканные фразы своего трехлетнего сына. И все это было так безумно трогательно и искренне, что даже те, кто не питал особую любовь к морским башенкам, останавливались, когда натыкались на его фотографии в журналах. Таким был отец Чонгука. Таким его хотелось помнить.       Чонгук вполне отдавал себе отчет, что до отца ему далеко. И навык у него не тот, и опыта маловато, и сам он просто другой. Недостаточно талантливый, недостаточно внимательный к деталям, недостаточно чуткий. Ведь искусство каждой фотографии заключается в том, чтобы глядя на них, у человека появлялась еще одна пусть маленькая, крохотная, но причина жить.       Чонгук долго не решается нажать на затвор фотоаппарата, медля, оттягивая момент, но в конечном итоге все равно сдается и жмет на кнопку. А потом меняет угол и ракурс, и снова нажимает. И еще, и еще, и еще. Его ведет в разные стороны, мотает по пространству пустого куска отвесной скалы. Накрывшее за считанные секунды желание запечатлеть все и сразу, расползается по телу как вирус, лихорадит, трясет руки, рассыпает весь мир на части, и все тянется, тянется минута за минутой, переваливаясь в часы.       Чонгук не думал, что все выйдет так. Не думал, что его оглушит, собьет с ног, перекроет дыхание. Много лет он запрещал себе фотографировать. Бил по рукам, кусал в кровь губы, заглушал мысли музыкой, горьким кофе, который на дух не переносит, спал по 15 часов в сутки, лишь бы убить, забыть, какого это. Лишь бы перестало быть так больно и невыносимо.       Чонгуку становится легче только ближе к четырем часам дня. Он устало падает на землю и тяжело дышит. Солнце трогает теплым лучом его щеку, скользит по растрепанным волосам, улыбается. Ви подбирает разбросанные ветром десятки снимков и складывает все в ровную стопку. Он не смотрит их, даже краем глаз, даже те, что уже проявились – кажется неправильным, слишком личным, а он как никто другой знает, что личное – это святое.       Чонгук решается посмотреть, во что вылилось его внезапное вдохновение, вечером, когда после ужина, на который его с Тэхеном и Ентаном пригласили как почетных гостей, семейство Кимов вытаскивает на улицу целую кучу дров и разжигает костер в большом костровище. От огня тянет приятным, не обжигающим теплом, сухие ветки успокаивающе потрескивают в костре, постепенно оставляя после себя красные, тлеющие угольки, и на душе у Чонгука становится так тепло и спокойно, словно вдруг он шел-шел очень долго, блуждал в темноте, а потом вдруг внезапно наткнулся на собственный дом.       Но это чувство успокоения длится недолго, и улыбка Чонгука, появившаяся после просмотра большей части снимков, тоже начинает медленно тлеть, когда его взгляд натыкается на профиль, спину, спутанные от ветра темные волосы, длинные, тонкие пальцы, поджавшиеся губы, холщевую красную сумку и спущенный почти до самого пупка нелепый галстук Ви не на одной, и даже не на пяти снимках, а на целом ворохе разноцветных квадратных карточек.       Чонгука кроет, бросает в тихий, полу истеричный смех и опять начинает температурить. Ему так мертво и радостно не было уже очень давно. Ви на его снимках вышел очень красивым.       – Вот, выпей, – Намджун очень вовремя появляется рядом, сует банку с пивом Чонгуку в руки и садится на соседний раскладной стул.       – Спасибо, хен. Я ведь могу вас так называть? – он на самом деле вовремя, иначе мысли сожрали бы Чонгука с потрохами, не оставив после себя ни косточки.       – Конечно. Ты не смотри, что у меня полно детей, я не так уж и стар, – Намджун улыбается так по-доброму, что ямочки появляются в уголках его губ, и отпивает немного из своей уже полупустой бутылке.       Гук тянется к жестяной банке, делает пару глотков и едва не плюет в землю.       – Рано тебе переходить на градусы, – смеется Намджун, – не дорос еще.       Чонгук с досады отставляет банку безалкогольного подальше от себя и выдает, не подумав:       – А тебя, хен, Джин убьет, – и выходит как-то совсем некрасиво. Но Намджун не обращает на это никакого внимания.       – Ты прав, ему не нравится, когда я пью. Даже если там алкоголя на две капли с большой натяжкой, – и ставит свою недопитую бутылку рядом.       – А вы давно здесь живете?       – У моря-то? Ага, уже лет 7. Переехали сюда с женой, когда Джину было 3. Он тогда еще не был таким... Когда Ми Ён не стало, замкнулся в себе, и теперь вот пытается нам всем ее заменить.       Чонгуку становится неловко, он мнется и нервно перебирает пальцы.       – Прости, что спросил…       – Да ничего, все в порядке, – машет рукой Намджун и поднимает глаза к небу. А в нем звезды стоят целой россыпью, и кажется, что какая-нибудь из них вот-вот свалится им обоим на голову, – Я рад, что она не ушла бесследно, как это часто бывает. Вот смотрю на своих детей, как они растут, спят вместе или спорят друг с другом из-за всякой ерунды, и на душе становится так легко и спокойно, что мне кажется в такие моменты, будто и Ми Ён с нами. Я только жалею, что не успел много. Что не говорил ей каждый день, как сильно люблю ее. Что цветы дарил только по праздникам, заставлял плакать и не ценил каждый день, который мы проводили вместе. Время – оно же не спрашивает, чего ты хочешь и какие там у тебя планы и оправдания. Оно просто берет и заканчивается в один день для одного из вас, и ты навсегда опаздываешь. Бежишь-бежишь на свой поезд, а он продолжает от тебя уезжать…       Чонгук сидит совсем тихо. Подбирает-подбирает в своей голове слова, но ничего толкового из них не выходит.       – Ну ладно, хватит о грустном, – хлопает Намджун себя по коленкам и встает, – завтра утром мы с Хоби съездим к моему давнему другу, он живет тут, недалеко, и привезем новый двигатель, и поедет твоя машинка как новенькая.       – Спасибо большое, хен, – говорит Чонгук, когда Намджун подбирает свою бутылку с земли.       – А, чуть не забыл, – добавляет Джун и кидает в руки Чонгуку ключи, – ваш красный, самый последний в ряду. Джин там все подготовил, полотенца, сменную одежду, ванные принадлежности, заменил постельное белье и все в таком духе. Отдохните сегодня как следует, а утром приходите к нам завтракать. Хоби готовит отличные блинчики.       Намджун не дожидается еще одного «спасибо» и уходит в дом, что-то напевая себе под нос, и Чонгук остается один. Звездная ночь прекрасна, когда рядом хорошая компания, и всем весело, и после остаются приятные воспоминания. Но Чонгуку такое не светит. У Чонгука внутри что-то ломается. Потому что Ви у него перед глазами строит из себя пилота с Чими-пассажиром на шее, носится по всему двору и ближайшей полоске пляжа, успевает с каждым новым кругом потрепать Хоби-хена по ярко-рыжей макушке и смеется так заливисто, что даже вечно хмурый Джин смотрит на него из кухонного окна с полуулыбкой на лице.       И скрывать становится совершенно бессмысленно. Что он влюбился по самые уши и что уезжать совсем не хочет. Что он бы остался с удовольствием в этом старом доме, стал бы рыбаком или кем-то еще, навсегда забыл о своей цели, лишь бы Ви никуда не исчезал, лишь бы их поезд никогда не останавливался.       Вот такие односторонние у него образовываются мечты. У Ви же в голове ветер и семь пятниц на неделе. Зачем ему сдался какой-то Чон Чонгук, который даже не верит в лунных кроликов? От осознания того, насколько все безнадежно, смотреть на Ви становится физически больно, и Чонгук забирает недопитое пиво и идет в красный гостевой домик.       А ночью просыпается от того, что кто-то крепко обнимает его. Так крепко, что еще чуть-чуть и Чонгук задохнется.       – Эй, – несильно пихает он тело и хрипло спрашивает, – ты чего здесь?       От тела пахнет миндальным гелем для душа и веет теплом. Тело трется носом о его плечо и еще крепче перехватывает ногой поперек одеяла. Нос у Ви почему-то холодный до ужаса, и мурашки рассыпаются у Чонгука по коже космической пылью.       – Я не могу спать один, – шепчет Ви и поднимает на Гука глаза. А в них звезды стоят созвездиями, Кассиопеей и Лирой*, и хочется прикоснуться, до невозможности, хоть самыми кончиками, хоть на одну секундочку заглянуть в самого Ви, понять, что же с ним происходит на самом деле.       Но Чонгук только прикусывает губу и едва сдерживает сдавленный выдох. Ви тянется пальцем с этим своим полушепотом и мажет подушечкой по его нижней губе:       – Не надо.       – Ви… – рвано роняет Гук, – ч-что ты делаешь?       – Тэхен, – шепчет Ви и спускает пальцы к плечу, совсем невесомо касаясь оголенной из-под съехавшей футболки кожи.       – Ч-что? – непонимающе мямлит Чонгук, таращаясь на Ви во все глаза. В темноте он выглядит еще красивее. Волосы немного вьются от недавнего душа, тени от окна падают ему на скулу, словно подсвечивая ее, выделяя, и сам он дышит тихо-тихо, будто с придыханием.       – Мое настоящее имя. Ким Тэхен.       Чонгук еще больше столбенеет. Раньше ему и в голову не приходило, что его странный пассажир мог представиться чужим именем. Просто сам Ви весь странный, и это принималось как-то по умолчанию. Но теперь…       – Тэхен… – едва слышно произносит Чонгук, пробуя слово на вкус и звук, проверяя на подлинность. И имя растекается по всей комнате, оседает на стареньком кресле, в котором калачиком свернулся маленький Ентани, на одеяле и шторах, на пальцах и губах самого Тэхена, в мелкие тонкие витиеватые трещинки.       Чонгук зависает на них и с новой силой кусает свои, потому что еще чуть-чуть, и он точно сорвется.       – Тц, я же просил, – цокает Тэхен и мягко кладет ему ладонь на затылок, несильно надавливает и оказывается совсем рядом с лицом. А дыхание у него теплое-теплое, а губы мягкие и совсем еще нецелованные.       Чонгук сглатывает, с шумом и мелкой дрожью. Его тело лихорадит на пару с сердцем, сбивает все ритмы к чертям, поднимает градусы, и если бы солнце проснулось сейчас, а не через пару часов, весь мир бы увидел, как кисть мажет алым вдоль его щек.       Тэхен поддается вперед, заметив эту бледную, смазанную краску, тянется медленно и тягуче, словно в запасе у них намного больше времени, и накрывает губы Чонгука своими, целует мягко, нежно, как-будто в последний раз, как-будто прощаясь. Но минуты щелкают на часах, а Тэхен только больше целует, только сильнее сжимает темные прядки пальцами, и свободной рукой скользит по боку Чонгука, невесомо оглаживая кожу и стараясь запомнить ее на ощупь.       Чонгук не выдерживает и размыкает губы, и поцелуй становится мокрым и чувственным. И хочется просто провалиться в него, словно в сон, забыть, что под ногами иногда существует почва. Но Чонгук задыхается. Потому что все это слишком внезапно и много за один день. Он не был к такому готов. Он вообще ни к чему серьезному не был готов. Ни к какому Ви... точнее, Ким Тэхену, ни к каким августовским приключениями с жарой и сломанной машиной, ни к какой влюбленности, прилетевшей счастьем на голову. Чонгук, он же вот только-только осознал, что Тэхен ему нравится, ему же сначала надо привыкнуть, уложить все в голове, переспать, в конце концов, с этой мыслью. Но для Тэхена сейчас «переспать» окрашено в несколько другой смысл.       Потому что он продолжает ласково и тягуче целовать Чонгука, касаться пальцами подтянутого живота, ребер, ключиц, задевать – словно нечаянно и совсем неспециально – чувствительные соски. Что чувствительные – Тэхен понимает сразу по одному только несдержанному стону и румянцу на щеках. Чонгук вжимается в кровать и отводит взгляд, молясь, чтобы ему показалось, что стон вышел непозволительно громким, и что Тэхен его не услышал.       Но у Тэхена очень хороший слух.       – Чонгук-а, – зовет он шепотом и ведет ладонью вниз, к самому краю – к точке невозврата, проносится в голове Чона – домашних штанов и несильно оттягивает резинку в сторону.       Чонгуку хочется провалиться, а лучше – перевалиться за этот самый край, и пусть оно все катится к черту, но капли здравого смысла остается на последние десять секунд, и Чонгук все-таки успевает выдохнуть Тэхену в покрасневшие, мягкие губы:       – Хен, стой… Я еще ни с кем... Ни разу...       Тэхен на это маленькое, но особенное для них обоих признание, улыбается и оставляет на щеке невесомый поцелуй с невысказанным «ничего страшного».       Просто Тэхен перешел за грань еще в первый день. Его личная грань нервно кусала губы и стучала пальцами по ребру руля. У грани были тонкие длинные руки и еще мальчишеское лицо, на которое то и дело наползали недовольные складки. Грань часто ругалась и любила Троя Сивана, злилась по пустякам и имела дурацкую привычку срываться на других. Но Тэхен видел, что каким бы колким и грубым ни был Чонгук, вся эта злость и холодность была напускной и только пыталась защитить его ранимое сердце. Чонгука хотелось обнять, уткнуться носом в его шею, дышать тихонько, просто чтобы рядом, чтобы близко. О Чонгуке хотелось заботиться, и еще немного – сломать. Надломить совсем чуть-чуть, чтобы он сам захотел остаться, чтобы тоже чувствовал внутри эту полу-задушенность, когда перед глазами маячит тот, кто тебе нравится или когда он почему-то не отдергивает руку, хотя так и не понимает, зачем его тащат куда-то наверх от пляжа к скалам.       Тэхен боролся с этими противоречивыми чувствами, вел войну – почти такую же, как и сейчас, стягивая с Чонгука штаны вместе с темно-синими боксерами – провел больше сорока сражений и, в конце концов, поднял белый флаг.       Просто Чонгук в темноте их общей спальни оказался слишком невыносимым со своим мерным дыханием, растрепанными волосами, задравшейся во сне футболке. И этими дурацкими приоткрытыми губами, которые нестерпимо уже который день хотелось зацеловать.       И теперь Тэхен целовал. Целовал неистово и жадно, оставляя на каждом незащищенном участке кожи свою фирменную подпись – маленьких, свободных птиц в формате V.       Птицы летели от самых ключиц до кончиков пальцев, от шеи до щек и обратно, от губ до выступающих ребер, от впадинки над пупком до самой внутренней части бедра, на которой сейчас уже едва проступают крошечные засосы, пока Тэхен осторожно и ласково касается губами чужого возбужденного члена.       Чонгук зажимает рот рукой, впиваясь зубами в ребро ладони. Его кроет, нещадно, хотя Тэхен только неторопливо надрачивает ему горячей ладонью и водит языком по головке, медленно ее посасывая.       Но Чонгуку и этого много, он протяжно стонет и отчаянно цепляется пальцами свободной руки за чужие тёмные прядки, пока их обладатель с чувством и расстановкой доводит самого Гука до полусмерти.       Умирать ему совсем не хочется, но сопротивляться нет никаких сил. В его голове кроме «как же это, черт возьми, приятно» не крутят больше ничего. Кинотеатр закрыт, приходите к нам завтра. Тэхен что-то протяжно мычит, сжимая губы на члене еще сильнее, когда Чонгук нечаянно слишком сильно тянет его волосы назад и поспешно извиняется.       – Прости, больно?       Тэхен мотает головой, проходится еще пару раз влажным языком по всей длине, и, подхватив член рукой, поднимается наверх и зависает над Чонгуком. Гук успевает только выдохнуть, больше разочарованно, чем облегченно, как Тэхен снова припадает к его губам, целуя и проходясь собственным стояком, оттягивающим ткань штанов, по чужому обнаженному бедру.       Блять блять блять, думает Чонгук, попутно сминая губы Тэхена, и представляя себе, настолько же, судя по ощущениям, у него там большой. Тэхен горячо дышит в поцелуй, сильнее прижимаясь нижней частью своего тела к чужим бедрам, отчего Чонгуку становится и хорошо, и дурно одновременно. Перспектива переспать с Тэхеном возбуждает все что, угодно, только не задницу, которой все это явно не понравится.       – Если не хочешь, – шепчет Тэхен в перерывах между мокрыми поцелуями, – то все нормально, мы можем просто…       – Нет, – как-то слишком резко прерывают его, кусая за нижнюю губу, – я хочу.       К черту задницу и ее возмущения.       Тэхен, получив ответ, на который рассчитывал, бросает быстрое «я сейчас», встает с кровати и куда-то уходит. Возвращается он через пару минут с каким-то маленьким тюбиком крема, и на вопрошенный взгляд Чонгука, гордо заявляет:       – Стащил у Кимов в аптечке.       – Ты точно сумасшедший, – пиздец одним словом. И лучше бы этот крем никто не хватился раньше времени.       Но Чонгук на самом деле рад. Рад, что Тэхен в принципе допускал мысль о том, что они могут вот так оказаться в одной постели.       – Поможешь мне? – с легкой ухмылкой спрашивает Тэхен, когда забирается обратно в кровать. Его пальцы цепляются за край собственной футболки и медленно-медленно задирают ее кверху, обнажая медовую кожу миллиметр за миллиметром.       Чонгук невольно задерживает дыхание, потому что уверенный Ким Тэхен, явно ведущий с ним какую-то игру, – это по-своему круто. И пусть Гук до конца не знает всех тонкостей правил, отказаться сейчас от всего этого было бы просто глупо. Поэтому он поддается вперед, огладив тыльные стороны чужих рук, отводит их в сторону, и, просунув собственные ладони под футболку, кладет их на мягкий живот. Тэхен на эти прикосновения выдает тихое «ох», пока руки Чонгука уже поднимаются выше, лаская кожу и задирая ткань одежды еще сильнее.       Гук целует впадинку между плечом и шеей, осторожно прикусывая нежную кожу, и стягивает с Тэхена футболку. И вау. Без одежды серьезно намного лучше. Потому что у Тэ подтянутое тело, аккуратные маленькие соски, которые тотчас же хочется попробовать на вкус, смуглая кожа и сильные руки, обычно скрытые под рукавами широкой рубашки. Эти руки могли бы его сломать. Но лучше бы они просто его взяли. Чонгук едва сдерживается от того, чтобы не озвучить эту мысль вслух.       Но Тэхен и сам все понимает по его взгляду, не на шутку застрявшему на проступивших венах.       – Будет больно, возможно даже, что не немного, – предупреждает и мягко толкает Чонгука обратно на кровать, удобно укладывая того на подушки.       Чонгук машинально кивает, даже не подумав, что больно бывает по-разному и что он, может и не готов вовсе к такой форме боли. Конечно, ему немного страшно, волнительно и до ужаса неловко, но собственное возбуждение внизу оттянуто неприятно давит, и с ним определенно нужно что-то делать.       Тэхен, не слыша, только подозревая обо всех его размышлениях, подхватывает чужие ноги под коленями, сгибает их и разводит в сторону. Чонгук закрывает лицо руками, потому что, окей, это не просто неловко, это пиздец как неловко, особенно когда тебя вот так с нескрываемым удовольствием вовсю пожирают взглядом.       Чонгук ежится на кровати и едва не сводит обратно коленки, как чувствует чужой холодный палец, обильно смазанный в креме и приставленный между его ягодицами. Тэхен аккуратно проталкивает первый палец внутрь, получая в ответ ошаранное «ой», вперемешку со сдавленным «больно, хен!», успокаивающее целует Чонгука в щеку, скулу и подбородок и медленно начинает двигать пальцем, проталкиваясь глубже.       Какой же он ахуенно узкий, проносится в голове у Тэ, когда Чонгук на второй введенный палец, тихо скулит и хватает ртом воздух. Тэхен трется щекой о его шею, тепло дыша поверх кожи, и Чон немного успокаивается, расслабляется под ним, и третий палец входит уже мягче и легче.       Им обоим хватает еще десяти мучительно долгих минут, чтобы удостовериться, что самая болезненная часть позади. Тэхен нехотя отстраняется и избавляется от давно мешавших ему штанов и боксеров, и возвращается обратно к Чонгуку. Младший прячет раскрасневшееся лицо в ладонях, и от одного его смущенного и невинного вида, его хочется только сильнее. Тэхен итак слишком долго терпел.       И кто бы мог подумать, что это невинное создание умеет так больно кусаться. Тэхен успевает только ввести головку, как в его плечо впечатываются зубы, и кожу моментально начинает неприятно жечь.       – Не делай так, – практически рычит Тэхен, низко, гортанно, двигаясь уже не так медленно и осторожно. Чонгук дергается, машинально пытаясь отодвинуться, потому что ему тоже больно. В его голове орбиты не сходятся с планетами, крутятся в хаосе и ударяются о прилетающие отовсюду астероиды, и господи, пожалуйста, пусть это прекратиться, пусть это никогда не прекращается.       Чонгук рвано дышит, сжимая пальцами спину, и на коже Тэхена неровными пятнами распускаются алые маки и белые лилии. Его ноги разводят шире, подхватывают за бедра и укладывают на плечи. У Тэхена взмокли волосы и прилипли ко лбу, на губах появились новые трещинки от укусов, и движется он быстрее и резче, создавая между их телами еще больше трения, повышая температуру и разбивая к чертям всю статику.       И это второй раз за ночь, когда Чонгуку хочется умереть. Его стоны больше похожи на полузадушенный вой, сердце колотится как сумасшедшее, пытаясь докричаться, что так нельзя, это бесчеловечно, и если он продолжит в том же духе, но им придется навсегда попрощаться друг с другом. Но ему все равно и на сердце, и на все остальное, сейчас его волнует только Тэхен.       Тэхен, проскальзывающий рукой между их животами и крепко обхватывающий горячий, пульсирующий член. Тэхен, впечатывающийся в него мутным и возбужденным взглядом. Тэхен, без доли стеснения выстанывающий его имя в который раз за последние пять минут. Тэхен, вжимающий его в мокрые от их общего пота простыни и с чувством трахающий. Тэхен, который вот-вот выдаст что-нибудь вроде «люблю тебя», но подменяющий все на хриплое «я не могу больше».       Это самое «я не могу больше» приходится на тот момент, когда Чонгук скидывает ноги с тэхеновых плеч и крепко обвивает его спину, заставляя прижаться к себе еще ближе, еще плотнее. Тэхен рвано дышит ему на ухо, сминая губами мочку, стонет негромко, настраиваясь на одну звуковую волну с Чонгуком, и действительно больше не выдерживает. Все его тело пронизывает крупной оргазменной дрожью, выгибает в спине, сводит кончики пальцев на ногах, сжимает до легкой боли чужой бок и изливается, тепло изливается в узкие стенки.       Тэхен тяжело дышит несколько минут, восстанавливая дыхание, а потом утыкается Чонгуку в шею, оставляя новую россыпь поцелуев и по непривычному резко после того, как было раньше, размазывает пальцами предэкулянт по всей длине члена. Его руки все еще горячие, а Чонгуку все еще хочется. И плевать, что Тэхен до сих пор из него не вышел, плевать, что в него без спроса кончили, ему все еще хочется, ему все еще горит.       Каждое прикосновение Тэхена за эту ночь обжигало кожу, словно оставляя повсюду свое клеймо с жирным таким «mine», чтобы у какого-нибудь придурка потом не возникло желание забрать Чонгука себе. Чонгук плавился под всеми этими невесомыми поцелуями, влажным языком, вылизывающим его линию живота, укусами в бедра, объятиями и толчками. Его крыло и отчаянно хотелось больше и дольше. И он сам поражался себе, как вообще смог продержаться так долго. Ведь когда он говорил, что это его первый раз, это было правдой. Дрочка не в счет. И по всем законам физиологии его должно было вынести еще на первых минутах, когда язык Тэхена только дотронулся до него.       Но Чонгук удивительным образом и сейчас стойко держится, пока ему размашисто дрочат, сжимая член тугим кольцом длинных пальцев. Он закидывает голову назад, облизывая пересохшие губы, сминает простыни и сам, постанывая, толкается Тэхену в руку. Тэхен в ответную увеличивает темп, ловит его губы своими, целует жарко, мокро и глубоко, перекрывая, выхватывая стоны, и наконец-то выходит из него.       И это последнее движение становится очередной гранью, которую пересекает Чонгук. Его хватает на то, чтобы запустить руку в мягкие вьющиеся волосы, сжать прядки с силой, прежде чем ноги сводит судорогой и тело решает, что пора бы ему уже кончится. Кончиться как человеку.       Тэхен лежит рядом и ласково гладит его по спине. Чонгук устало жмется к нему, падает головой на грудь и всеми силами пытается проигнорировать прилетевшее в ухо «нам надо в душ». Выходит не очень удачно. Но Тэхен все понимает. Он тоже устал, ему тоже было здорово, ему тоже не хочется выпускать Чонгука из объятий. Но идея спать на мокрых простынях перевешивает все остальное. Поэтому он все-таки выскальзывает из-под разомлевшего тела, кое-как расстилает под ним одеяло и ложится обратно. Пусть теперь им нечем будет укрыться, им обоим все еще горячо и жарко, и если крепко-крепко прижиматься друг к другу, замерзнуть, точно не выйдет.       – Доброй ночи, – шепчет Тэхен, ведя губами по мягкой щеке, и улыбается, услышав в ответ сонное «и тебе доброй ночи, хен».