10 (десять) драбблов

      Иногда, когда засыпаешь, кажется, что ты начинаешь падать — вот с этого чувства всё начинается. Падение, холодными пальцами сжимающее сердце в самом центре груди. И если в своей кровати ты дёрнешься и откроешь глаза, то тут это не прекращается ещё долго. У тебя отбирают все точки опоры: того толстого рыжего кота с бабушкиной дачи, твою первую любовь с родинкой на левой щеке, столик, за который вы всегда садились с друзьями, первую улыбку твоей дочери, запах моря в первый день отпуска — отбирают одно за другим, методично, чтобы тебе было понятно, что происходит. И любимый аркадный автомат в ресторане за углом? — взмаливаешься ты. Да, и его тоже. Особенно его.       То, что они зачищают память подчистую — это миф, кстати. Они отбирают только то, что придавало воспоминаниям какой-либо смысл. Если бы они забирали сразу всё, то не появилось бы этого чувства пустоты, которое появляется только тогда, когда видны приметы того, что здесь когда-то было. Как сероватые прямоугольники на обоях там, где висели фотографии. О, ты помнишь, кто ты. Ты помнишь, где ты жил, где ты учился и кем работал. Но ты не помнишь гордости от пятёрки по математике или тот раз, когда вы бежали под проливным дождём к автобусной остановке. Словом, ты не помнишь ничего по-настоящему важного.       За этим идёт отчаянье. Ты возвращаешься в свой дом, который оказывается разграблен и выпотрошен. Ты смотришь на угол, где когда-то было кресло-качалка, ты смотришь на подоконник, где когда-то были кактусы. Но остался только хлам, валяющийся на грязном от их следов полу, скомканные тряпки и вывороченные пустые ящики.       Тишина. Тебе дают время привыкнуть к твоему пустому состоянию. Ты слышишь своё дыхание, закрываешь глаза. Ты помнишь, кто ты. Ты помнишь, где ты жил, где ты учился и кем работал. Приметы того, что в тебе было что-то ещё, начинают смазываться. Почему пустому состоянию, в конце концов? Кристаллизированному. Чистому. Теперь, когда у тебя нет всей этой чепухи, за которую ты так цеплялся ещё мгновения назад, ты думаешь, а так ли оно было тебе нужно? Может быть, они не забрали ничего важного, наоборот, они убрали всё лишнее.       И тогда, в своей мудрости, зная, что теперь ты их поймёшь — они показывают, для чего. Всего на мгновение, но этого достаточно. Ты захлёбываешься в бессловесном восторге от увиденного, от услышанного, от прочувствованного — это был такой оглушающий рёв, такая невообразимая величина, такой масштаб, которым ты до этого не мыслил. И не мог: как бы ты мог им мыслить, захламлённый мелкими блестящими моментами, нет, ты тогда бы испугался его, и спрятал голову в своих котах, родинках, столиках и автоматах. Но сейчас ты как будто разом смог понять, сколько это, световой год, на самом деле. Разом понял, как ревёт звезда, если к ней очень близко подойти. И, боже, это такой звук, который ты не смог бы выдержать. Но сейчас можешь.       С понимающей улыбкой они спрашивают тебя, роняющего слёзы благодарности, хочешь ли ты быть с ними. Быть в них и быть ими, стать ими, пустить их в себя и войти в них. Ответ легко предсказать. Ты помнишь, кто ты: ты помнишь, где ты жил, где ты учился и кем работал, и от этого тебе ещё больше хочется сказать да.       Ты бросаешься в их холодные, но крепкие объятья, и умоляешь не отпускать. Что-то поднимается из живота, этот кипяток экстаза, радости и желания, тебе дали посмотреть на эту громадину, но теперь ты в ней, ты и есть она, ты, ты часть, неотделимая, полноправная часть чего-то настолько огромного, что ты не осознал бы его как единое целое, как муравей никогда не осознает человека, но теперь-то ты знаешь, ты знаешь это как свои пять пальцев, оно лежит на твоей ладони и немного жжётся, и ты с ним, и ты огромен, и счастлив.       То, что новоиспечённые солдаты Патруля кричат от болезненности процесса — это миф, кстати. Они кричат от переполняющей их радости.