10 (десять) драбблов

      Ветер из приоткрытого узорчатого окна задул свечу одним резким выдохом. Комната погрузилась в холодный синий полумрак. Уоллес загремел креслом, отрываясь от толстого тома с ровными линиями рукописного текста, который теперь было не разглядеть. Он подошёл к окну и закрыл его, вдавив раму с деревянным треском. Обернулся. Из темноты каменных стен на него смотрела пара зеленоватых глаз, поблёскивающих в тусклом лунном свете. Уоллес ничего не сказал, быстро вернулся за свой стол и сомкнул руки в молитвенном жесте.       Молитва на ум не шла. Ладони вспотели, и он нервно тёр их и вертел массивные перстни на тонких пальцах. Сзади послышались шаги, скрип пола, стук каблука. Уоллес забормотал в сложенные руки латинские слова, чтобы этого не слышать.       — …Salva nos ab igne inferiori, — его отчаянный шёпот не был прерван, даже когда рука мягко легла на его плечо.       — Против меня вам не помогут… молитвы. Я бы даже сказал… вам. Ничего не поможет.       Уоллес почти до боли прижал ко лбу сомкнутые в замок ладони. После стольких лет он уже начал забывать о нём. Его неправильные, нечеловеческие интонации уже начали стираться у него из памяти, как особенно яркий страшный сон.       — Я надеялся, что вы примете меня как… старого друга, м?       Уоллес закрыл глаза и тяжело выдохнул.       — А. Вы так заняты уничтожением еретиков, что у вас совсем нет времени на праздные разговоры.       Уоллес нашарил под ворохом бумаг огниво, поднял голову и взял подсвечник за холодную металлическую ручку. Мокрые пальцы заскользили по ней. Он встал.       Это лицо оказалось прямо перед ним. Болезненно тонкое и бумажно-бледное, его черты были начерчены полумраком, который оставлял только самое важное. Впалые скулы, высокий лоб. Глаза сверкали, как у хищников ночью. Он улыбнулся, потянув свои тонкие губы, задвигав глубокие черные морщины.       Уоллес резко отвернулся от него, стараясь тут же забыть, и поставил свечу на подоконник. Попытался высечь искру.       — Вы держите свою паству. В страхе. Говорят, из всех грехов вам более всего ненавистно… прелюбодеяние, — он провёл пальцами по подолу его сутаны. Очень легко, почти не касаясь, едва потревожив складки тяжёлой ткани.       Руки тряслись. Искры либо не получались, либо не попадали на фитиль.       — Но к чему такое… рвение? Мы с вами оба знаем. Что вы — единственный… настоящий еретик в городе.       Он схватил его левое запястье своей костлявой, сухой рукой. Уоллес не смел пытаться вырваться из его хватки и сцепил зубы, стоя как можно неподвижно.       — Вы носите мой… подарок, — прозвучало над самым ухом, хотя дыхания Уоллес не почувствовал.       Перстень на безымянном пальце с оранжевым камнем. Уоллес его бы не носил, если бы его возможно было снять.       — За знания вы продали себя мне.       Он зло выдернул руку, но тот его и не держал больше. Чиркнул огнивом и, наконец, зажёг свечу. Взяв подсвечник и развернувшись, он не увидел за собой ничего, кроме пустой комнаты — своих книг и дорогой мебели, попрятавшейся в тенях.       Уоллес медленно вернулся за стол, стараясь унять руку, от которой пламя свечи дрожало ещё больше, и провёл по шершавой тонкой странице раскрытой книги, чтобы себя успокоить.       — Что же ты не говоришь со мной теперь, демон? — сказал он и обернулся, как будто ожидал его увидеть. Но нет, он был один, там было пусто, только тёплый свет играл там, где только что были холодные полутени.       Уоллес бросил взгляд на оранжевый кристалл перстня, теперь блестевший жёлтыми переливами. Сжал руку. Ну ничего. Сделок, которые нельзя было бы расторгнуть, не существовало. Он опустил голову и продолжил чтение, стараясь не замечать пару едва различимых зелёных огоньков глаз, маячавших за окном.