VIII
***
Душно. Темнота перед глазами. В ушах — оглушающий звон. Только одна мысль: нужно встать. Нужно подняться на ноги, если это возможно, хотя уверенности в том, что он еще вообще жив, нет ровно никакой. И пошевелиться нельзя. Можно лишь лежать и моргать. Странно, ощущение того, как смыкаются веки, есть, ощущение того, как они разлепляются, тоже, однако при этом перед глазами стоит киселём всё та же густая чернота безо всяких малых просветов. Сколько времени вообще прошло? Несколько секунд? Наконец вместо нефтяной темноты перед глазами начинают возникать бесцветные яркие пятна. Тьма рассеивается. Становится возможным различить цвета. Наверху определённо серый, немного зелёного. Резкий вдох: пахнет лесом. Травой и листвой. И ещё каким-то металлом. Это уже не так понятно. Нужно пошевелить пальцами — так, осторожно, они пока плохо слушаются. Опирается на руки. Открывает глаза и мутным взглядом обводит местность. Шелестящие негромко кронами деревья, спокойно и безразлично взирающие с высоты на распластавшееся на земле несчастное существо. Смотрит вниз, на что-то обжигающе-прохладное на животе. Становится понятно, откуда был металлически запах: кровью пахло. На животе — рваная рана. Недостаточно глубокая, чтобы задеть внутренние органы, но пугающая одним своим уродливым видом. Кровь на ней уже подзапеклась. Хорошо. «Но сколько тогда времени прошло?» — от любого рода рассуждений голову пронзает острыми молниями боли. Всё равно вставать надо. И Виктор встает. Опирается ладонью на ствол ближайшего дерева. Лук рядом с ним, стрелы нигде не видно, но… этой твари тоже здесь нет. Парень еще раз обводит взглядом местность. Ничего. «Надо добрести до поляны», — стучит в висках. Там ему помогут. Подбирает лук. Осматривает себя: перья на обереге теперь перепачканы кровью. «Чёрт, испортил», — мысли туманные, неясные, — «Ева расстроится». Тащится с трудом вдоль зеленящегося лопухами и свободного от деревьев кусочка земли в лесу, по которому он так уверенно шёл немногим ранее. Идти тяжело, в голове сверкают вспышками болевые приступы, рану на животе нещадно жжёт. Когда сознание вновь немного прояснилось, он остановился, а затем рухнул прямо в холодную траву и, сняв с себя едва слушающимися руками куртку, замотал рукавами от оной свою рану. Криво получилось, но главное было не ухудшить ситуацию и хоть как-нибудь добраться до поляны, где его смогут подлатать. До ручья доходит и вновь на сбитом выходе в бессилии падает на колени перед журчащей водой. Умывается, чувствуя, как холодом обжигает лицо. Отражения не видно. На ладонях виднеются следы от охры. Смотрит вверх. «Какого чёрта небо такое тёмное? Почему тучи так быстро наползли?» Он щурится, пытаясь сообразить, отчего пейзаж так изменился. Нужен отдых, хотя бы недолгий, потому как идти всё-таки тяжко, и он позволяет себе немного посидеть у воды, а затем неумолимо идёт вперёд снова. В голову постепенно начинают приходить более логичные мысли. «Я попал? Я его убил? Где он сейчас вообще? Он смертельно ранен? Почему тогда он напал на меня?» — на все эти вопросы ответов у него нет, потому как информации о местонахождении твари у него ничтожно мало. В любом случае, он знает, у кого наверняка на всё найдется объяснение. Это мотивирует, поэтому он с завидным упорством продолжает идти, превозмогая боль. Хочется просто лечь под любым деревом и вновь забыться тревожным сном, но это желание парень пока что успешно игнорирует, повторяя себе вновь и вновь одно: «нужно добраться до людей». Дошёл. Почти дошёл. Ещё немного, и вот он уже слышит гул людских голосов, напомнивший ему внезапно жужжание пчелиного роя. Громко. Слишком громко. Он никак не может понять, отчего ему кажется, что на поляне так шумно, в голову приходят мысли о том, что он всё ещё находится в странном состоянии, когда весь мир кажется изменённым. «Видимо, я способен на объективность, раз понимаю это», — отмечает про себя Виктор, — «значит, всё не так плохо». Он выходит из-за деревьев и медленно садится в траву. Дыхание ощущается тяжёлым. «Я дошёл, я смог», — после этой мысли он совсем слабнет, все силы будто бы совсем пропадают. Ползёт в центр, туда, где шумят люди, ориентируясь только на звук чужих голосов. Внимание на его тушу обращают, очевидно, не сразу; хотя, быть может, ему просто так кажется. Время течет медленно. Секунды растягиваются. — Виктор?! Слышит свое имя. Поднимает голову, мутным взглядом смотрит в толпу, и… Новый удар.***
Боль. Боль в челюсти, почти невыносимая. «Уёбок», — подумал Виктор, волком глядя прямо в глаза брызжущему слюной уроду, который не пренебрег возможностью ударить обессилевшего парня своим дрянным сапогом по лицу. Парень ещё не сообразил, за что ему так досталось, однако понимал достаточно хорошо, что просто так это его случайному противнику с рук не сойдёт: столь отвратительные действия Виктор прощать не собирался. Этот паршивец никогда не упускал случая сказать что-нибудь неприятное, однако на этот раз он перешёл все границы, ударив лежачего, беззащитного. И он, несомненно, ударил бы вновь, если бы этого урода тут же кто-то не оттащил в сторону. — Это всё из-за него! Из-за него!!! — визжал он, брыкаясь и явно намереваясь окончательно разбить Виктору лицо, — вы не понимаете?! Это он виноват!!! «В чём виноват?» — вопрос, возникший сам по себе в голове, не обещал ничего хорошего. Тревожное чувство липким комом подобралось к горлу. Он не был настолько оглушён, чтобы не понимать всего происходящего, но боль в голове, животе, а теперь ещё и в челюсти — спасибо дорогому соплеменнику! — явно мешала разобраться в сути проблемы. «Да что здесь происходит?!» Шум в ушах мешал трезво оценивать обстановку. В конце концов, во время всей этой шумихи толпа немного сдвинулась в сторону. Виктор вновь поднял голову, поглядел вперёд себя… Волна ужаса прокатилась холодом по его спине. Двух домиков, в которых обитало племя, не было на своем месте. Совсем. Вместо них там лежала гора кирпичей и пыли. «Он пришёл сюда и сломал их жилища?» — мысли лихорадочно завертелись в его голове, — «но зачем?!» — Мы все передохнем! Из-за него мы все сдохнем!!! — Где Ева? — прохрипел Виктор, поднимая взгляд. Толпа казалась одной серой шумящей массой: чужие лица, холодные взгляды и тотальное равнодушие. Неспокойное, встревоженное море перед лицом ослабшего, беспомощного Виктора, которое готово было ударить и разбить жалкого человека первой же своей волной. И он чувствовал это, он знал, что произошло что-то страшное, и все здесь отчего-то уверены, что это произошло по Его вине. — Где Ева?! Взгляд болезненный мечется по каменным лицам, но нигде не находит отклика. Они молчат. Гул в ушах становится громче, голову многострадальную стискивает невидимыми оковами. Дышать тяжело, не то, что думать, но парень лихорадочно пытается оставаться в сознании. — Там же, где и половина племени, и это всё твоя вина, урод! Виктор не видел говорящего, однако голос ударившего его гадёныша узнал сразу. Смог лишь повторно выдавить сиплое: — Где… она? — И мы погибнем, мы без неё просто погибнем! «Как… без неё?..» Он переводил исполненный отчаяния и неверия взгляд с одного искажённого явственным отвращением лица на другое, пытаясь хоть в ком-то увидеть луч надежды — один, всего один, ему не нужно было больше. Ему нужно было увидеть хоть что-то светлое, что не дало бы пугающей мысли подобраться ядовитой змеёй к его раненому сердцу. Всего лишь один успокаивающий взгляд, хоть что-то. Он мысленно умолял каждого. Ответом ему была пустота. Они смотрели на него либо с безразличием, либо со злобой, либо с ненавистью. Он — причина их несчастий. С губ сухих срывается недоверчивое «нет, не может быть», после чего Виктор наконец делает самостоятельную попытку подняться, помощи он уже не ждёт: бесполезно. Пустое поле. Сиротливо жмущиеся к даже не зажжённому костру люди. Ничтожно маленькая кучка вместо гудящей рёвом толпы, Виктор только сейчас заметил это. За ними тлели пылью остатки жилища. Он не знал, что здесь случилось, но догадывался, ведь только одно существо способно было это сотворить. И оно… «Нет», — он не верил и не хотел верить в это. Ужасом животным пробило всё его существо. «Нет, пожалуйста, нет». Потерянный, потрясённый, оглушённый; у него не было сил бороться, внутренняя непоколебимая стена каменная разрушилась ровно так же, как дома племени. «Я один». Горло сжало этим ужасающим чувством, не давая нормально вздохнуть и позволяя только лишь еле слышно хрипеть. Прежде могучий и статный силуэт его теперь казался таким маленьким, слабым и хрупким. Он пошатнулся, сделав шаг, но равновесие удержал. Обвёл затравленным взглядом толпу, качая головой в бездумном отрицании. По вымазанным рыжим щекам стекали безостановочными ручьями жгущие кожу и душу солёные струйки, не дающие сделать вдоха и нормально видеть перед собой. Картинка, и без того мутная, расплывалась пуще из-за застывшего в глазах стекла слёз. Кто-то схватил его за руку, он тут же вырвался из чужой хватки, сделал пару шагов назад и снова упал на колени, закрывая лицо руками в безуспешной попытке остановить подступающий к горлу крик. «Убийца», — услышал он, после чего звуки резко стали приглушенными. И снова эта чёртова темнота.***
«Пить хочется», — именно эта мысль вырвала из смольно-чёрного забвения и разбавила погрязшее в мути сознание. Не без труда пришлось открыть припухшие веки и обвести невидящим взглядом местность. Прежде бесстрастное лицо внезапно покривилось в гримасе боли и отвращения: он вспомнил, что произошло. Вспомнил всё, несмотря на то, что его бывшие соплеменники, до тошноты трусливые предатели, были уверены, что он находился без сознания и не слышал их мерзких разговоров. Отчего же бывшие? Оттого, что Виктор был теперь привязан к огромному столбу посреди пустого поля. «Суки», — сделал весьма короткий мысленный вывод парень, выдыхая обречённо и тут же морщась от боли в рваной ране на его многострадальном животе. Даже с его воспалённым сознанием было нетрудно составить логическую цепочку, собрав воедино клочки воспоминаний и обрывки фраз, которые он успел услышать. Пока он находился в предобморочном состоянии, люди на поляне, очевидно, решали, что с ним делать. Судить человека, что не мог не то, что защититься, а даже слова сказать в свое оправдание, Виктор считал занятием крайне несправедливым, однако его голос не имел значения как тогда, так и сейчас. Что ж, он помнил высокий противный голос парнишки, которые предлагал просто забить несчастного до смерти ногами в наказание за все совершённые грехи, однако потом идею эту отвергли. В любом случае, они, судя по всему, пришли к выводу, что если Виктор разозлил их Бога — а сомнений в этом не было никаких, — то и расхлёбывать всё это, расплачиваться должен именно он, а потому было решено попросту… «…принести меня в жертву», — закончил свою мысль Виктор, выдохнув обречённо и облизнув сухие губы; жаль только, что толку от сего действия было немного, так как язык его, казалось, тоже совсем иссох. «Вот же крысы». Он находил нечестным то, что ему даже оправдаться не дали — просто обездвижили, пока он был без сознания, а затем принесли на пустое поле и под ритуальные песни привязали к этому дурацкому столбу. Виктор и очнулся-то от непереносимого им вонючего запаха травы, решил, что его хотят сжечь, но даже толком не успел испугаться, просто вновь потерял сознание. Во второй раз он очнулся уже тогда, когда вокруг никого не было. Только он. И чёртова Пустошь, на которую ему запрещалось ходить. Вряд ли он догадался бы о цели своего местонахождения здесь, если бы Ева не рассказала ему тогда о событиях, произошедших здесь, и о том, для чего эта пустошь используется на самом деле. Жажда, мучившая его, была просто невозможной. Всё тело затекло, конечности ныли от того, насколько туго они были перевязаны верёвками. Ещё и рана на животе при каждом глубоком вздохе давала о себе знать. «Почему я просто не умер?» — смерть, которой он столько времени столь старательно избегал, казалась ему сейчас настоящей роскошью, потому как он был уверен в том, что жить в том состоянии, в котором он находился, попросту невозможно. Что ж, он был недалёк от истины, ибо через какое-то время он вновь невольно провалился в неприятную тревожную темноту.***
Вновь очнулся он, когда был, кажется, полдень. И ничего не изменилось, он всё ещё был привязан к столбу. Попытался сдвинуться, ослабить путы: дохлый номер, сил не было никаких, лишь рану на животе от резкого движения обожгло, словно огнём, и, судя по странному влажному теплу, она вновь начала кровоточить. Глаза закатил, издав болезненный хриплый стон, и попытался поглядеть наверх: яркий круг солнца, будто бы без него бед было недостаточно, ударил слепым светом по глазам. Кто вообще мог помочь парню в этой ситуации? «Ева», — одно лишь изображение её нежного лица, вспыхнувшее в голове, заставило лицо Виктора уродливо исказиться в отчаянии; завыть хотелось и заорать во весь голос, но всё, что он мог сделать, это тихо заплакать. Даже слёз уже почти не было, просто в глазах жгло от горечи. Злоба, бессильная злоба на самого себя за то, что он натворил. «Лучше бы я действительно сдох, лучше бы эта тварь убила меня», — он понимал, что мысли эти не привели бы хоть к чему-нибудь хорошему, однако сил на то, чтобы как-то приободрять себя и продолжать бороться, просто не было. Он испортил всё, что только мог испортить. У него не было права на ошибку, он знал это, но все равно допустил её. «Так хотел прийти с трофеем в руках, представлял, как меня встретят соплеменники, как будут гордиться мной, представлял, как будет радоваться она… так что в итоге? Промазал, а теперь эти самые «соплеменники» подвесили меня здесь, обрекая на верную смерть. Почему, почему проклятый Бог не убил меня, почему вместо этого он сделал то, что сделал? Просто хотел принести больше боли?» Потоки слёз душили, из-за очередного судорожного вздоха живот вновь пронзило болью, отчего измученный Виктор вновь издал полустон-полухрип. «Это моя вина, почему из-за этого пострадал кто-то другой?!» Он более не ощущал себя героем ни на грамм, ни на малейшую толику. На этом столбе он ощущал себя таким ничтожеством, что ему от самого себя было и мерзко, и тошно, но деваться от этого было попросту некуда, потому как спрятаться от самого себя и от своих мыслей было всё ещё, к его сожалению, невозможно. Приходилось просто висеть, ненавидеть себя, презирать себя, мучиться да при том покорно ждать смерти.***
Кажется, он в который уже раз отключился; а когда вновь открыл припухшие глаза, он понял вдруг, что круг солнца значительно переместился на полотне небосвода. Вновь попытался освободиться, но быстро бросил это дело, решив, что жизни он точно не заслуживает после всего, что натворил. Опустил голову. Закрыл глаза. Так и висел, пока шея не затекла. Пришлось всё-таки поднять голову, посмотреть вперёд… Мурашки пробежали по всему телу. Сердце пропустило удар. На Пустоши, посреди выжженной то ли пожаром, то ли солнечным светом травы, сидел Он. Сидел неподвижно в метрах десяти и смотрел пристально. Сколько Он уже там находился? Неизвестно. Ни одного движения, ни прикосновения ветра к топорщащимся в разные стороны чёрным перьям, ни вздымающейся от дыхания груди, не было вообще ничего: Он сидел самым неестественным и уродливым образом из всех, что можно было себе представить, похожий на дрожащий в палящем свете солнца морок. С мгновение Виктор глядел на него мутным взглядом, после же простонал что-то невразумительное и уронил отяжелевшую голову себе на грудь, будучи не в силах держать её на весу.***
Снова темнота. Однако в этой темноте почему-то можно было думать: видимо, не до конца он ушёл в состояние забвения. И первый вопрос, который он себе задал, звучал так: «Жив ли я? Почему я не умер?» Он помнил прекрасно о том, что в последний раз он перед собой видел огромный тёмный холм, покрытый разнообразными перьями, и бараний череп. А точно ли? «У меня галлюцинации», — решил Виктор, понимая, что если бы тварь пришла к нему, то точно бы сожрала с потрохами в этот же миг. Это было единственным разумным объяснением. Однако проверить стоило. Вновь с трудом открыл потрескавшиеся кровяными ниточками глаза. Сфокусировав взгляд, он заметил, что тень Его изменилась, став чуть длиннее. Значит, прошло не несколько минут, как ему могло показаться, а больше, намного больше. Эта тварь подобралась ближе. Теперь она сидела на расстоянии двух метров от Виктора. И всё так же бездействовала, чем сумела даже разозлить ослабшего и уставшего от всех этих мучений парня. Только вот со злобой своей он ничего сделать не мог. — Чего ты ждёшь? — прошелестел Виктор сухими губами из последних своих сил, — жри меня уже. — Я не голоден. «Кукуха отъехала», — понял Виктор, когда услышал внезапно чужой низкий голос, — «теперь я точно знаю, что это галлюцинация». Даже усмехнулся нервно, с грустью осознавая, что даже если он и выживет каким-то чудным образом, то чистого рассудка ему уже не видать. Он окончательно сошёл с ума, раз слышит голос этой пернатой твари. — Тогда просто убей. Ответа не последовало. Он продолжал сидеть и смотреть на привязанную к столбу жертву так, словно бы это было каким-то невероятно увлекательным зрелищем. Пристальный взгляд сквозь дыры в черепе, внимательный настолько, что ни на что другое он, кажется, не хотел смотреть и вовсе. «Да почему это все не может закончиться? Прошу, прошу, пусть это кончится», —взмолился мысленно парень, сипло выдыхая судорожно и еле сдерживая себя от очередного бесслёзного плача. «Ты выиграл. Давай, убей меня», — продолжил настаивать он, надеясь тщетно на то, что диалог с самим собой у него же в голове принесет ему какое-то избавление. Впрочем, вряд ли он мог соображать логически. — Боишься что ль? Я тебе уже… никак не наврежу… — Это сделали твои люди? Виктору пришлось помедлить перед ответом. — Они… не мои. Но да. Не я ж сам себя к столбу привязал. Последняя часть фразы вряд ли была понятно хоть кому-то, кто разбирал человеческую речь, потому что Виктор вместо отдельных слов начал воспроизводить случайные звуки из них. Он подумал ещё о том, что с этой тварью удивительно сложно строить диалог. — Благодарность. Низкий бархатный голос действовал успокаивающе. Виктор уже не столько не хотел, сколько не мог понять, к чему это было сказано. Он лишь посмотрел измученно в чёрные провалы черепа, губы его дрогнули в попытке что-то сказать, затем он вновь почувствовал, что проваливается в небытие. На этот раз холодное, спокойное и… кажется, последнее. Перед тем, как окончательно потерять сознание, он почувствовал необыкновенную лёгкость.Словно бы путы, которыми он был связан, были чем-то разрезаны.