Бронированная дверь камеры с протяжным стоном отворилась, радушно принимая нового временного обитателя, и обратно захлопнулась, запершись на множество сложных замков.
«Где… я? — очнувшись, подумал вельш-корги Стив, с трудом открывая слипшиеся глаза. — Что это было?»
Пёс приподнял голову, чтобы осмотреть теперешнюю обитель, и громко застонал — на шею будто надели тяжеленный стальной хомут, грудная клетка нестерпимо болела, затрудняя дыхание, во рту ощущался металлический вкус крови.
— Как же больно!
Свыкнувшись вскоре с этим, корги медленно повернулся на лежанке — засаленном жёстком матраце, набитом соломой, — и ахнул от увиденного. Помещение тускло освещала одна-единственная шатающаяся наверху лампа, свет то и дело мигал, потухая на несколько секунд и зажигаясь снова, убогие серые стены, облепленные мерзко пахнущей плесенью, украшали царапины предыдущих узников, по тёмным углам сновали и попискивали крысы, веяло сыростью и холодом, а издалека доносились приглушённые вопли и вой, капала вода.
— Не помню, — жалостливо буркнул Стив. — Телевизор — помню, компьютер — помню, играл — помню, чипсы — помню, колу — помню, дальше — не помню. Почему я здесь? — всхлипнул он, смачно высморкался в тюфяк и чихнул из-за попавшей в нос колючей трухи. — Зачем меня сюда? Я же ничего не творил, неделю из дома не вылезал, — скулил бедняга, ощупывая болящую грудь. — Ой! Какое из дома — с дивана-то не поднимался. Или это уже преступление? М? Не знаешь? — спросил корги взобравшуюся к нему на лапу и изумлённо глядящую крыску. — Тебе хорошо, это твой дом. Котов нет, еды навалом. А меня, — пёс вытер плечом выкатившуюся слезинку, — меня избили, рёбра сломали, в камеру закинули… Сколько сидеть буду? Может, казнят? Повесят? Расстреляют? Усыпят? Эх, понимала бы ты меня…
Заключённый обнял собеседницу и тихо заплакал.
— За что? Почему меня? — всхлипывал Стив, гладя крысу, оказавшуюся на редкость спокойной, не вырывавшейся и не пытавшейся укусить. — Я ведь так молод!
Но нарыдаться корги не успел: по морде последовал сильный удар дубинкой, выпустившие грызуна лапы грубо заломлены назад и защёлкнуты налапниками, на голову напялен и крепко затянут верёвкой на шее грязный чёрный мешок; неведомая сила подняла вопящего и дёргающегося бедолагу за шкирку и потащила неизвестно куда.
— Пустите! Больно! Кто? Куда?
Ответа не было, вместо этого нёсший его незнакомец стянул мешок, расстегнул налапники и зашвырнул пёсика в отворившуюся перед носом дверь, напрямую в кресло, тотчас крепко привязавшее Стива ремнями.
— Приветствую вас, мистер Лэйси, — любезно сказал сидящий напротив и приветливо улыбающийся ретривер в выглаженном синем костюме и ярко-красном галстуке.
— Вы кто такой? За что меня посадили? Отпустите! Помогите! — заистерил бедный пёс, щурясь от яркого света потолочных светильников.
— Спокойствие, спокойствие, мистер Лэйси, — так же любезно проговорил ретривер. — Мне известно, что вы — честный и законопослушный гражданин, посему презираете ложь, так?
Корги молча кивнул, дрожа как осиновый лист.
— Замечательно, следовательно, не будете против оказать нам небольшую услугу — всего-навсего сознаться в совершённом вами преступлении одновременно против общественного порядка, государственной власти и военной службы, — пёс аккуратно высвободил лапку Стива из-под ремней и сунул в неё лист с какой-то непонятной писаниной и ручку. — Не сопротивляйтесь, просто подпишите.
— Я ничего не совершал! — вскричал Лэйси, его глаза округлились от удивления. — Я неделю квартиру не покидал!
— Ну как это не совершали? Нами было вычислено, что вчера, 12 мая, ровно в полдень, вами с вашего же персонального компьютера был совершён взлом сети DN190389, повлёкший за собой срыв военного парада в честь 76-летия Союза Бравых Псов… Дальше, пожалуй, вы и сами помните. Вспомнили?
Корги судорожно замотал головой.
— Нет! Нет! Я ничего не знаю ни о каком срыве, взломе! Я не умею взламывать, а на компьютере только играю! Отпустите меня!
— Сознайтесь добровольно, — остервеневшим голосом сказал ретривер, нахмурив брови. — Это смягчит приговор.
Тщетно — Лэйси продолжал лить слёзы и упорно отрицать свою «вину».
— Жаль, мистер Лэйси, — вздохнул допрашиватель и полностью убрал с морды улыбку, — что мне придётся идти на крайние меры, я очень этого не желаю. Последний раз — сознаётесь и подписываете?
— Нет! Нет!
— Жаль, жаль. Ребята! — воскликнул пёс, нажав на жуткую картину с изображением ужасного человекоподобного чудовища в неестественной позе, терзающего плоть невинного младенца. — Работаем.
Взору до смерти напуганного и вдобавок обмочившегося Стива предстали два здоровенных как лоси ротвейлера с дополнением в виде худого бигля с очень злобной мордой, одетые в простую чёрную униформу без каких-либо опознавательных знаков.
— Не признаёшься, гнида?! — ощерившись, налетел на него бигль. — Сейчас ты у нас всё подпишешь, во всём сознаешься, и как Кеннеди убил, и как Вторую мировую развязал, и как Иерусалимский храм сжёг! — Он размял кулаки и трижды ударил несчастного: в челюсть, солнечное сплетение и живот.
Сильнейшая боль, как если бы все мышцы, связки и сухожилия разом лопнули, пронзила уже изувеченное тело корги. Лэйси заорал что есть мочи.
— Сознаёшься, скотина?!
— Г-господа… н-не над-до, — плачущим голосом промямлил «преступник», сплёвывая с кровью выбитый зуб, — к-к-клянусь, к-клянусь… с-своей п-п-покойной м-мамочкой, клянусь в-всеми с-святыми, клянусь Богом, п-пожалуйста, я не… в-взламывал…
— Не колется, — коварно усмехнулся первый ротвейлер, натянул защитные кожаные перчатки, сорвал с пояса излучавшую электрическое свечение дубинку и, выставив нужное напряжение, двинулся к допрашиваемому.
— Н-нет, — сглотнул слюну Стив; пот водопадом полился с него.
Удар, второй, третий, четвёртый…
Стив выл волком, орал во всё горло, выкрикивал нецензурные ругательства, трясся в конвульсиях, стискивал зубы; ему казалось, словно его поджаривают на огромной сковороде, вбивают в плоть большие ржавые гвозди, окунают в кипящий свинец и пытают «железной девой».
— Колись, свинья! Подписывай, мать твою!
Когда же на почерневшем и тлеющем псе не осталось живого места, ретривер приказал:
— Отставить, достаточно.
— Ну?! — рявкнул ротвейлер, отбрасывая погнувшуюся палку.
«Хакер», весь избитый, со вставшей дыбом наэлектризованной шёрсткой и испачканный собственными кровью, испражнениями и рвотными массами, приоткрыл покрасневшие глаза и еле-еле кивнул, с трудом нацарапал на листке свою подпись и без чувств рухнул из освободившего его кресла. Цель Их была достигнута.
— Пошевеливайтесь, черти морские, давайте-давайте! Ать-два, ать-два, ать-два! — выругался надзиратель и отвесил под зад одному из матросов увесистого пинка.
Джо, наш старый знакомый, бывший тем самым матросом, поморщился (произносить что-либо было строго запрещено) и продолжил совместно с товарищами по несчастью надраивать ржавую палубу; ноги подкашивались от усталости, язык болтался чуть ли не до пола, колючий холод пробирал насквозь; от него не спасали ни короткая шерсть дворняги, ни нижняя футболка, ни тонкая роба с намертво пришитым номером и брюки — матросы стучали зубами, выпуская изо ртов пар, дрожали, но драили, драили палубу, не останавливаясь, терпя насмешки и издевательства надзирателей (таких же срочников, как и они), гордо вышагивавших в тёплых куртках и нарочно пачкавших палубу грязными ботинками, превращая это и без того бессмысленное занятие в бесконечную пытку.
Спросите — что всё это значит? Отвечу — дисциплинарный батальон; после упомянутой мистером Хогом «матросской фляжки» на линкоре «Генерал», командир корабля по приказу (если те истеричные вопли можно было так назвать) едва не утонувшего адмирала был вынужден представить провинившееся отделение военному суду, который, в свою очередь, без раздумий вынес приговор — в ночь с 10 на 11 мая матросы скорым поездом прибыли в подразделение ВС СБП города Бэрроу, Аляска, в место отбывания наказания — дисциплинарный батальон «Кит», частично расположившийся на выведенном из строя ВМС «Объекте S1980», ранее лёгком крейсере GDS «Гонолулу», один из самых суровых во всей Республике и фактически являвшийся настоящей тюрьмой.
«Будьте прокляты, Риморон, Винджед, Смит, Делино, будь проклят Союз Бравых Псов! — мысленно негодовал Джо, в сердцах окуная швабру в ведро с замерзающей водой. — А ещё год, целый год впереди. И два дослуживать…»
Он тоскливо посмотрел через забор из колючей проволоки в сторону располагавшегося на берегу дома, буквально разрывавшегося от громкой музыки и пения — офицеры развлекались, затем полным ненависти и злобы взглядом пробуравил высокие бронированные сторожевые вышки и тяжело взглянул на тёмное полярное небо. Падал снег, завывал ветер, рычали моторы катеров военной полиции.
«Да, если бежать, то только на тот свет», — подметил пёс.
— Чего застыл, сын шлюхи? — оборвал дворнягу надзиратель и пощекотал шею холодным лезвием штык-ножа. — Драй, мой, вылизывай до блеска!
Уходя, пёс как бы случайно толкнул заключённого, из последних сил выполнявшего работу, как вдруг тот широко выпучил глаза, выронил швабру, тяжело закашлял, схватившись за грудь, отхаркнул загустевшую алую кровь, смешанную с мокротой, и упал навзничь, опрокинув ведро.
— Так, что тут у нас? — крякнул надзиратель, встав на четвереньки, дабы нащупать пульс. — Подох. Что? Что уставились, шавки вонючие? Труп никогда не видели? — c этими словами он сбросил тело в появившийся рядом люк. — Чтобы к приходу офицера от этого дерьма и следа не осталось! Драйте, драйте, сволочи, я вам песенку весёлую включу!
Пёс подбодрил крепким пинком ещё одного матроса и ударил прикладом автомата по заменявшему флагшток репродуктору. Рупор зашипел и пропел противным писклявым голосом отрывок из одной очень надоедливой песни:
And now I beg
To get rid of my eyes
Ooh, I shut you, shut you, shut you
Every time
And oh my, I, I hate your style
You, you make me, make me, make me
Wanna fire
And now I beg
To get rid of my eyes
So dogs say:
«Fuck my, fuck my, fuck my,
Fuck my brains
Oh-oh-oh
I've never seen
Anybody do the shit you do before»
Dogs say:
«Die for me, die for me, die for me,
Ayy-ayy
And when you're done
I'll make you die again…*
Куранты с Центральной часовой башни пробили семь вечера.
— Отставить музыку! Взвод и отделение стройсь! — в спешке приказал подоспевший старший надзиратель.
Побросав швабры, кряхтя и кашляя, матросы последовали примеру надзирателей, построившись в одну шеренгу.
Ворота со скрежетом отворились, и на «Объект S1980» ступил важный дворняга-офицер в сопровождении двоих матросов-адъютантов. Пёс брызнул на себя духами из флакончика, принял от одного из них шёлковую салфетку и протёр ею запотевшие на холоде очки, второй же помог надеть и застегнуть шинель.
— Равняйсь! — гаркнул он, перекричав вой ветра. — Смирно!
— Господин лейтенант-коммандер, взвод дисциплинников и отделение охраны к смотру готовы, петти-офицер второго класса Уилсон, — выпалил старший надзиратель, отдав честь.
— Вольно.
Опираясь на форменную трость с позолоченными наконечником и набалдашником, офицер медленно пошёл вдоль шеренги заключённых, пристально глядя в глаза каждому. Ещё чуть-чуть — и начались бы колкие укоры, бесполезные вопросы вроде: «Чистишь ли ты зубы?» и неприятные ощупывания колен, груди и головы палкой, но большой заострённый кусок льда, образовавшийся вследствие неаккуратности охранников, уберёг их от этой участи: лейтенант-коммандер, поскользнувшись, шмякнулся прямо на него мягким местом. Кровь ручейком потекла из-под пса, скорчившего такую мину, что не подлежит описанию.
— У-у-у… putain de bordel de merde, damit ihr alle entmutigt seid**, мудаки, — проскулил дворняга, стиснув зубы. — Ай-ай, отвали, недоумок! — закричал он на второго поспешившему на помощь адъютанта, пытавшегося остановить кровотечение зажигалкой.
Когда раненый офицер более-менее пришёл в себя, то немедля указал на пета и злобно прорычал:
— Раздеть его!
Надзиратели послушно отдали честь, скрутили своего бывшего командира и принялись стаскивать с него форму.
— Отпустите, изменники! — завопил смущённый петти-офицер, однако охранники быстро заткнули ему пасть бескозыркой.
— За повреждение моего офицерского, — лейтенант перешёл на плаксивый тон и осторожно потрогал заткнутую смоченной в парфюме тряпкой рану, — достоинства из-за вашей пренебрежительности… я приговариваю петти-офицера второго класса Уилсона к смертной казни.
Дворняга ударил в пол тростью, сымитировав судейский молоток, и скомандовал: «Мальчики, готовьте снаряд», последовав далее на нос «Объекта», к единственному оставшемуся на корабле оружию — крупнокалиберной пушке, служившей для салютов, давно не использовавшейся по назначению.
— Орудие к бою!
«И всё-таки небесная кара существует», — усмехался Джо, с наслаждением наблюдая, как в ужасе мычащего и напрасно пытающегося вырваться пета… нет, не расстреливают, а запихивают в дуло пушки: вот и поплатился Уилсон за безразличие ко всему существующему.
— Готовсь… Пли!
Далеко летел погоняемый попутным ветром и провожаемый ошеломлёнными взорами часовых петти-офицер второго класса, точнее, то, что от него осталось — да здравствуют дисциплина, новый командир и ледорубы вместо швабр!
В тёмном и холодном помещении столовой собиралась очередь к камбузу, и Джо, получив от ворчуна-кока порцию так называемой еды, занял место на промокшем тюфяке, сев по-турецки, и приступил к трапезе под зорким контролем надзирателя. Ужин представлял собой те ещё помои — месиво из сырого нечищеного картофеля, реповой кожуры, луковой шелухи и рыбных костей, и растопленный снег в качестве напитка; не лучше были и завтрак, состоящий из сваренной в половом ведре опилочной каши, и обед — суп-клейстер с осоковым салатом на второе. «Мммм, вкуснотища!» — смеялся пёс: в щенячьи годы он ел и не такое, но разве за этим тогда ещё подросток Джо пришёл в Союз Бравых Псов, навсегда попрощавшись с тяжелобольной матерью? Ради этого с огромным энтузиазмом бегал по всевозможным военно-патриотическим клубам? Ради этого он, Джозеф Лаки, выходец из беднейшего района Сан-Франциско, по собственной воле отправился в призывную комиссию, где изъявил желание служить в ВМС, а узнав об отправлении на «Генерала» так обрадовался, что лишился чувств? И эти сладкие мечты о поступлении в Военно-морскую академию после завершения срочной службы, постепенно сдувшиеся как воздушный шарик в первые недели ношения формы и окончательно лопнувшие в «Ките» — теперь на своём будущем дворняга мог спокойно ставить большой жирный крест, ибо заключение в «мучильнях», как называли срочники суровые дисбаты, в отличие от «санаториев», равносильно гражданскому тюремному.
Погрузившись в размышления, Джо вспомнил и первую безответную любовь, и до жути пугавших его в детстве афроамериканцев под марихуаной, и буквально выставившую его из дома маму, прокричавшую вслед: «Мне нужен сын-адмирал, но не наркоман!», не заметил, как опустошил тарелку и вот вместе со взводом маршировал в каюту, где их ожидал целый час свободного времени, обыкновенно занятый накидыванием на себя всего, что лежало под лапой, поскольку об отоплении здесь не слышали, а пневмония не щадила никого.
— Раз-три, два-девять! — гнусавил туповатый надзиратель. — Шире шаг, шире шаг!
Ничто не предвещало беды, однако она всё же пришла: с вышки раздался одиночный выстрел, и на голову Джо, словно черепаха на Эсхила, свалился сонный часовой.
— А-а-а-а! А-а-а-а! — заверещал матрос, беспорядочно паля в воздух. — Убивают! Бунт! Бунт на корабле!
Командир, наблюдавший сию клоунаду, озадаченно почесал затылок и отдал, пожалуй, один из самых абсурдных приказов за всю историю Союза, как раз под стать ситуации:
— В карцер неисправимого.
И вот младшего матроса Лаки, скрутив, тащили надзиратели. Спустившись вниз по скользкой лестнице, они зашли в бывшую кают-компанию и пинком отправили дворнягу в камеру, передав в лапы нового хозяина, которым был надзиратель Лаузи — мерзкий пёс с маленькими кротовьими глазками, изъеденной лишаем тощей мордой и носом-хоботом, больше похожий на выхухоль, чем на собаку.
Лаузи засмеялся гиеньим смехом и прошепелявил:
— Неисправляемый матрос — есть плохой матрос. Таких нусно исправлять осень легким и простым способом — санятиями фисической культуры. Смирно! Упор лёса принять! Отсиматься 200 раз!
И начались отжимания до 300 раз, стойка на одной лапе, подъём 30-килограммовой гири пастью, усложняемые жёстким ограничением времени в виде горящей спички и караемые отбиванием печени и селезёнки в случае невыполнения, спустя некоторое время классические армейские упражнения наскучили надзирателю и он скомбинировал их с цирковыми, заставив еле стоящего Джо жонглировать муляжами гранат, сидя на шпагате, становиться на голову, исполняя антипод автоматом, не забывая о «поощрениях», но финального — глотания штыка — вымотанный матрос не выдержал. Улучив момент, Лаки сорвал с пояса зазевавшегося Лаузи пистолет и выстрелил угнетателю в темя.
Разрывная пуля сделала своё дело — головушка пса мгновенно превратилась в раздавленный арбуз; разлетелись по сторонам кусочки мозга, осколки черепа, глазные яблоки, шматки мяса и лоскуты шкуры. Брызнули кровь и мозговое вещество.
Джозеф с облегчением выдохнул, силы полностью покинули его, в глазах потемнело, тело свело судорогами, а опустившийся под звуки сирены потолок завершил его страдания.
Прощай, полная невзгод земная жизнь, здравствуй, вечный покой, ожидающий за райскими вратами!
