космические обрывки

      А солнце кружит, нагнетает, приближается все ближе, кажется, еще совсем чуть-чуть и от станции совсем ничего не останется. Идет сто восемьдесят третий день после того, как камеры «коматозников» отключились, отбив последний установленный таймер поддержания жизни.       Им сказали: «это будет словно сон. вы — первые в истории мира астронавты, которым удастся опробовать эту систему. вы — первопроходцы. вы — герои».       Им сказали: «увидимся через пару месяцев», и закрыли камеры. Они уснули — сильно, крепко, сладко; там были облака на фоне розовеющего неба и трава, настолько мягкая, что, когда на неё ступаешь, казалось, будто проваливаешься под землю. Там пахло летом: спелыми ягодами, отцветающей сиренью, булькающей газировкой. А потом резко наступила чернота. Пустота. Вязкая тьма, тянущая за каждый оголенный кусочек кожи наружу, в никуда, словно клацающая зубами у самой шеи. И они проснулись. После чувствовался невероятно тяжелый жареный воздух — невозможность вздохнуть, царапающая горло, и липкость каждого прикосновения к накалённому железу.       У Мерфи уже нет никакого шанса выкарабкаться назад, вниз, домой, ведь что может майор ввс сша без единого — целого — шатла на модуле «Юнити». Мак говорит, нам не добраться, черт его дери, даже до Квеста, чтобы снаружи разгрести завалы; мы в полной заднице. А Мерфи верит Мак, Мак единственная, у кого есть мозги на этом огромном скоплении станций, разделенном баррикадами, как мостами.       — Они, видимо, пытались выжить…       — Да, разделившись, как дети во дворе. Разве не для объединения все было создано, а, Гиллис? Нам кранты. Конец. Здесь и подохнем, как остальные.       Когда капсулы открылись, на Транквилити стояла зудящая такая тишина: ни гимнов, ни радостных восклицаний, нет, обледенелый холод космоса, и на команду «компьютер!» появлялось старческое лицо младшего-лейтената, который когда-то хлопал Мак по плечу, отправляя в полет — его же полету суждено было стать явью через десять лет; на экране ему под девянсто, хотя на мысе Канаверал ему только-только исполнилось двадцать пять, и он извинялся.       — Системы отказали, ребята. Пока вы спали произошла Третья мировая. Ядерные реакторы уничтожили Землю. На орбитальной станции находятся последние живые представители человеческой расы, потому что дом — не отвечает. Повторяю, дома больше нет.       И казалось, что звезды — такие прекрасные при едином взгяде на них — потухли разом, по телу прошла неуловимая дрожь, слова стали стоить по нулям, и капитан Мак Элизабет Гиллис смотрела на Райана Мерфи — типичного бед-боя с улыбочкой хищной, как оскал; ловеласа и последнего неудачника — а глаза его цвета родного бескрайнего неба темнели, обращаясь в золу. И мир действительно рухнул, на руках оставив пепел и прах всех тех, кто погиб до.       Пол года и ровно один день исчезли полночным сном — и под ногами осталась одна лишь космическая пыль. В Дестини разросшиеся плантации странных водорослей, заменяющие еду, и фильтры, превращающие любую жидкость в воду, перестань, Мерфи, мы должны выживать. Это манера Мак; она изгибает углом бровь, ладонью вытирая со лба пот, стягивает на затылке каштановые волосы, и кажется уже какой-то родственной что ли, знакомой по движению каждому, каждой сворованной улыбке. Но этого мало — Райан Мёрфи тот ещё придурок, у которого папаша строил самые крутые в штатах ракеты, вот и пропихнул сыночка-раздолбая в программу.       — Как ты вообще здесь оказался, Мерфи? Я никогда не спрашивала, — у капитана Гиллис мёдом лоснится кожа, когда она вот так вот смотрит в белёсом свете Луны; в душу прямо, под мокрую ткань футболки, потому что на станции душно, а двигатели работают на последнем издыхании.       — Облажался я, милая. — да, она вообще-то знает; все обсуждали, что золотоносный сокол авиации угробил собственный самолёт, скинув его в какой-то кювет, помешался мальчик, разошёлся, -…И я вдруг понял — зачем жизнь класть воякам под конвой, когда она такая насыщенная за пределами тренировочных баз.       Он пил, кутил, веселился, девушки в объятиях его таяли, словно патока и карамель, но внутри, за рёбрами стойкими продолжал разрастаться чернеющий хаос, стереотипное одиночество богатенького ребёнка. Пока Мерфи не очнулся на пустующем корабле с такой уверенной во спасении Мак Гиллис с вечными «мы выстоим, Райан. мы должны».       — Зачем? — он так любит срываться, когда тело сдавливает катотанический страх, давно потерявший надежду мальчишка; амальгама зеркала его почернела, на идеально-заточенном лице появились первые морщины, — Мак, ну зачем, а? Думаешь, если бы кто-то еще остался на Звезде, они бы не попытались связаться с нами? Или с Кибо?       — У русских была такая же программа, понимаешь? Были еще такие же, как мы.       — Замурованные в банки? Очнись, Гиллис, прошло около ста чертовых лет! Мы, блин, сраные везунчики!       А Мак не способна более быть ему опорой, потому что сама практически обрушена и истоптана; она бьет Мерфи поддых, чтобы согнулся он, заткнулся на мгновение, ведь только так она научена — хлестко, быстро, больно; военная выправка и ни капли эмоций. Райан все понимает, Райан готов подставляться впервые, ведь он не хочет умереть в одиночку. Лучше с ней. Стоит только заглянуть поглубже в глаза ее, что как дыра Чёрная, затягивают — и он больше не может отвести взгляда; чуть не давится кадыком, такая у нее над ним появляется сила. Мерфи же прекрасно знает, как Мак устала от жары, как почти превратился в пепел ее мозг, — святилище знаний и единственный путь обратно, потому что, хей, только капитан Гиллис здесь инженер по аэрокосмической дребедени.       Но она по-прежнему продолжает улыбаться ему чуть скомкано, мол, мы обязательно придумаем что-нибудь.       Кто же мы теперь друг другу?