Лето, что никогда не закончится

      Входная дверь тихо скрипнула.       — Я дома, — прозвучало в пустоту коридора.       Ответа не последовало.       А ведь Лави совсем уже и забыл, что вчера его старик куда-то укатил, оставив парня одного на пару дней. А он так этому обрадовался, что пропустил целую поучительную лекцию на тему «баб в квартиру не водить, пить только дома и не питаться одним содержимым бич-пакетов». А ведь мужчина так перед ним распинался, так старался, чтобы хоть что-то полезное в этой бестолковой головушке отложилось. Но в итоге всё вышло как всегда: важную информацию этой бестолочи можно передавать только подзатыльниками и пинками. А рука у его деда тяжёлая, целое стадо баранов вразумить может.       Хотя Лави не был уверен, что Хикуи Хон приходится ему хоть каким-нибудь родственником. Возможно, он кто-то вроде троюродного деда племянницы сестры бабушки, но не ближе. Да и имя своё он не любил: в первый же день их совместного проживания сказал, чтобы студент звал его как душе угодно, но не по имени. Так и появились эти глупые прозвища вроде старика и панды. А! И работал Хикуи раньше историком-этнографом и архивистом, много путешествовал и всё такое (оттуда и ещё одно его прозвище — книгочей). Поэтому их квартира полнится множеством полезных (китайские чайники и индийские специи, к примеру) и бесполезных (статуэтки слонов, мексиканская шляпа сомбреро да и сам Лави) вещей. Уехал он на ежегодный слёт бывших коллег. Парень было вызвался провожать его, но был выставлен за дверь со словами: «Чеши отсюда давай, нахлебник, а то опять выклянчишь у меня деньги за помощь. Во второй раз не прокатит».       Всё-таки любит его старик. Странно и болезненно, но любит.       Не снимая обуви (в иной раз он бы уже отхватил за это, но сейчас можно), Лави прошёл на кухню и включил свет. Кофемашина приветливо пискнула и начала свою работу. Холодильник вроде был полон еды, но казалось, что он пуст. Было решено ограничиться простыми бутербродами. Немного криво нарезанные сыр с колбасой и кусочек хлеба — и поздний ужин (скорее даже предзавтрак, если говорить о времени) удался. Кофе приятной горечью оседает на языке. «Опять сахар забыл добавить, — пронеслось в мыслях. — Теперь ведь не засну. И что за жизнь-то такая!»       Тёплый душ, книга перед сном — всё по стандарту. Кровать поскрипывает, мягкий матрас податливо прогибается под весом тела, пушистое покрывало совсем не даёт того тепла, в отличие от толстого одеяла, но для лета — самое то. Из-под подушки достаётся пульт от кондиционера, и старенький аппарат тихо зажужжал, убивая неприятную тишину пустой квартиры. С этим шумом всегда было спокойнее. По старой привычке, доставшейся от матери, Хибан тщательно обдумывает свой день, анализирует свои поступки и мысли. И в этот раз вспоминать хочется только об одном — об Аллене.       «Аллен Уолкер. Семнадцать лет, старшеклассник. Люблю поесть и тишину, не люблю ложь и идиотов», — он запомнил эту фразу слово в слово, даже не напрягая свою фотографическую память. Аллен, Аллен, Аллен, Аллен… Хотелось повторять это имя вновь и вновь, каждый раз смаковать его на новый лад и не повторяться. Что Лави о нём знает? Ничего. Что он хочет узнать? Всё. Это не знакомый ему спортивный интерес к новому человеку. Это что-то такое, с чем ему не приходилось сталкиваться ранее. Что-то, похожее на то, когда он хвостиком бегал за Юу, пытаясь разузнать о нём как можно больше: начиная любимым цветом, заканчивая травмами детства и психическими расстройствами. Но всё равно не это. «Влюбился я, что ли? Да ну, бред какой-то. Никогда не влюблялся, а тут на тебе — получите и распишитесь. Да и в кого — в местную новоиспечённую легенду. Может, меня привлёк этот его ореол загадочности? — несмотря на свою абсурдность, идея была легко принята за истину. — Да, точно. Какой же я всё-таки умный!»       Спустя ещё час бессмысленного ёрзанья на кровати, Лави уснул с именем Уолкера на губах. ***       — Простите за вторжение, — шёпотом обозначил своё возвращение Аллен.       В ответ ему донёсся лишь громкий храп опекуна и шум невыключенного телевизора в гостиной на первом этаже. Парень поставил свою обувь рядом с порогом, а сам тихо-тихо, на цыпочках, прошмыгнул на второй этаж дома. Его комната (скорее даже каморка) находилась в конце недлинного коридора. Этот этаж пустовал за ненадобностью и использовался в качестве склада. Освобождать другую комнату семейной паре не хотелось, а сам Аллен не настаивал, понимая, что одно лишнее слово — и его выставят за дверь. По пути он заглянул в ванную, где наскоро принял тёплый душ. На входе в комнату живот предательски заворчал, требуя наполнить себя едой. Уолкер как мог уговаривал его потерпеть до утра, не желая создавать лишнего шума. Противный орган вроде согласился подождать.       Его пристанище не отличалось наполненностью вещами или каким-либо бардаком, как и в домах любой другой семьи, согласившейся приютить его. Минимум предметов интерьера — минимум негодования опекунов. Небольшой классический японский столик, подле него обычный тёмный футон, встроенный в стену шкаф с тремя такими же футонами и парой ящиков с его собственными вещами. На столе стояла лампа, которую парень включил, а после потянулся за лежащей на краю мебели книгой. «Исповедь неполноценного человека» авторства Дазая Осаму сперва не сильно его заинтересовала, но после, вдумавшись, он уловил в ней нотки того, чему не смог дать определения. Были они с главным героем схожи? Нет. Сочувствовал ли Аллен ему? Удивительно, но нет. Но почему-то Оба Ёдзо казался ему кем-то родным и близким, словно лучший друг или… брат?       Аллен тоже носил маску. Но, в отличие от главного героя «Исповеди», который прикидывался шутником и идиотом, чтобы скрыть свою душу и чувства, парень использовал маску скорее как защитный панцирь, за которым можно укрыться от тьмы и ненависти, обиды и боли. Впервые он воспользовался ей после смерти семьи на враче-терапевте. Тогда, когда он уже в восьмой раз пытался выдавить из Аллена хоть что-то кроме односложных ответов. Уолкер, сидящий на кровати, внезапно весь подобрался и, ощетинившись, наорал на врача, выставив того за дверь. На следующий день он соврал в психологическом тесте, подставив все ответы так, чтобы казаться нормальным человеком без психологической травмы. А доктора повелись на эту детскую уловку.       Из больницы Аллен выходил, гордо выпрямив спину. А когда зашёл за ближайший угол, расплакался, как девчонка.       Потом случился Мана, грубая маска покрылась сетью трещин и рассыпалась на мелкие кусочки. Она открыла взору мужчины того маленького и зашуганного мальчишку, коим Аллен и являлся. Мана научил его любить и быть любимым, подарил ему человеческое тепло и радость от жизни. Ребёнок, находясь с ним, смеялся открыто и заливисто, до слёз в уголках глаз. А потом и Мана, его любимый Мана, покинул его.       С тех пор у Уолкера появилась вторая маска. Другая, не такая, как первая. Та была грубой, шершавой, с множеством неровностей, готовой расколоться от чего угодно. Эта же — гладкая, отполированная и с кучей мелких деталей. Крепкая, как сталь, защищала от чего угодно. Но самое главное то, что её изгибы в точности повторяли черты лица Маны. Она так притёрлась к нему, что стала родной. Эта маска стала его лицом.       И никто в этом грёбаном мире не мог сорвать её!       А этот парень, Лави Хибан, словно видел сквозь неё, не уничтожая. Аллен помнил чётко и ясно взгляд зелёных, словно чистый изумруд, глаз, направленный прямо на него. Выворачивающий душу наизнанку, заставляющий рассказать всё, но заставляющий ненавязчиво, мягко подталкивая к разговору. Чёрт, а ведь Уолкер никому не говорил о своих переживаниях и воспоминаниях, кроме Маны и Кросса. Да и им пришлось знатно побегать за ним, чтобы мальчишка рассказал хоть что-то. А тут он запросто так выложил всё на одном дыхании.       А ведь Лави что-то говорил о встрече. Там же, где они и познакомились. А время… забыл. То ли память портится, то ли студент дурак. Хотя учитывая, что завтра погода не должна измениться, а Хибана он встретил около двенадцати ночи, время их рандеву приходится на промежуток от семи до двенадцати вечера. Да. А если Марс войдёт в созвездие Близнецов, а Венера Рыб изменит своё положение, то… Стоп.       Что-то он устал. Видимо, мозг был перегружен попытками навести порядок внутри себя и требует срочного сна. А раз он требует, Аллен не имеет права отказать ему.       И всё же какой Лави интересный человек. ***       — Хей, друг, ты чего такой мрачный? — весело спросил Дейся, закидывая свою руку рыжему на плечо.       — Да не выспался я просто, — и, заранее отвечая на поигрывание бровями Барри, добавил: — И нет, не из-за бурной ночки. Не так уж мрачно я выгляжу.       — Чувак, к тебе уже третья девушка за сегодня подходит, а ты словно и не замечаешь этого!       И надо всяким друзьям надоедать с заботой! Хотя Лави не мог спорить со словами парня. Сегодня ночью он просыпался каждый час. После опять засыпал в надежде, что ночной нарушитель успокоится и не будет долбить ему мозг своим шумом. А когда понял, что проще самому встать и ликвидировать угрозу, было уже девять утра. Ещё два часа он угробил на то, чтобы убить этого злополучного комара! После никакого морального удовлетворения он не почувствовал. День был испорчен с самого начала.       Единственное, что вселяло надежду на лучшее будущее, — скорая встреча с Алленом.       — Да больно мне нужны эти девушки, — отмахнулся он.       Только после недоумевающего взгляда Дейси он понял, что сказал.       — Кто ты и что ты сделал с тупым кроликом? — другой голос вмешался в их беседу.       — Хыы, Юу, не будь такой злюкой, — уныло заканючил Хибан, забавно растягивая гласные. — У всех бывают плохие дни.       — Только у Канды каждый день такой, — влез Барри.       — Он перестанет быть плохим, когда я окажусь дома, подальше от вас обоих.       Канда Юу и Дейся Барри — лучшие друзья Лави. С первым он был знаком со школы, со вторым — с каникул перед поступлением. Оба учатся на математическом, только вот Дейся — с изучением IT-технологий. Немного подкачанный парень среднего роста с резкими чертами лица и вечной ухмылкой от уха до уха. Под глазами у него две одинаковые тату в виде линий с острыми концами — результат очередного спора. Короткие каштановые волосы никогда не поддавались укладке и складывались только в своеобразный «ёжика». Отличительной чертой парня является характер — взрывной, прямой и упёртый донельзя. А на пару с Лави и его тягой к приключениям… Знакомые называют их шальным дуэтом. Помнится, однажды они засунули обогреватель в холодильник, чтобы узнать, кто кого. Досмотреть им не дал старик рыжего, сказав, что Хибан может не возвращаться домой, ибо он его не пустит. И ведь правда не пускал, старый чёрт. Два дня не пускал. В универ Дейся поступил из-за наставлений родителей, в частности матери, а сам хотел связать свою жизнь с футболом. В общежитии на полке над его кроватью можно найти старый и ужасно потрёпанный мяч, Колокольчик Милосердия, как называет его сам Барри. Именно им он забил свой первый гол.       А Канда имеет внешность относительно высокого парня с иссиня-чёрными волосами, длинными, как его самомнение, чаще всего собирающимися в конский хвост. Такого же цвета глаза не выражают никаких эмоций кроме «отвалите от меня все, а то вдарю». Нелюдим, своенравен, дерзок, с ужасным чувством юмора, но красивый. По-женски красивый (Лави признаёт это только мысленно, если скажет вслух — его прибьют). Его семья содержит небольшое додзё, где он сам, его младший брат и отец дают уроки кендо и фехтования. Часто таскается с Мугеном — фамильной реликвией в виде катаны с небольшим брелоком-оберегом на рукояти, за что и прослыл «самураем».       Лави огляделся вокруг, оценивая обстановку и думая, как же улизнуть, не вызвав подозрений. Они находились в миловидном кафе, где работает младшая сестра футболиста. Кофейные цвета стен, коричневые диваны и светлые столики, ненавязчивая музыка и мягкое освещение делали это место практически идеальным. И самое важное — здесь было много кондиционеров! Блаженство.       «Надо бы сводить сюда Аллена…» — сверкнула светлая мысль. Проснувшись сегодня, он вспомнил, что не сказал время их встречи. Костерил себя на всех языках, которые знал. Но идея торчать у входа к морю была сразу отметена из-за жары. У их трио был запланирован поход в кафе на шесть, поэтому Хибану подумалось, что он должен прийти к Уолкеру к восьми, извиниться за свою тупость и сводить его куда-нибудь. А где это «куда-нибудь» находится, он ещё не придумал. Будет импровизировать. Ему не впервой.       Нажав на боковую клавишу телефона, он отметил, что время близится к восьми, и постарался быстрее прикончить свою вазочку мороженого. Спешно встав с места и извинившись перед парнями, он направился в к выходу из кафе.       — Извините меня, друзья мои, но дела не ждут!       Вслед ему донесся разочарованный крик Дейси:       — На свиданку укатываешь, да?! А как же твой обет безбрачия до тридцати? И почему ты оставляешь нас одних?!       — Прости, подружка, сегодня не твой день! — задорно отсалютовал ему Лави.       Колокольчики на входной двери весело звякнули, когда та с хлопком закрылась за студентом. Дейся возмущённо всплеснул руками:       — Ты погляди на него: какой говнюк! Хуже Канды, чесслово! Ой… Сорян, Канда, я совсем забыл, что ты тут…       — Беги, придурок, беги, ибо жить тебе осталось недолго. ***       Аллен честно пытался не сорваться. Честно-пречестно. Но, едва завидев Лави, он не сдержался:       — Ну и какого чёрта?!       — Ну… Я дурак?       Объективно, так и есть. Ну, то, что Лави дурак. Это и так было понятно. И сейчас он, оправдывая своё прозвище, встал как вкопанный посреди переулка, глазами по пять йен пялясь на чудного человека перед ним.       Аллен красив — это Хибан понял ещё вчера. Но это красота очень хрупкая: обычными глазами её не рассмотреть. Но Лави знает, где она заключена.       В ногах, сейчас облачённых в синюю ткань свободных джинс. Вчера они казались тонкими и слабыми, но рыжий понимает, что это не так. Ночью Аллен спокойно шёл по рыхлому песку, почти не напрягаясь. Тогда студент этого не заметил, но сейчас осознание накрывает его с головой.       В руках, почти не скрытых серой футболкой с забавным принтом. Кожа на правой бледная, почти прозрачная. Ниточки вен, даже самые маленькие, легко можно увидеть на них. А левая по плечо обмотана бинтами в попытке скрыть что-то. Что-то, о чём Лави позже обязательно узнает. На ладони находится чёрная тканевая перчатка, скрывающая наверняка такие же тонкие, как сама рука, пальцы.       В тонких выпирающих ключицах, почти женских плечах, плавно переходящих в недлинную шею. Две косточки почти симметрично пересечены двумя белыми шрамами, из-под майки виднеется краешек пластыря. Хочется встать на колени и лично зацеловать каждый шрам, каждую рану на этом теле.       В тонких губах, поджатых в негодовании.       В слегка вздёрнутом аккуратном носу.       В глазах, в которых отражались звёзды.       О Ками-сама, где Лави так нагрешил?!       Уолкер скрестил руки на груди. Гневно глядя из-под лба, он обиженно пробурчал:       — Это был риторический вопрос, идиот, — прежде чем Хибан попытался что-либо сказать, он продолжил: — И я не столько виню тебя за то, что ты заставил меня ждать, сколько за то, что ты забыл сказать, во сколько мы встречаемся.       Лави запустил пятерню в свои волосы, взлохматив их. Свою вину он полностью осознавал и принимал. Осталось надеяться, что седовласый несильно злится на него. Он сложил руки в молитвенном жесте и поклонился ровно на девяносто градусов.       — Мне жаль, что я не подумал об этом. Извини меня, Аллен.       Юноша, казалось, совсем не был удивлён. Скорее всего, он уже начинает привыкать к таким вот выходкам в стиле рыжего.       — Ладно уж, — вздохнул Уолкер. — На этот раз прощаю. Но в следующий раз я тебя ударю.       Лави тут же выпрямился и, радостно вскрикнув, схватил Аллена за локоть, поволок в только ему известном направлении. Сероглазый едва поспевал за его быстрым шагом.       — Сколько, говоришь, ждал меня? — на ходу спросил Хибан.       — Час с лишним. Я пришёл в семь.       — Ну, значит, я должен возместить этот час! Куда сначала пойдём: в парк, на площадь, в торговый или в библиотеку? — зелёные глаза светятся от предвкушения веселья.       — А можно я домой пойду? — серые же, наоборот, не разделяют их энтузиазма.       — Нельзя!       — А жаль.       — Как говорят мои друзья, связался с Лави — вини только себя! ***       — …и до сих пор сохранились! Просто представь себе: все-все экземпляры!       — Можно посмотреть?       — Естественно! Заинтересовался?       — Ещё никогда учебник по истории не казался мне таким интересным. Как ты это делаешь?       — Сам не знаю. Оно само как-то получается. ***       — А тут мы обычно вместе собираемся с ребятами-филологами.       — И что обсуждаете?       — Должны говорить о литературе, но всё скатывается к шуткам над лекторами.       — Деградация общества — она такая!       — Э-эй!..       — Да шучу я. Деградирует здесь только рыжий историк. ***       — Кстати, в этом доме живёт сестра нашего декана.       — А внучатая племянница ректора где обитает?       — В Хоккайдо, где же ещё ей жить? Держит там цветочный магазинчик.       — Насколько, говоришь, у тебя хорошая память? ***       — Ммм… Как вкусно! А я ведь раньше проходил здесь и не заметил этой лавочки.       — Присмотрись получше — и увидишь истинную красоту этих мест! ***       — Л-лави…       — Да?       — Этот мужчина… ущипнул меня…       — Куда?       — Туда…       — Зачем?       — …Ты меня слушаешь вообще?       — Ай-яй, больно блин!       — Теперь слушаешь.       — У, ирод. Так что ты там говоришь?       — …       — Аллен?       — Я забыл… о чём хотел сказать…       — Серьёзно?       — Ага… Идём дальше? ***       Ночь окутала город. Луна мягко освещала небольшой мостик, на котором сейчас стояли два парня: рыжий, что повыше, и беловолосый, что пониже. Второй, опираясь на перила, вглядывался в поверхность реки, через которую мост и перекидывался. Серые глаза бездумно смотрели на далёкие огни улиц и звёзды, отражающиеся в воде. Веки потихоньку наливались свинцом, закрывая глаза наполовину. Всё его тело расслабилось, ноги немного согнулись в коленях. Парень очень устал, но он был рад. На лицо наползла мягкая улыбка.       Зелёные глаза внимательно следили за этими изменениями, подмечая для их обладателя новые детали человека, за которым он наблюдал последние три часа. Например то, что вчерашний синяк потихоньку сходит с его бледного лица, а под глазами начинают виднеться тёмные пятна от недосыпа. Шрам через левый глаз при свете луны выглядит чарующе. На правой ладони, которой сероглазый подпирает голову, проглядывается ещё один, но более тонкий.       — Почему у тебя седые волосы? — вопрос слетает с языка так легко, словно они говорят о погоде.       И еще более легко звучит ответ на него:       — Поседели уже после катастрофы. Тогда меня усыновил один папин родственник, Мана. Он путешествующий артист — был им, по крайней мере. Мы с ним тогда поехали в Лондон, он выступал там, а я помогал чем мог. Чудной у него характер был. От меня тогда все воротились, а Мана помог. Воспитал, как собственного сына.       Его машина сбила. По дороге в аэропорт. Скользкие дороги, я, переходящий пешеходный, и Мана, идущий за мной — дело пары секунд. Единственное, что я помню — скрип шин, его крик и толчок в спину. Он оттолкнул меня в последний момент, а сам уйти уже не успел. После смерти семьи я еле пережил и эту трагедию. Не говорил около месяца. А когда оправился и посмотрел в зеркало — все волосы разом поседели. Раньше-то были медными.       — Каким он был? — почему-то рыжему показалось, что этот Мана очень дорог парню.       — Ты о Мане? — не дожидаясь ответа, он продолжил: — Странный. Я его видел ещё когда мелкий был. Он на мой день рождения приезжал. А потом несколько лет от него ни слуху ни духу. Он… не первый приютил меня, но уже тогда вместо меня-ребёнка, радостного и весёлого, нашёл озлобленный комок ненависти ко всему миру. Выходил меня, задарил любовью, заставил открыться ему и подобреть. Я только спустя полгода нашей совместной жизни понял, что он это не ради собственной выгоды делал. Мана… он в самом деле… любил меня.       Воцарилось молчание, нарушаемое лишь стрёкотом цикад. Каждый сейчас думал о чём-то. Кто-то — о любимом человеке, что покинул его, а кто-то — о том, как заставить вечно печального ребёнка больше улыбаться. И не кому-нибудь, а именно ему. Захотелось чуточку побыть эгоистом.       Тишину ночи вновь разрезал голос, но на сей раз беловолосого.       — Я могу… обнять тебя? — робкая просьба без надежды на ответ.       Вместо всяких лишних слов рыжий сам притянул к себе подростка, сомкнув руки у того на спине.       — Что за глупые вопросы.       Младший только легонько кивнул, а после прижался ещё сильнее, втягивая в себя аромат чужого запаха. Немного терпкий, отдающий кофе и старыми книгами, он напоминал ему о доме. Доме, что он покинул и куда так хотелось вернуться. Чтобы, зайдя внутрь, он встретил маму, вяжущую что-то на спицах, сестру, извлекающую прекрасные звуки из старой скрипки, отца, читающего утреннюю газету и лениво покачивающего ногой в такт музыке. Он, как и обычно, подойдёт к Анне и спросит, что на ужин, а она только улыбнётся и пожурит его за огромный аппетит. Потом поинтересуется у папы его очередным проектом. А перед сном позовёт Джу к себе, чтобы вместе почитать книжку, или сыграет ей на пианино колыбельную. А утром они всей семьёй пойдут в парк. И всё будет хорошо.       На глазах выступили слёзы, но он сморгнул их. Зачем только вспоминать их, если больно?!       «Чтобы заглушить боль, раздели её с кем-нибудь дорогим», — вспомнились слова Маны. Аллен решил последовать им хотя бы на этот раз. Он прижался к рыжему ещё сильнее, обнимая его в ответ.       И по чужому облегчённому вздоху, по дрогнувшим рукам, по уткнувшемуся в макушку носу, по равномерно вздымающейся груди он понял, что не один. Что есть тот, кому не всё равно.       А Лави оказался… таким тёплым.