— Ну же! Мы опоздаем! — громкий возглас Дарвина разбил тишину, приятную и плотную, заставляя его недовольно приподнять голову с подушки.
Вчера Гамбол лёг поздно, проведя полночи в метаниях по простыням, в отчаянии не находя себе места и мучая себя мыслями об уже совсем скором пробуждении. Сознание, зацикленное на прошедшем дне, этому хорошо поспособствовало, а соответственно, и выспаться не дало. Горло немного саднит, и он привстает на локтях, слепо шаря рукой по тумбе в поисках бокала с водой — единственного, что сейчас ему хотелось. Лишь бы заглушить острую горечь во рту.
Дарвин услужливо подставляет к его губам стеклянную кружку, аккуратно придерживая его за шею. Он делает над собой огромное усилие, больно сглатывая через раз. Остывшая за ночь жидкость приятно холодит стенки свербящей полости рта, и он уже чувствует себя гораздо бодрее.
— Я буду внизу, давай побыстрее, хорошо? — вполголоса просит Дарвин, уже стоя у двери. Неодобрительно скользит быстрым взглядом по его согнутой спине и забирает кружку с собой.
Слышатся лишь его торопливые, глухие шаги, отдающие отстающим, лёгким звоном в голове. Вялое сознание и красные, воспалённые глаза — вот что получил Гамбол от сбитого режима. Уже слишком часто он забывает о своих обещаниях наладить сон, вспоминает только утром, когда тело перестаёт слушаться, а глаза силой не разлепить. Когда за окном давно светит солнце, заполоняя яркостью всю комнату, будто становясь ещё сильнее от двустороннего стекла.
Он тяжело вздыхает, встав с кровати и потянувшись с босыми ногами через всю большущую комнату к шкафу. Руки сами машинально натягивают одежду, пока он беспокойно раздумывает о предстоящем дне, отдаленными обрывками начиная вспоминать прошедшую неделю. Скорее всего именно сейчас учителя примутся за учеников на полную. Если ещё до выходных, самых первых выходных этого учебного года, им желали приятно провести последние тёплые дни с семьей и не задали практически ничего, то этот понедельник одним своим началом не предвещал ничего хорошего.
Он плетётся по мокрому кафелю ванной комнаты к ярко-белой раковине, подгребая штанины в скрупулезном желании не запачкаться. Гамбол останавливается у зеркала, встав на коврик — оставшийся сухой островок в целой комнате, залитой лужицами воды, и смотрит в отражение.
Голубые глаза ярко выделяются на осунувшемся лице, рубчик от подушки заметно пересек большую часть щеки, темные круги под глазами скоро перетекут в мешки, и он раздраженно оттягивает нижние веки, отчего кожа оказывается неприятно стянута и словно оголена. Синие венки становятся более заметными. Он устало прикидывает, через сколько недель учебы он получит полноценные мешки под глазами, опустив взгляд вниз, и набирая в ладони воду, надеется, что это хоть как-то сможет помочь.
Холодная вода бодрит, но ясности ума не добавляет. Он оценивает степень растрёпанности волос, торчащих во все стороны, кроме нужной, и решает пригладить пряди водой, расчесываясь быстрыми, резкими движениями. Хотя бы для вида, но поспешить и правда не помешало бы. Пробуждение, наверное от природы, даётся нелегко, он до сих пор ощущает вязкую усталость во всем теле, но если изначально это чувствовалось пыткой, сейчас это больше напоминает призрачную дрему, в которую оступишься и провалишься надолго, если не навсегда. Он пока держится, цепляясь за вялые мысли.
Он спускается по лестнице, сразу замечая недовольный вид Дарвина, вальяжно рассиживающегося за обеденным столом. Рыжий опасно балансирует на задних ножках деревянного стула, удерживая себя от падения руками, обхватившими края стола. Гамбол громко хмыкает, с легкой укоризной качая головой на подобные выходки, чем и привлекает к себе внимание.
— Долго же ты, — он подскакивает при виде подошедшего брата и молча кивает ему на тарелку с хлопьями, стоящую напротив.
Гамбол хватается за бутылку молока, с недовольством отмечая, как оно нагрелось на солнце. Он кривит губы, выливая треть емкости в чашку, предвкушая приторно-сладкий вкус. Почему-то ему всегда казалось, что тёплое молоко обязательно должно быть слаще по вкусу, чем обычное, холодное. А он предпочитал классику. Старший Уоттерсон быстро доедает, нарочно не давая себе времени, чтобы прочувствовать этот вкус, скидывает посуду в раковину и открывает кран, чтобы залить водой чашку с налипшими по стенкам остатками крошек.
Дарвин уже стоит в дверях, осуждающе прищёлкивая языком на его неторопливость. Остаётся около пятнадцати минут до звонка, время поджимает, но он пытается оставаться спокойным, с весомой долей скепсиса глядя на потуги Гамбола втиснуться в кроссовки без помощи ложки для обуви. Наконец он накидывает на плечи легкую куртку и на ходу подхватывает шапку, выходя к крыльцу, где его уже ждет Дарвин. Желания идти куда-либо совершенно не было, и вряд ли бы оно появилось. Погода резко успела поменяться за недолгие два дня выходных. Солнце грело куда слабее, и лишь изредка, ненадолго выходил из-за туч небольшой лучик, после тут же уступая место осенней хмурости.
— Ввожу в курс дела, — Дарвин деловито подхватывает его под локоть, отводя от крыльца поближе к дороге, — Школьный автобус мы пропустили, сам знаешь почему.
Медленно до старшего начинает доходить смысл сказанного, цепочка действий выстраивается сама собой, и он, аки детектив, уже знает, что скажет ему Дарвин.
— И поэтому, — его глаза заметно блестят от веселья, когда он заканчивает фразу, — единственный выход для нас сейчас — это общественный.
Гамбол с глубоким вздохом закатывает глаза, вырывая руку из тёплого захвата, и складывает обе ладони в карманы куртки:
— Какую реакцию ты ожидаешь увидеть?
Дарвин пожимает плечами, подводя их к невысокой табличке с изображением желтого автобуса, обозначающей место остановки. Он устало прикладывается плечом к массивному стрежню дорожного знака и внимательно смотрит на стоящего рядом брата. Гамбол отстраненно переступает с ноги на ногу, поеживаясь то ли от сильного, порывистого ветра, от которого даже его тёплая, дутая куртка уже не спасала, то ли от пронизывающего взгляда своего спутника. Он слегка морщится, в мыслях уже ругаясь на вынужденную, совсем уже привычную торопливость, которая и в этот раз помешала вдумчиво выбрать верхнюю одежду. Разбушевавшееся ветрило подхватывает мелкие листики и песчинки, проносясь низкими воронками из мусора мимо остановки. Вокруг стоят несколько аккуратно припаркованных у бордюров машин, и их число постоянно меняется, незначительно, но сдвигаются с места семейные машины и высокие грузовики с забитыми кузовами, а общественный транспорт не виднеется даже издалека.
Когда они наконец ловят небольшой, уже весь потрёпанный временем автобус, проходит десять минут от их прогулянного урока. Свободных мест не видно вовсе, и они, не сговариваясь, синхронно хватаются за желтый, с облупленной краской, поручень. Как раз вовремя. Автобус резко трогается, не дожидаясь, когда автоматические двери закроются до конца, а пассажиры займут свои места.
Гамбол пошире расставляет ноги, чтобы сохранить равновесие и не свалиться при первом же повороте. Дарвин копирует его позу, упираясь носком одного из ботинков в основание поручня, свободной рукой быстро поправляя рюкзак за спиной.
Машину вдруг сильно встряхнуло, очевидно, от кочки или какого-нибудь «лежачего полицейского», остановку перед которыми водитель явно предпочитал игнорировать, и все вокруг качнулось. Их шатнуло в сторону, и если Дарвин, наравне с остальными пассажирами, успел скоординированно переставить ноги и удержаться, то Гамболу повезло меньше.
Спину мгновенно пронзило тупой болью от соприкосновения со стеной. Он с тихим стоном поморщился, искренне не желая привлекать к себе внимание всего салона. Внутри бушевал разгром, позвонки ощущались сбитыми осколками, повреждающими стянутую, тонкую кожу спины. От боли в глазах ненадолго потемнело, но он терпеливо стиснул зубы, ожидая, когда всё пройдёт.
Дарвин обеспокоенно охнул, схватив пострадавшего за плечо, другой рукой продолжая держаться за поручень.
— Эй, ты как? Сильно болит? — в его зелёных глазах столько волнения и сочувствия, что ему становится как-то неловко. Неловко, что заставил волноваться о себе. Хотя с чего бы это? В темных широких зрачках он видит искаженное отражение самого себя, испуганного и бледного. И отмирает, сконфуженный собственной реакцией.
Гамбол стискивает зубы, энергично кивая головой, лишь бы тот
отошёл. Дал хоть чуточку пространства, чтобы выместить все кипящие адским бульоном эмоции куда подальше, пока они сами не всплыли на поверхность. Дарвин все ещё отслеживает изменения на его лице, сочувственно сжимая его плечо одной рукой.
Теснота не даёт спокойствия. Окружающие их люди давят со всех сторон, и он хватает поручень рядом с рукой Дарвина, боясь просто потеряться в толпе. Хочется прислониться горячим лбом к прохладе металла, прикрыть глаза и выдохнуть наконец. Но он, наученный опытом, стоит, как по струнке, готовясь к очередному финту от водителя автобуса.
Близость чужих тел сильно накаливала напряжения в обстановку, в горле начало першить от приторно-сладкого запаха, стоящего в салоне. Кто-то неаккуратно заезжает локтем ему под рёбра, толкает ближе к наклонным перилам, отчего на миг выбивается все нутро.
Он ненавидел автобусы. Всей душой ненавидел все виды общественного транспорта.
Заставляет задуматься, а нет ли у него фобии какой-нибудь? На огромные жёлтые махины, в которых, раз на раз, да попадётся маньяк-водитель, по типу этого.
Дарвин, за которого он теперь цеплялся, как утопающий хватается за спасательный круг, громко выдохнул ему в висок, обжигая дыханием трепещущее ухо.
— Прости, — голос Дарвина слышится будто из-под воды, заглушаемый гулом его собственного сердца.
Рыжий маленькими шажками передвигает их сцепленные тела ближе к оконному проему, чтобы найти больше опоры. Поручни они уже упустили, а ведь стоило только моргнуть, как несколько рук уже заняли всю поверхность жезла. Остаётся лишь спинка одноместного сидения, за которую нужно только ухватиться. Дарвин поудобнее переставляет к креслу ноги, только сильнее склеивая их бёдра.
Ему кажется, что брат издевается над ним. Что он специально подстраивает все так, что невинный и чистый Гамбол со стороны выглядит как полнейший извращенец. У Дарвина-то с этим проблем нет. Он не чувствует на себе давления, которое чувствует старший брат, когда к нему
так касаются, ласково обращаются и проявляют нежные чувства порывами. И уж точно он не чувствует себя как истеричка распоследняя, воюя с самим собой в решении «Значило ли это соприкосновение что-то?». Жизнь подростка — слишком сложная штука. Он устал ломать голову, раскладывать по полочкам каждое действие, свое и чужое. Принимать выдумки за действительное. Внимание, оказываемое тебе — не всегда что-то особенное, и к этому он уже почти привык, а вот избавиться от мысли, что он интересен брату не как брат, он не может. Он видит это, он не может не думать об этом. Голова слишком забита мыслями.
Гамбол несколько раз моргает, сглатывая вязкий комок в горле. Остаётся только ждать нужной остановки, скоро эта давка закончится, и он будет спасён.
Но спокойней не стало. Он застывает невзрачной статуей, практически в руках Дарвина, в голове пусто, а конечности уже начинают затекать. Ему никогда не нравился общественный транспорт, и вот сейчас он особенно сильно прочувствовал его влияние.
Гамбол заставляет себя отсчитывать до десяти, делать дурацкий вдох-выдох, но успокоиться не получается. Сердце стучит где-то в глотке, и он вздрагивает, боясь, что этот гул слышно. Ноги подгибаются, стоять так — невыносимая пытка. Чужие пальцы, казалось, прожигают дыры в одежде и плавят кожу. И Дарвин утыкается подбородком ему в плечо, сильно, так, что он чувствует его улыбку. Пользуясь случаем, он насмешливо дует ему в ухо, крепко сжимая тут же дёрнувшего брата в своих объятьях. Да он издевается, чёртова амфибия! Без зазрения совести использует то, что сделать ему за это пока что, временно конечно, ничего не могут. Гамбол прерывисто вздыхает, понимая, что до этого таил дыхание.
***
Им дали дополнительное задание за безответственность и «неумение распоряжаться собственным временем», за нарушение общепризнанной и общеобразовательной дисциплины школы, которую они, наглецы и хулиганы, смеют не соблюдать. За подрывание авторитета учителя и классного руководителя. Так распиналась мисс Симиан, за локти притащив их в кабинет директора через главный коридор.
Так уж совпало, что только войдя в школу через главный вход, они встретились нос к носу с мисс Симиан. Преподавательница будто выжидала их у дверей, и не дав опомниться, сразу повела на ковёр к Директору Брауну.
Звонок уже давно прозвенел, оповещая о начале следующего урока, но с ними все ещё «проводили беседу».
Гамбол лишь недоумевал, почему же Симиан всегда так необходимо отчитывать их перед директором, за любую мелочь или промашку она цеплялась с остервенением, и в следующее мгновение они снова в этом кабинете. В одиночку или вместе — без разницы, они оказывались тут чаще остальных. И он уже давно не отменял возможность, что женщина пытается просто их вытурить.
Дарвин, как всегда, мягко отстаивал их права. И не без гордости Гамбол мысленно отметил, что было что-то в его интонации, темпе речи и её манере, что заставляло самые обычные отмазки звучать так удивительно-железно.
Все шло так гладко и правильно. На каждое заявление директора он отвечал вежливо, незамысловато. В эту красочную историю, которую он на ходу расписывал, Гамбол и сам бы скоро поверил.
Возможно, в этом была заслуга его чистой репутации.
Гамбол же такой похвастаться не мог, поэтому молча стоял рядом, потупив взгляд, изредка виновато кивая на слова Дарвина о том, как им жаль, и как они постараются больше не допускать такого.
Директор с подозрением поглядывал на притихшего Гамбола, неодобрительно сверкая стёклами очков, не совсем доверяя этакому затишью, но довольно-таки скоро согласился не вызывать в школу родителей, а оставить это между ними. Замять прогул взамен на несколько так называемых «продленок», во время которых они будут должны выполнять дополнительную работу под строгим надзором мисс Симиан.
Женщина, стоящая у окна, на этих словах победно сложила руки на груди.
Мальчики коротко переглянулись, советуясь перед ответом. Браун приподнял очки, устало потирая переносицу, ожидая окончания их беззвучных переговоров. Гамбол безразлично пожал плечами, предоставляя Дарвину возможность всецело руководить ситуацией.
Терять уже давно нечего, все же это их вина.
Дарвин шагнул вперёд, ближе к учительскому столу, деловито выдавая «Мы согласны», на что мужчина слабо улыбнулся, кивком разрешая уходить.
На этом они и порешили.
Дверь открывается, придерживаемая рукой скривившейся мисс Симиан, и тут же захлопывается за их спиной. Напоследок за дверью слышится недовольный бубнёж учительницы, сетующей на решение добродушного директора.
Оставшиеся несколько часов школы они проводят как обычно.
***
Гамбол понимает, что он — малость странный. Немного неподходящий в рамки обыденного. Так ему говорили многие, и так, с недавних пор, стал считать и он сам. Бывало такое, что он себя не узнавал, так волнообразно сменялось его настроение. Особенно когда сознание искусно подкидывало ему разные штуки, которые к нему вовсе не имели отношения, но над которыми он слишком много времени думал. Накручивать себя уже вошло в привычку, вот только пугало его собственное мнение по разным поводам. Может это издержки взросления или ещё чего-то заумного и физиологического, его не сильно интересовали генетические процессы тела, но он сильно поменялся.
За несколько лет формирования своего тела, он успел выучить все его прихоти и различные признаки, присущие лишь ему. И вот так оно вело себя раньше при виде Пенни, неистово краснело, потело и нелепо заикалось. Своеобразная реакция на Дарвина тоже входила в этот функционал. Дарвин заставлял его широко улыбаться и смеяться до боли в мышцах живота, радоваться маленьким мелочам, как небольшой записке во время урока или сладостям, которые они скупали тоннами на совместно сложённые карманные деньги, встревать же в неловкие ситуации, было в новинку и ощущалось совсем по-другому.
А что-то менять в отношениях он не собирается. Да и боязно как-то, выяснять их. Он — человек-привычка, если можно так сказать. Привычка — это стабильность, то, что высечено чернилами под кожей, и что свести или разрушить нельзя. Он хорошо ценил стабильность, а вот все изменения воспринимались землетрясением для иммунной системы.
***
Их забирает отец. Он как всегда чересчур разговорчив и добродушен, задаёт много вопросов, поглядывая сощуренными от солнца глазами на задние сидения, где они расположились, через зеркало.
Разговор течёт плавно и безмятежно, и продлился бы ещё дольше, если бы они не встали на дороге. Позади плотной вереницы таких же машин, чьё движение тоже резко замедлилось, пока не прекратилось вовсе. Вокруг воцарился шум из ревущих двигателей, разных по звучанию клаксонов и неприятных звуков резины по асфальту. Через приоткрытые окна тут же потянуло запахом бензина.
— Похоже, мы тут надолго, мальчики, — мистер Уоттерсон виновато протянул, нетерпеливо постукивая пальцами по рулю.
— Вы же не будете против, если я здесь прилягу? Я немножко не выспался, — Дарвин робко спросил, смотря на Ричарда через навесное зеркальце. Гамбол, замечая смену тона, закатывает глаза.
Отец семейства рассеянно кивнул, смотря в даль и пытаясь найти причину пробки.
Гамбол удивлённо охнул, приподняв руки, когда Дарвин, развернувшись, лёг к нему головой на колени.
Может, он просто неудавшийся актёр, и у него на лице сразу всё-всё написано? Потому что Дарвин явно замечает его волнение, показательно расползаясь в самодовольной улыбке.
Зелёные глаза невинно уставились на его взволнованное лицо, будто спрашивая «что-то не так?».
Дарвин прикрывает глаза, ерзая в попытке прижаться теснее, складывает ладони лодочкой у лица и, кажется, полностью расслабляется.
Гамбол нервно сглатывает, не понимает, куда деть руки, замирает, боясь даже пошевельнуться. Будто одно действие может заставить все это распасться. Тело прошибает вспышкой при неосторожном движении Дарвина, и он не знает, сможет ли морально выдержать всю пробку, если она будет содержать в себе спящего на его ногах братишку.
Он отворачивается к окну, руки, устав бездельно висеть в воздухе, опадают по бокам, на сидение салона. Все внутри будто подбирается в один большой, накалённый комок и начинает покалывать маленькими нервами-иголочками.
Он не знает, что брат будет делать дальше. Ожидание нестерпимо губит в своих вязких топях. Ему неловко, боязно. Но с другой стороны. Ему страшно интересно, что его ждет.
Дарвин с детским любопытством поглядывает на него, приоткрыв один глаз. Мягко улыбается одними уголками губ, но так, чтобы брат это заметил. Давит своим весом на бедро, заставляя обратить на себя внимание, а видя на себе беглый взгляд, довольно щурится, сладко потягиваясь.
Гамбол обречённо розовеет щеками, запрокидывая голову назад.
Дарвин продолжает притворяться спящим, втайне смакуя момент. Дает волю чувствам, перекатываясь на бок и беспрепятственно зарываясь носом в ткань тёплой толстовки старшего. Легко посапывает, чувствуя обволакивающее тепло чужого тела.
Дарвин полностью открывает глаза, вдруг перестав чувствовать лучи солнца на коже, потому что нашла тень.
Сталкиваясь с серьезными голубыми льдинками, пронизывающими насквозь, он обжигается холодом, растерявшись на мгновение. Гамбол, безмятежно улыбнувшись, неожиданно решительно протягивает руку, запуская пальцы в мягкие пряди, раскинувшиеся по его коленям.
Ему удалось расшевелить старшего, но вот только реакция у него — не то, что ожидал от него Дарвин. Потому что в голубых глазах таится извечный дух соперничества. Холодный расчёт и никакой нежности.
Весь четко-продуманный план рушится, и его настигает жгучая волна обиды. Но он не теряет лица, поддерживая маску победителя до конца.
Дарвин молчит, задумчиво выпятив нижнюю губу, и пристально разглядывает нависшее над ним лицо. Гамбол сверлит его взглядом, продолжая массажировать ярко-рыжую макушку.
Он хочет воспринимать то, что сейчас происходит, как игру. Своеобразную забаву. Очередное соревнование. И проигрывать он не собирается. Ещё чего. Он примет в этом участие, да ещё и победит наглецу-Дарвину назло. Хватит его тирании.
Машина мягко трогается с места по освободившейся полосе движения.
