Наигранная невинность

Гамбол всегда отличался поразительной способностью вплетаться в разного рода передряги и вообще ситуации, до которых Дарвин в здравом уме вряд ли бы дошёл. Первое слово, что пришло к нему на ум, когда его пристроила к себе уже полноценная семья Уоттерсонов, и он увидел своего нового братика — взбалмошный. Просто ураган из эмоций, постоянно бьющей ключом энергии и совершенно безумной фантазии. Спокойный и сдержанный Дарвин долго привыкал к этой особой атмосфере, создаваемой одним лишь маленьким ребёнком. Но, обладая каким-то скрытым обаянием, действующим на все его окружение, у него никогда не происходило никаких жизненных трудностей. Он не влезал в драки и потасовки, всегда находясь на грани и своим поведением провоцируя многих, но накалённые обстановки всегда заминались сами собой, а Гамбол выходил сухим из воды. С возрастом тяга к приключениям поутихла, сменившись на неяркую, редкую заинтересованность, хотя порой и приходилось встречать неожиданные порывы вроде «устроить палаточный лагерь на заднем дворе» или типичное «спорим, я смогу…». Дарвин в некотором роде назначил себя на роль его телохранителя, рассудив, что следить за этим чудом должен опытный человек. Только вот старания его за должное не воспринимались. Вторая по значимости черта Гамбола в воображаемом списке Дарвина — заносчивость. И это не чистый эгоизм, вовсе нет. Это скорее абсолютная уверенность в своём статусе, даже если статус этот сомнительный. Люди, не способные его хоть как-то заинтересовать — просто ничто в его понимании. Они буквально перестают для него существовать. Он будет жесток и груб к человеку любого слоя общества, если найдет его пустышкой. Ну и главное — он все это не отрицал. Беззаботно пожимал плечами и переводил тему, видимо, не желая признаваться в своих минусах. Он до удивления честный. Эта его особенность так долго поражала впечатлительного Дарвина, пока до него не дошло то, что Гамбол просто не умеет врать. И это, скорее, его отрицательная черта. Неубедителен ли он или же просто совесть мучает — непонятно. Но если ситуация выходит ему боком, а правда слишком ценна, чтобы развеивать ее, он умело увильнёт от разговора и пробовать себя во вранье не будет. Порой природный цинизм брал над ним верх, и он выплёскивал на окружающих все свои мысли, какими бы резкими они не были. Но Дарвин всегда готов быть рядом, чтобы в нужную минуту пресечь, ткнуть носом в его срыв. Гамбол, хоть и злился, что его так затыкают, довольно быстро сдувался, и, проанализировав свои действия, не без видимой досады признавал свою вину. Ему нравилось видеть Гамбола. Понимать, что настолько глубоко знает его лишь он один. И в какой-то момент чистая, платоническая привязанность показалась недостаточной для Дарвина. Гамбол не идеальный совсем, невысокий, с не по-мужски округлыми конечностями, словно все его тело состоит из кругов и овалов. Наглый и часто развязный, всегда взъерошенный, помятый, как после долгого, неспокойного сна. Он мог забыть поесть утром и весь день потом доставать Дарвина, клянча еду, а иногда откровенно требуя. Мог банально прятаться ото всех, когда настроение паршивое. А мог лезть под руки с неловкими, слабыми объятиями, утыкаясь носом в плечо, как котёнок. Этакий союз из противоречий. Состоящий из ярких красок, весь вычурный и резкий, он магнитом притягивал к себе взгляд. И Дарвин хотел — бесстыжего, с разъевшимся до несуразных размеров эго, смущающегося, сонного и разозлённого. Любого. Просто, по-подростковому сильно. Осознание собственных чувств пришло неожиданно, но сильного потрясения в душе не вызвало, словно это — как само собой разумеющееся. Будто назойливое чувство всю жизнь сидело внутри, выжидая своего часа, чтобы в самый неподходящий момент вырваться наружу. Да, поначалу не смущаться своих нежданно-негаданно выросших в цене желаний было трудно. Чувства чувствами, а вот сильная потребность в объятьях, касаниях и легких, ничего не значащих поцелуев в лоб перед сном выросла огромным клубком в его животе, напоминающим о себе каждый раз, когда он видел брата. — Ну ты чего застыл? — однажды спросил его Гамбол, заметив задумчивый, долгий взгляд на себе. А Дарвин, что? Забылся в мечтаниях, засмотревшись на капельки воды, стекающие по тонкой шее брата, умывающегося в ванной перед сном. Сонный взгляд брата перехватывает выражение лица замявшегося в проходе Дарвина, и, не отдавая особого значения увиденному, отворачивается к зеркалу. Рыжий жадно следит за движением капелек по мокрой, блестящей в тусклом свете ламп коже и хочет видеть больше. Больше дозволенного. Но пугается своих мыслей, выпадая из прострации. Это был первый официальный звоночек его одержимости. Что может быть хуже влюблённости в своего брата, хоть и не родного? Но, отчаявшись избавиться от назойливых бабочек в животе, выдающих кульбиты даже когда Гамбола поблизости не было, он принял свою участь и занялся разработкой вариантов, планов и домыслов. Вот так с плеча рубануть «Я люблю тебя, братик» он не мог, следовательно, подходить к этой проблеме любовного характера нужно более плавно. Гамбол выглядел по-детски беззаботно, и, как вариант, мог не принимать флирт за чистую монету. То, что Дарвин был образованнее брата в делах любви, он знал точно. Единственные, более-менее состоявшиеся отношения у него были только с Пенни, да и большую часть их «встречаний» они провели в непролазном смущении собственных чувств. А это за достаточный опыт-то и не считается. Дарвин уверен, что и с представителями мужского пола Гамбол не успел продвинуться дальше дружбы. Подытоживая, младший Уоттерсон заключил, что действовать в сложившейся ситуации надо аккуратно и ненавязчиво, чтобы до Гамбола дошло всё само, со временем. Но вот только времени прошло уже достаточно много, а с мертвой точки абсолютно ничего не сдвинулось. Или Гамбол был непробиваемым натуралом и блокировал любые мысли об отношениях с юношами, или же Дарвин старался не слишком сильно. Второе было совершенно невозможным, он частенько перебарщивал, так, что уже нельзя не заметить излишнего внимания. Но намеченный план рушился на глазах, потому что старший, кажется, даже понятия не имел о его намерениях. Такой расклад Дарвина не устраивал, но больше поделать он ничего не мог. Амбиции и порой слишком сильное влечение притупляла мысль о возможности разрушить их устоявшиеся братские отношения. Если Гамбол не приемлет такой род отношений? Сохранить бы хоть дружбу. Пока что он действовал осторожно. Но что будет потом? Как сильно он заиграется? Все это ещё быстрее распаляло его желание, поджигало что-то внутри, и несмотря на страх быть непонятым, он продолжал свою борьбу. Начиная с малого. Дарвин не стеснительный и проблем с решительностью у него нет, он привык действовать быстро, резко и до конца. Но в случае с Гамболом, торопить события не хочется. Он медленно прощупывает почву, понимая, что вероятность краха слишком велика, наслаждается столь малой отдачей, пытаясь урвать от момента всё. Пытается закрепить под коркой все незаметные движения, то, как мелко дрожит в его ладони чужая рука, как сам брат весь напрягается, ожидая подвоха, какие быстрые, нервные взгляды он бросает, предчувствуя что-то, чего он даже понять не может. Это все так нравится Дарвину, что он начинает себя побаиваться. Когда они были на границе между детством и пубертатом, Дарвин не был обделён женским вниманием. И пока Гамбол грустным щеночком смотрел на недосягаемую в его глазах Пенни, младшенький с удовольствием заглядывался на стройные силуэты девочек. Они всегда крутились рядом, красивые, аккуратные, надушенные духами с запахом сладких ягод или цветов. Но, видимо, вдоволь пресытившись частыми, липкими от помады поцелуями, капризной сдержанностью, с которой каждая дама суеверно, как по алгоритму, подходила к их отношениям, он выгорел. Желание «менять шило на мыло» совершенно испарилось, словно и не было трепещущего от близости сердца и признаний в бесконечной любви. Но с Гамболом у него просто не может быть несчастливого конца. Когда он впервые подумал, что считает брата вполне привлекательным, и что он был бы не против поднять их отношения на уровень повыше, он также осознал, как прекрасен был бы их союз. Они ведь прекрасно дополняли друг друга. И пусть это звучит уж слишком романтично и бредово, Гамбол мог бы быть его идеальной второй половинкой. Старший явно нуждался в так называемом «глушителе», который вовремя останавливал бы его от необдуманных поступков, Дарвину же слишком наскучила обыденность. Все, что он не мог получить от девушек, восполнял его брат. И не нужно строить из себя сдержанную глыбу, на плечо которой можно положиться. Общение с Гамболом всегда было насыщено эмоциями, и как бы Дарвин иногда не хотел, он все же легко вовлекался в авантюры, предлагаемые старшим, неизменно получая от этого удовольствие. Несмотря на вытекающие последствия, нравилось проходить через них вдвоём. Он мог бы ускорить процесс, тем более что способов сделать это было предостаточно, но усмирял себя тем, что конечный результат, когда все будет официально и по любви, (Дарвин же не монстр, он не будет никого ни к чему принуждать) подарит гораздо больше яркости и эмоций. А пока он тешил себя фантазиями. Самыми приятными были те, где он, выбивая дух, вжимает брата в стену, в кровать, куда угодно, подальше от того, что сможет их отвлечь, и целует, целует, целует. Гамбол поначалу обязательно будет сопротивляться, уворачиваться, попытается оттолкнуть его, уперевшись руками в грудь. Будет крепко сжимать губы. Но после оттает и несмело начнёт отвечать. Как наяву он представляет мокрые, совсем уж развратные движения губ и трепыхающиеся ресницы. Может он даже позволит себе с порывистой резкостью дернуть чужие волосы, и, оттянув, поставит полыхающий алым засос, который потом Гамболу придётся скрывать от всех. А может доведёт до точки невозврата и отступит, дразнясь и вызывающе скалясь. Единственный минус этих фантазий, ровно такой же, как и их плюс — он может воплотить их. Но сейчас же, они словно разделились на два лагеря. Дарвин, пытаясь настроить ментальный мост в их светлое будущее, неудачно предоставил свою заинтересованность, из-за чего недоходчивый Гамбол воспринял все неправильно. Первая неделя воплощения его хитроумного плана в жизнь прошла более чем успешно, Гамбол реагировал даже на самые малые телодвижения, краснел, прятал глаза, сжимался весь, молчаливо позволяя себя касаться. А вот в злополучный понедельник всё пошло по неправильному направлению. Дело в том, что Дарвин чертовски сильно породнился с мыслью о своём главенстве и расставаться со своим новоявленным статусом не хотел. А если уж он вознамерился сохранить своё положение, нужно вступать в игру с кардинальными реформами. В тот день возникли небольшие трудности, но, как посчитал Дарвин, особой проблемой они не станут, даже наоборот, это может привнести в их «кошки-мышки» некую изюминку. Страсть лишней не будет.