.
Со свинцового неба упали первые тяжёлые капли, и я ушла с пляжа, чтобы не искушать судьбу и не нервировать Сейджуро, который последние дни заботился обо мне так, словно я была несмышлёным, беззащитным ребёнком. Он и его команда, которым от школы выделили своеобразную путёвку в гостиницу для восстановления сил и нервов после матча, взяли меня с собой по билету оставшегося дома Маюзуми, следили за мной с упоением детсадовских воспитателей. И наверное, именно их искреннее желание помочь и такие ребяческие попытки заботиться обо мне, были тем, что помогало мне балансировать на грани между отчаянием и аморфностью..
В гостиную я вернулась мокрой до нитки, и случайно наткнувшийся на меня Лео накинул мне на плечи свою спортивную куртку и практически на буксире оттянул в сторону холла. Там, в районе лобби-бара, меня перехватил Хаяма и, заставив выпить горячего чая, поволок к креслам. Не то чтобы я отказывалась идти и висела мёртвым грузом у него на руке — просто та заторможенная инертность, которая стала неотъемлемой частью моих движений, делала меня в глазах парней едва ходячей сомнамбулой, которая просто перестала вписываться в ритм их повседневности. И поэтому меня зачастую тащили за собой как двуногий дезориентированный мешок с картошкой. Как и сейчас. Хаяма несся вперёд и тянул меня за руку, как непослушного ребёнка, и я успевала только медленно передвигать ногами, имитируя шаги, но на деле же просто скользила подошвами по гладкому полу, как на водных лыжах, только без лыж и воды. Меня вечно куда-то тянули, вытаскивали. Привезли к океану, следили как за больным ребёнком, и постоянно приходилось делать вид, что я иду на поправку, когда больше всего хотелось забиться в шкаф и рыдать там в голос, подвывая разыгравшемуся с ночи шторму. Три дня я имитировала стабилизацию настроения, притворялась и под присмотром Сейджуро закидывалась по нескольку раз на дню психосимуляторами, которые, по словам врача, должны были подействовать лучше антидепрессантов, эффект которых в моём случае был почти нулевым. Соли амфетамина тоже не особо помогали, но я не говорила об этом. Они так надеются на то, что это поможет. Пусть хоть у кого-то из нас остаётся надежда..
В холле гостиницы всегда немного сыро в это время года и от зябкого холода не спасает горящий камин. Огонь как будто и сам ослаб от влажного, пропитанного запахом дерева воздуха и горел неярко и холодно. Он был здесь таким же бессмысленным, как я в компании жизнерадостных парней, обсуждавших проходившие в Америке матчи. Я сидела в кресле, дальше всех от огня, и смотрела на него так, как будто он здесь единственный, кто мог меня понять. Плед, который накинул мне на плечи проходивший мимо Сейджуро, местами был проеден молью, и от него отчётливо пахло деревом, кофе и табаком. Так, словно когда-то давно, завернувшись в него, кто-то часами сидел у камина, пил заварной кофе и покуривал трубку. У куска истлевшей шерсти история позитивнее моей. Хочется засмеяться, но из лёгких вырывается только сиплый кашель..
Я смотрела на две оранжевые таблетки в своей ладони, и на фоне бледной кожи они казались психоделически, паранормально цветными. Хаяма сидел на перилах и уже несколько минут держал передо мной кружку с водой, смиренно дожидаясь момента, когда я решусь и всё-таки выпью таблетки. Несколько часов назад на побережье приехали провести выходные многие наши одноклассники, и большая компания собралась на пирсе, собираясь устроить вечеринку на пляже. Этих людей не смущала погода, штормящий океан, порывистый ледяной ветер с норд-оста. Их интересовало только наличие дров в большом костре, количество незаконного алкоголя, сохранность ящиков с фейерверками и то, чтобы присутствовали на этом шабаше все. Я стояла на пристани, в отдалении от веселящейся толпы и одновременно отрезанная ими от гостиницы. Хаяма сидел на перилах рядом и ждал, пока я выпью назначенные таблетки. Он смотрел на меня с грустью и скрытой надеждой на то, что я не заставлю его просидеть вдали от всех до вечера. С одной стороны мне временами казалось, что он понимает хоть часть того, что я чувствую, но всё это перечёркивалось реальностью. Как бы он мне не врал о том, что хочет присмотреть за мной. — Хаяма, — я отобрала у него кружку и прислонилась спиной к пристани. — Иди к ним, мне и одной здесь неплохо. — Я побуду с тобой, — упёрто настаивает он, в то же время плотоядным взглядом изголодавшегося человека глядя на компанию, веселящуюся у костра. Иногда мне кажется, что гуманнее было бы, если бы декорации и настроение твоего окружения зависели лично от тебя и твоего настроения — убийственно, что всем хорошо и весело, когда ты молча идёшь ко дну. Но с этим надо смириться. — Хаяма, — голос сиплый и низкий, и, кажется, в нём почти не слышно обиды. — Котару, тебе семнадцать, ты подросток и тебе нужно не сидеть с потасканной жизнью знакомой, а веселиться вместе с друзьями и получать удовольствие от жизни. — Рин, всё в порядке. — Ты не обязан быть здесь. Уходи, Хаяма. — Рин… — Проваливай! Крик разбитым эхом звенит в ушах, и мне кажется, что я слышу, как бешено стучит моё сердце. Я сорвалась. Я затянула с приёмом таблеток всего на час, но этого хватило, чтобы дурманящая сознание лёгкость исчезла. Амфетамин помогал мне создать иллюзию и поверить в неё, помогал притворяться спокойной. Стоило мне затянуть с таблеткой, как я сорвалась — и самый добродушный, самый спокойный парень ушёл. Я пойму, если он обидится. Иначе не может случиться. Прости меня, Хаяма. Мне жаль, что ты увидел меня настоящей. Я смотрю на две оранжевые таблетки в ладони. На бледной коже они как кислотные пятна. Рука дёргается словно сама. Соль амфетамина растворяется в солёной океанской воде..
Небо темнеет на несколько тонов, и полоска горизонта над океаном багровеет от солнца. Вечер. Я шла от пирса вдоль берега до самых скал, и совершенно не помню, как смогла оказаться наверху. Провалы в памяти, по словам школьного психолога, были или реакцией моего организма на амфетамины, или это последствие нескольких нервных срывов, которые насытили мой февраль обмороками. Скала возвышается метров на двадцать, не меньше, я видела её несколько дней назад, когда впервые вышла на пляж, но сейчас её высоту понять невозможно. Стоит волне подняться — и брызги захлёстывают обрыв, словно здесь не больше пяти-шести метров. Стоит волне уйти — и под скалой на мгновение появляется бездна. Вершина плоская, словно плато горы, и только отсюда становится понятно, что это не скала, а обрыв утёса, потому что по ту сторону вершины начинается лес, а деревья не растут на грудах камней. Гостиница находилась в бухте, и мне кажется, что если бы папа был рядом, он бы вспомнил географию и обязательно рассказал, как могли появиться эти скалы. Лёня бы непременно уселся просто на землю, так по-свойски скрестив ноги, и перебивал бы папу вопросами через каждые три слова. Мама бы смотрела на нас и улыбалась, и у неё обязательно был бы с собой термос, и она обязательно налила бы нам чай. Но папы нет. И Лёни нет. И мамы. И братьев служба опеки присудила родне матери, которая пожелала не брать опеку над почти взрослым ребёнком со сложным характером и тремя нервными срывами за полторы недели, которому помогает держаться только соль амфетамина. «С ней уже всё кончено» — сказали они юристу. Я их понимаю. Я бы тоже от такой отказалась. Я не могу вернуться домой — в родном городе началась война, и последний раз я смогла дозвониться бабушке в декабре, когда погиб папа. Больше я её не слышала и даже не знаю, жива ли она ещё. Без опекуна меня через границу не пропустят, а если бы и пропустили — без отдельного пропуска я в свой город не попаду, меня просто не пропустят через блокпосты. Япония, в которую я летела с надеждой на что-то хорошее, стала клеткой, в которой я могу только ждать, как паршивая дворняга в прогнившей клетке приюта. Или заберут, или усыпят. И от меня уже отказались. Со мной, и правда, всё кончено. В то, что я смогу это преодолеть — верят несколько людей, и всех их я могу перечислить на одном выдохе. Пять человек, которые всё ещё во что-то верят. Даже я уже в себя не верю. И это действительно конец. Телефон в руках зазвонил — и я, вспоминая лучшее, что со мной когда-то было, прикрываясь этим, словно патронусом, почти радостно объявила искавшему меня Сейджуро, что я неподалёку, и за скалой на самом деле очень красивый лес. Врала, что выпила таблетки, что прогулялась по берегу и немного промочила ботинки, что со мной всё в порядке, и я не замёрзла. К тому, что я могу в какой-то момент встать и куда-то пойти, Сейджуро уже привык. Наверное, поэтому не удивился, что я прошла по берегу пару сотен метров и забралась на скалистый обрыв. Я видела костёр с высоты, видела тёмные силуэты людей рядом с ним. Сейджуро увидел меня, когда я подошла чуть ближе к спуску на пляж. — «Возвращайся скорее, ты хотела увидеть фейерверк». Его голос мягкий и усталый, но спокойный, и почти до мурашек тёплый. Его не искажает ни хрип динамика дешёвого старого телефона, ни шум волн. Я впервые за несколько месяцев улыбаюсь без лжи. — «Я посмотрю отсюда, здесь будет лучше видно». Он соглашается и кладёт трубку, предупредив, что если я, спускаясь по темноте, что-нибудь себе сломаю, то получу по авантюристской шее. Я сажусь на камень и, не заблокировав телефон, смотрю на фотографию. Это был октябрь, я, перебинтованная и растрёпанная, через несколько дней после автокатастрофы, обнимаю папу, меня со спины мягко обнимает мама, и всех нас сгрёб в охапку Лёня. Это фото сделали братья в тот день, когда я только пришла в себя. На ней все живы. Все плачут и улыбаются. Я отчаянно хочу запомнить их такими. В небе с грохотом взрывается первый фейерверк, и череда ярких, цветных взрывов длится почти три минуты. Я поднимаюсь и неосознанно обнимаю себя за плечи, глядя на костёр и собравшихся вокруг людей, и яркие блики расплываются от слёз. Я не вижу, но чувствую, что несколько человек смотрят на меня. «С ней уже всё кончено» Я поворачиваюсь спиной к морю и иду к спуску. Несколько фигур отделяются от толпы и идут мне навстречу по каменистому берегу. Пальцы сжимают телефон до хруста - он, мигнув, гаснет, и выскальзывает из ладони. «Все кончено» — набатом звучит в голове, заглушая весь мир. Я верю. Всё кончено. Я разворачиваюсь и разбегаюсь. Отталкиваюсь ногами от острого обрыва одновременно с тем, как волна отступает от скал, и бездна смотрит на меня. Я раскидываю в стороны руки, переворачиваясь и запрокидывая голову. Небо над океаном багровое от солнца, и я рада, что этот цвет будет последним, что я увижу. Удар о воду выбивает воздух из лёгких, и чёрные волны смыкаются надо мной. Всё кончено.