***
В маленькой квартире на берегу гавани Сэйвин Хилл было пусто. Широкая кровать от стены до стены вдоль окна с посеревшими от скучной жизни жалюзи. Дощатый пол из потёртых тёмных досок, светлые стены неопределённого оттенка и три двери — на маленькую невзрачную кухню с крохотным холодильником и печкой на две конфорки, в ванную, где вода пахла штукатуркой и бойлер по собственному желанию, и в чулан, который здесь работал гардеробом. В гостиной-спальне, кроме кровати и нескольких пустых полок на стенах, одиноко и совсем неуместно стоял журнальный столик с двумя стульями, как будто мне было, кого звать к себе на чай. И был балкон. Небольшой, но с него было видно бухту. Если есть противоположность уюту, то я, несомненно, её нашла. Серая, как небо за окном, и холодная, как дождь, который имеет привычку моросить в Бостоне каждый вечер. Когда я впервые оказалась здесь несколько дней назад, то несколько часов пролежала просто на дощатом полу, раскинув руки и слушая шум дождя за окнами. Молчала и постигала то непередаваемое, слабо знакомое мне чувство одиночества вперемешку с отчаянием. Я лежала на полу в пустой квартире и бесстыдно выла в голос, размазывая слёзы по щекам. Мне некого стесняться. И не для кого держаться. Теперь. Я лежала, закрыв глаза, не сдерживала слёз и слушала, как за открытым окном вместе со мной плачет небо. В этот момент мне казалось, что я не одна. Что я не в чужой стране на другом конце света. Не знаю, чему я больше удивилась — тому, что не заметила телефон на стене у двери, или тому, что этот кусок пластмассы на проводе зазвонил. «Бери себя в руки и не смей ныть, — жёстко и беспринципно заявил голос из трубки. — А теперь хватай свою тощую задницу в руки и пиздуй обретать смысл жизни!» Выждав несколько секунд, Сай соизволил представиться и оповестил меня о том, что за эти дни связался с братом. Рассказал в нескольких словах о том, как тот воспринял это, как был рад и как тряслись руки у бармена, когда подсевший за стойку подросток сказал, что его сестра жива и почти здорова. «Он мой вермут по всей стойке размазал» — с долей иронии в голосе объяснил Сай. И сказал, что брат сможет выбраться ко мне только ближе к зиме, и до тех пор я обязана выживать в гордом одиночестве. И что если я не возьму себя в руки, то он лично наймёт того, кто здесь, в Америке, надаёт мне по шее. «И хватит сидеть дома и голодать, — вдруг заявил Сай с недовольством в голосе. — Ты не сняла ни цента с карты. Я тебе её дал не для того, чтобы она в сумке валялась». Я в ответ на это непонятно для кого пожала плечами и хмыкнула. «У тебя час на то, чтобы найти кафе и поесть, иначе я не шучу про наёмника, — жёстким тоном сказал он. — Иди давай. Я жду». Угроза со стороны бывшего приспешника якудза казалась мне весьма обоснованной. Сложно не проникнуться уважением к человеку, который вытащил тебя из… ада. Даже со всем моим апатичным настроем и патологическим нежеланием подчиняться, ему я перечить не хотела. В кафе на соседней улице оказались весьма приличные бургеры.***
Проводить время на набережной стало привычкой ещё на первой неделе моей жизни в Бостоне. Во-первых, потому, что идти до неё было несколько минут. Во-вторых, мою страсть к морю не смогло отшибить даже попыткой самоубийства. И, в-третьих, меня всегда привлекали интересные люди. И я была рада их здесь найти. Сначала я встретилась с Джейн. Это была девушка лет двадцати семи, с кучей веснушек и выразительными зелёными глазами. Она раньше училась йоге в Индии, постигала мудрости буддизма и путешествовала автостопом по Америке, а теперь работает в крупной корпорации редактором популярного журнала. С ней было интересно разговаривать — она многое знала и умела красиво говорить. Ещё она назвала меня слишком нервной и взялась учить медитации, и это действительно помогало собраться с мыслями. Несколько дней спустя я познакомилась с Джоном, гитаристом распавшейся группы, который за доллар учил прохожих играть на гитаре — за свои сорок три года он объездил сорок семь штатов, побывал почти на тысяче концертов и с восемьдесят второго года считал себя бродячим музыкантом. Джесси, его потёртая гитара, повидавшая едва не больше своего хозяина — он перекупил её за папиросу на сходке хиппи в Орлеане — всегда была с ним и страдальчески терпела то, как я терзала её струны блюзом. Однажды, выразившись на тему того, что гитара не особо мой инструмент, но голос мой ему нравится, Джон познакомил меня с ребятами, которых учил играть. Их было трое, и все были с не самой ординарной судьбой. Джен на днях отметил совершеннолетие, играл на гитаре и отказывался называть своё полное имя. Он был невысоким, смуглым парнем с тёмными глазами, и в его внешности отчётливо угадывались черты метиса. Своего отца он не знал, а матери не всегда хватало времени — женщина, психолог в колледже, разрывалась между работой, личной жизнью и тремя младшими дочерьми. У каждой из которых был свой отец. И каждая из которых была Джену сводной. Джен вырос замкнутым, таким, какими вырастают дети, когда им не хватает внимания. Он влезал в драки, хулиганил и всецело соответствовал образу негодяя. А ещё у него была аллергия. На слово «шлюха». Шлюха, которой оказалась его мать. Тони на первый взгляд казался нежным, холёным мальчиком с белокурыми волосами и невинной улыбкой, но когда это семнадцатилетнее чудо село за барабанную установку, я пересмотрела свои стереотипы. Золотая пора Тони началась в одиннадцать, когда его мать умерла от передозировки наркотиками и мальчика по решению суда отдали отцу, который до этого момента не особо подозревал о существовании ребёнка. Но Тони повезло, что отец был не женат и оказался не против взять опеку над сыном. Теперь Тони был богатеньким, холёным мальчишкой, в хрупкой и привлекательной натуре которого засел малолетний мудак, который в детстве насмотрелся на «грязь» и не всегда знал, когда ему нужно остановиться. Третьим был Питер, самый старший, ему было девятнадцать. Он учился на юриста в Бостонском Университете, был бас-гитаристом и чертовски красиво пел. Питер вырос в интернате, мать его жила где-то в Калифорнии с новым мужем и младшей дочерью, а отец в последний раз общался с ним несколько лет назад. Такие три истории. Совсем не похожи они на американскую мечту. Со своим бешеным прошлым я как никто другой органично вписывалась в эту компанию. И парни оказались с этим согласны.***
В маленькой квартире на берегу гавани Сэйвин Хилл становилось уютнее. Я взяла за обязанность каждый день приносить с собой всякую всячину, заполняя ею пустоту необжитой квартиры. Со временем эту традицию поддержали и гости. Так в доме появилось несколько пёстрых подушек, мягкое лоскутное одеяло и пушистый ковёр приятного кремового цвета, которые по уверениям Джейн совершенно не сочетались с её новыми обоями и были ей не нужны. Парни приволокли несколько мягких кресел, колонки, несколько разноцветных кружек и турку для кофе, потому что как-то раз я обмолвилась, что умею его варить. А вместе с Джоном мы присмотрели в магазине синтезатор, на котором я училась играть. Это всё мелочи, но из таких мелочей рождается уют. И почему-то, обустраивая дом, я чувствовала, как перемешанные шестерёнки во мне становятся на свои места. Я как будто сама собиралась по кусочкам, которые каждый вечер приносила домой. Я оживала. Несколько недель пронеслись, как мгновение, но в какие-то моменты мне казалось, что прошла целая вечность. Что Япония была так невыносимо давно. Возможно, этому виной нервное расстройство и провалы в памяти, но, как бы там ни было, я приходила в себя. И училась жить заново.***
Утро выдалось пасмурным и туманным. Настроение соответствовало. Я стояла перед тридцатью незнакомыми людьми в старшей школе и не знала, как мне представиться. Кто я? Марина? Рин? Кажется, я немного сошла с ума. За окном шёл дождь. Люди смотрели на меня. — Меня зовут Такара Марина. Здравствуйте.