Диссонанс

Время шло. Я понемногу осваивалась и почти перестала запинаться и путаться в словах. По большей части, конечно, я привыкала жить новой жизнью, а не говорить на английском. Но в этом я отказывалась себе признаваться. Когда пытаешься что-то забыть, ты пытаешься заменить это чем-то другим. Иногда создавалось впечатление, что моя память работает по принципу виртуальной памяти компьютера, в стековом режиме, когда при появлении новых данных более старые стираются. Такая вот очередь из воспоминаний. Сильно ограниченная из-за провалов в памяти. Мне было сложно запоминать что-то новое, но жизнь в Киото я всё ещё помнила до самых жалких мелочей. Помнила, что дома в верхнем ящике комода лежала футболка Сейджуро. Помнила, что в спортзале не работает одна из люминесцентных ламп прямо над баскетбольной корзиной. Помнила, сколько шкафчиков в раздевалках и на котором из них выцарапана одна фраза. «ты называешь себя Императором — так будь этого достоин» Я называла себя по имени, но отчего-то казалось, что его я тоже должна быть достойна. Я называла себя Рин. Рин, которая пробилась из низов и добилась уважения. Рин, которая выдержала потерю родных. Рин, которая выжила в ужасной автокатастрофе. Рин, которая была с Императором. Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы быть собой. Я называла себя Мариной и каждый раз с дрожью вспоминала, как это имя произносил Сейджуро. И в груди сжималось невыносимо. И ком в горле с каждым разом казался всё плотнее. Нас разделяет несколько тысяч миль. Целый океан. Весь континент. Но я вспоминаю его каждый день и не могу отречься. Я ненавижу себя за эту слабость, но после всего, что было, просто не могу назвать этого человека чужим. Я боялась признаться самой себе, что всё ещё люблю его.

***

В ноябре я напилась впервые за несколько месяцев. В пятницу собралась компания, в которую каким-то образом вмешалась я, и мы поехали в Нью Йорк. Мы — это девять человек, гитара и два ящика виски. Последние лично для меня были приоритетным моментом поездки. Нам не хватило мозгов остановиться на достигнутом и, вооружившись кредиткой Тони, моим серьёзным видом и пикапом Джена, мы поехали дальше. Я отпустила себя. Рассвет мы встретили в Вирджинии, на трассе у самого берега океана. Я пила и не понимала, почему мне не становится легче. Меня обнимал Джен, я пыталась целоваться с ним, чтобы хоть как-то отвлечься, но перед глазами, словно выжженный на сетчатке, стоял образ Акаши. Его глаза. Его улыбка. Его острые скулы. Я чувствовала себя абсолютно, бесконечно помешанной. Зависимой. Жалкой. Я сидела на берегу океана, пила виски с горла и смотрела на фотографии в телефоне. Сейджуро никогда не сидел в соцсетях. Но там были Рео, Котаро и Кисе. И на их фото иногда можно было увидеть его. Несколько недель назад, когда мне надоело выслушивать претензии Сая и я купила себе телефон, первым, что я сделала, была регистрация. Под новым именем. С фотографией какой-то прохожей девчонки, которую я увидела на набережной в Бостоне. Потом я нашла ребят и познакомилась с ними. Под чужим именем. Просто чтобы иногда переписываться, просто чтобы знать, как они там. Когда я первый раз увидела на фотографии Мибучи его капитана, мне показалось, что сердце на несколько секунд остановилось, а потом забилось так бешено и рьяно, что могло разбиться о рёбра. Это стало зависимостью. Мне было противно от самой себя. Я пыталась отвлечься, но этого не получалось. Я не могла его забыть. Я никогда не пополняла счёт на мобильном. Потому что это было единственной преградой, чтобы не набрать номер, который я знала наизусть. Который я набирала на мобильном и с мазохистской надеждой нажимала на вызов, чтобы услышать, что звонок невозможен. Невозможен. Нельзя. Убери телефон. Ты для него мертва. Так лучше. Лучше всем, кроме тебя.

***

Гитара была не моим инструментом. Так говорил Джон. Я ему верила. Его решение было неожиданным и странным, но я приняла этот выбор. К прохладным керамическим клавишам фортепиано было приятно прикасаться, и отчего-то людям нравилось, как я играю. Парни хвалили. Мы записывали песни, выступали на праздниках, а иногда, когда я пересаживалась за синтезатор, мы играли на вечеринках. Публике нравилось. Я вспоминала, как виртуозно играл Сейджуро, и понимала, насколько ущербно звучит фортепиано под моими руками. Мне вообще часто казалось, что я никчемна. Я смотрела на своё отражение в зеркале, на багровую черту под ключицей, на ссадину, которая, казалось, навечно отпечаталась на левой щеке светлым шрамом. Я смотрела в глаза своему отражению и не могла поверить, что этот человек — я. Мне казалось, что я потеряла саму себя. Это было невыносимо.

***

На календаре красным шрифтом уикэнда обозначилось семнадцатое декабря. Я не праздновала совершеннолетие, но как-то получилось, что вчера мир сам сделал мне лучший подарок. В мою маленькую квартиру в Сэйвин Хилл постучалось солнце. Моё Солнце. Лёня несколько часов отказывался меня отпускать и не уставал задавать вопросы. Я сидела у него на коленях, свернувшись калачиком, и, прикрыв глаза, говорила. О том, как учусь в старшей школе, о том, что думаю поступить в Бостонский университет — мне предложили стипендию за успехи в учёбе. Рассказывала о ребятах из музыкальной группы, о том, как мы на осенних каникулах поехали на Большой Каньон, но доехали до Канзаса, случайно попали на рок-фестиваль и остались там. И о том, как я собиралась побыть одиночкой в школе, но вокруг меня случайно собралась компания, потому что Тони и Джен были популярными парнями, а я всегда была рядом с ними. Похвасталась тем, что занимаюсь йогой, почти восстановила здоровье и бросаю пить. Это, конечно, был сомнительных повод для гордости, потому что, говоря это, я допивала свой вермут. Лёня же, в свою очередь, рассказал мне о том, как всё это время жил в Киото, передал письма от братьев, над которыми я проплакала четверть часа, и… привёз футболку. Его футболку. Ту самую. Успокоить меня ему удалось только через сорок минут громкой и выразительной истерики, когда я скулила, плакала и наотрез отказывалась отдавать «чёртов-кусок-ткани-я-не-знал-что-ты-так-отреагируешь» обратно. С того дня, когда я видела Сейджуро в последний раз, прошло шесть с половиной месяцев. Сто девяносто семь конченных дней. И ещё дольше с тех пор, как он приходил ко мне домой в последний раз, когда и оставил её у меня. Почти три сотни дней. А футболка до сих пор пахла им. Лёня сидел рядом с видом побитой собаки. — Извини. Я не знал, что это для тебя так… тяжело. Не понимаю, почему… Я вздохнула и прижала футболку к груди, сминая пальцами мягкую ткань. — Лёнь. Я тебе не говорила. Я никому не говорила, но… ты знаешь,.. Он вздрогнул и посмотрел на меня. Я глубоко вдохнула, надеясь успеть договорить до того, как снова заплачу. — Знаешь… сегодня… сегодня мог родиться мой… ребёнок. Стакан в его руке треснул с оглушительным хрустом.