Диссонанс

— И теперь каждый раз, когда я его вижу, у меня начинается паника. Одним глотком допив травяной чай, который по вкусу был отнюдь не хуже стоящего на полке вермута, я страдальчески вздохнула и выжидающе уставилась на психолога. Тот, судя по виду, медленно, но уверенно переваривал поступившую информацию — если бы на нём был индикатор загрузки, шкала составила бы порядка восьмидесяти процентов. Что ж, мне не сложно и подождать, — решила я, подлив себе чаю из керамического заварника, стоявшего на журнальном столике. Сидеть на мягкой, обтянутой кожей, софе было более чем удобно, и никакого напряжения в этом кабинете я не испытывала. Мистер Бёрнс — так было налеплено золотистыми буковками на табличке, стоящей у него на столе, — медленно пил чай, кивал самому себе и глубокомысленно смотрел на лежащий перед ним чистый лист. Он когда-то говорил, что ему не нужно записывать и бумага нужна ему только для того, чтобы представлять образы. Мистер Бёрнс честно признавался, что он сам немного сумасшедший, но с его точки зрения сумасшествие не было изъяном. «У таких людей кругозор шире, — утверждал он, наливая себе чай в высокий гранёный стакан, в котором, по-хорошему, надо бы подавать мохито. — Они видят мир с другого ракурса. Иногда это полезно, посмотреть на всё с другой стороны». Я провела пальцем по тёплому фарфору кружки, задерживаясь на витиеватом узоре. Переплетения выступали на белом чёрными штрихами. Штрихами хираганы. «Этот фарфор такой же хрупкий, как твоё счастье». Интересно, мистер Бёрнс знал, что написано на кружках его японского сервиза? Кто вообще дал право людям писать такое на кружках?

***

Мистер Бёрнс заливал чай молоком и пил его из гранёного стакана. Мистер Бёрнс считал себя немного сумасшедшим и ничуть не стыдился этого. Мистер Бёрнс был, чёрт возьми, единственным человеком во всей Америке, кто меня по-настоящему слышал. С ним я могла поговорить. Наверное, этот человек был единственным из живых, кто знал всё. Поэтому я сидела здесь, ждала его вердикта уже четверть часа и пила остывший травяной чай из кружки, хрупкой, как моё счастье. — Марина-Марина, — покачав головой, протянул психолог и посмотрел на меня светлыми синими глазами. Такие глаза должны быть у белокурых милых детей, но никак не у мужчины, которому недавно исполнилось пятьдесят три. Слишком чистый был этот взгляд. Не затуманенный. — Тебе просто нужно посмотреть на это с другой стороны. Палец дрогнул и замер на иероглифе «счастье». Я скривилась. Как будто я должна была радоваться тому, что приехал человек, из-за которого моя жизнь превратилась в низкобюджетный блокбастер. Если разбитую кружку можно склеить, возможно ли так поступить с моим счастьем? Вряд ли кому нужна будет собранная из осколков кружка. Но… почему-то именно сейчас я вспомнила ту кружку, которую я сделала в детском садике лет пятнадцать назад. Нелепое глиняное изваяние в бледно-красный цветочек. Она разбивалась бесчисленное множество раз, но мама каждый раз клеила её. И пила чай. До конца своей жизни пила чай из битой глиняной кружки. Нелепо. Слишком… символично и трогательно. — Вы предлагаете мне побыть сумасшедшей? — с нескрываемой иронией протянула я, вспомнив о психологе и царапая ногтем нарисованное акрилом «счастье». Хрупкие кружки. Битое счастье. — Разве ты не уже? — мистер Бёрнс улыбался так, словно ему известны все тайны мира и мои проблемы ему кажутся ничтожными. — А разве всё ещё?.. — неуверенно и робко спросила я, поджав губы. Мистер Бёрнс прикрыл глаза, и его улыбка стала мягче. Он тихо, едва слышно, усмехнулся. Я едва сдержала собственный стон. *** Из маленькой квартиры на Хайден-авеню, которую мистер Бёрнс с гордостью именовал своим офисом, я поехала в школу на такси. Дождь лил едва не с полуночи, город был сырым и холодным, собственно, по моим меркам погода была идеальной, но именно сейчас мне больше хотелось тепла и уюта. Поэтому я сидела в жёлтой машине, отрешённо смотрела на таксометр и крутила в руках фарфоровую кружку. Мистер Бёрнс сказал, что для того, чтобы справиться с паникой, мне нужно создать себе якорь. То, рядом с чем я буду чувствовать себя на своём месте. Что-то, что будет мне знакомым, уютным или даже родным. Это могла быть кровать, обвешанная гирляндой и заваленная лоскутными подушками. Это мог быть укромный столик в дальнем углу студенческого кафе или один из камней на берегу залива, куда я выбиралась по вечерам. Гараж, где наша группа репетировала песни, или кресло в студенческой библиотеке, где можно побыть наедине с собой. Или кружка из фарфора, хрупкого, как моё счастье. Я была максималисткой. Я создала себе одиннадцать якорей.

***

В кампус я забежала, мокрая, как курица, и недовольная, как тысяча голодных Кагами. Люди сновали по корпусу, пол был мокрым и скользким и до пары оставались считанные минуты. Я поздоровалась с Тони и, увидев до боли знакомые алые волосы, решительно двинулась навстречу. У меня было одиннадцать якорей. И теперь, сжимая в руках кружку из фарфора с надписью о хрупком счастье, я отмахивалась от мысли, что чувствую себя суеверным Мидоримой Шинтаро. Зато теперь я была морально готова встретить свой страх. Сейджуро обернулся, словно почувствовав меня, и мы встретились взглядами. Искра. Буря. Безумие. Я с перепугу завернула в первый попавшийся кабинет. Кажется, мотивации мне не хватило… Я струсила.