Диссонанс

Сидеть под дождём и горячей кожей чувствовать каждую его каплю. Сидеть на мокрой дощатой сцене, свесив ноги вниз, быть один на один с опьяневшими людьми, которые даже в такую погоду готовы тебя слушать — стоять под дождём, пить сидр и пунш, и слушать тебя так, словно ты единственный звук в этом немом мире. Терзать струны непослушными, почти одеревеневшими пальцами. И петь. Сорванным сиплым голосом. Соло. Джен давно ушёл со сцены и уехал вместе с Питером в город, где у них были свои дела, для которых я была слишком девчонкой. А Тони недавно увёл Марли Кимберт, нашу миловидную однокурсницу, не страдавшую лишним умом, в одну из спален на втором этаже. И в их тандем я тоже совершенно не вписывалась. Поэтому сидела здесь, под дождём и лицом к лицу с людьми, которые тоже не нашли себе лучшего занятия. И пела песни Земфиры. Никто не понимал слов, но, мне кажется, все понимали суть. Музыка — она вообще такая. Не важно, на каком она языке — ты всегда почувствуешь смысл. Как не иронично, но похожая история случается с отношениями — не важно, что и как ты говоришь, ты можешь даже молчать, но тебя всё равно почувствуют и поймут. Я чувствовала тяжёлый взгляд Сейджуро буквально кожей. Я старалась смотреть на струны, на промокшие джинсы, на гриф гитары и свои побелевшие пальцы. И мне было смешно от того, насколько я трусливая. Пальцы соскользнули с грифа и, решив не продолжать, я передала гитару только что вернувшемуся Тони. Тот смерил меня слегка затуманенным, весёлым взглядом. — Уходишь? — Пойду сделаю себе кофе, я немного замёрзла, — передёрнув плечами, я зябко поёжилась. Дожди в Бостоне были холодными. А потом я обернулась и встретилась взглядом с Сейджуро. Почему-то в тот момент я была уверена, что этот коренной японец, который всегда был не в ладах с другими языками, прекрасно понимал значение слов «Не отпускай». Он, чёрт бы его побрал, всё ещё держал меня. И я, наверное, точно так же продолжала за него держаться. *** В Бостоне дожди холодные, а кофе крепкий. И не греет он совершенно, только горло от него дерет, как от дешёвых сигарет или громкого крика. Я сжимала в ладонях опустевшую, ещё тёплую кружку и пыталась расслабиться и перестать дрожать. В Бостоне слишком холодно быть одной. В Киото я не мёрзла и в январе. Сегодня только сентябрь. Я не до конца осознала, в какой именно момент мои плечи накрыли чем-то сухим и тёплым, и запоздало сжала пальцами грубую ткань пиджака. Сейджуро стоит напротив, смотрит прямо и глаза у него похожи на огонь. И я не знаю, от чего мне становится теплее. — Рин, — родной голос не изменился ничуть, но словно охрип. Словно что-то в нём надломилось, он не казался уже таким твёрдым и жёстким, каким был всегда. В нём не было напряжения, цинизма, издевки — в нём не было ничего, кроме какого-то неясного, совершенно необъяснимого спокойствия. Такого, с каким, наверное, моряки сходят на землю после шторма. Такого, с каким после долгого пути возвращаешься домой. Что-то неясное подсознательно подстегивало меня снова сбежать, уйти из-под его взгляда и притвориться кем-то другим, но я оставалась. Бесполезно. Я не смогу бегать вечно. Я устала прятаться от самой себя. — Марина, — тянет он сипло и замолкает, не сумев задать вопрос. Молчит и смотрит. И взгляд его обжигает. — Почему ты ничего не сказала? — А смысл? — я пожала плечами и сложила руки на груди, подсознательно закрываясь. Прячась. Заковываясь в броню, как будто это могло защитить меня. Как будто от него нужно было прятаться. Сейджуро смотрел прямо. Его взгляд обжигал. Но он выглядел так, словно сгорает сам. — Я думал, что они убили тебя. Внутри что-то дрогнуло после его слов, словно струну задели, и дрожь угасающей волной прокатилась по телу. Я неосознанно вздрогнула и резко, тяжело выдохнула. — Все думали, — собравшись с мыслями, ответила я. — Мне тоже сначала так казалось. — Что было потом? Как ты оказалась здесь? Он смотрел на меня. Он старался оставаться спокойным. Я отчаянно пыталась быть сильной. Хотя бы казаться. — Меня спасли. Представляешь, это всё-таки было возможно. Сейджуро едва заметно вздрогнул, словно от удара. Как будто мне удалось своими словами его задеть. Едкая, давящая обида снова собиралась внутри, сдавливая лёгкие. Это из-за него. Это всё из-за него. Я чувствовала, что ком в горле вот-вот превратится в слёзы. — Рин, я… — Оставь меня, — резко выдохнула я, неосознанно сжав ладони и до боли впиваясь ногтями в кожу. — Просто оставь. Ты бросил меня два года назад, зачем ты вернулся? Твоя кукла сломалась, Сейджуро, найди себе другую игрушку! — Марина… — он сделал шаг мне навстречу, я же отшатнулась назад, едва не вжимаясь спиной в холодную стену. — Хватит! Пожалуйста, хватит… — вздрогнув, я неосознанно всхлипнула. — Мне больно, понимаешь? Мне больно от того, что ты меня предал. Мне больно смотреть на тебя и вспоминать то, что было… — я зажмурилась и закрыла ладонями лицо, размазывая слёзы по щекам. Вдруг он обнял меня. Резко, сильно прижав к себе. Сердце не просто пропустило удар — оно остановилось. Я стояла, замерев, чувствуя его каждым грёбаным атомом своего тела и молчала. Стояла, уткнувшись подбородком ему в плечо, прижималась щекой к его шее и слушала, как колотится его сердце. — Прости меня, — сипло проговорил он, так, словно сам боролся с комом в горле. Словно ему было сложно говорить. — Прости. Я тогда всё бы отдал за то, чтобы поменяться с тобой местами, но я не мог. Они не позволили. Я всхлипнула, и он сильнее прижал меня к себе. — Они сказали, что ты умерла. Ты… Марина, ты не представляешь, что я чувствовал, увидев тебя живой. Я не могу отпустить тебя. Не хочу и никогда не смогу. После того дня… я никогда не хочу тебя отпускать. — Ты грёбаный эгоист, Сейджуро… — сипло протянула я, судорожно выдохнув. — Ты — причина всей моей боли. Ты… всё это из-за тебя. Я не могу тебя простить, понимаешь? Я тебя ненавижу. Я уехала бы снова, но… я не могу. Я не понимаю, почему, но я, чёрт возьми, не хочу уходить. Скажи мне, Сейджуро! Скажи, почему я тебя так сильно люблю? Он молчал. Молчал и прижимал меня к себе так, словно я была всем миром. Я слышала его дыхание, чувствовала, как бьётся его сердце, и понимала, что эта давящая боль в груди и есть то чувство. Тяжёлое, горячее, едкое, как чёрный дым, как гарь, как пожар, в который превратилось то, что могло быть моей душой. Такое, от которого сложно вдохнуть и невозможно двигаться. Такое чувство, которое дарит крылья. Такое чувство, которое поджигает их. Сейджуро берёт своими шершавыми ладонями моё лицо и заглядывает в глаза. Его алые глаза похожи на костёр. — Я люблю тебя. Он целует меня — жадно, кусая губы и словно обжигая. Я чувствую себя ведьмой, которая горит на костре. И почему-то я счастливее всех живых.