Диссонанс

В крохотном, ветхом коттедже ветер свистит совсем как в фильмах. Дом деревянный, его сваи вбиты в песчаный берег Атлантики, и леденящий ветер гонит волны за мутным оконным стеклом. Здесь раскладной диван скрипит и давно потускнел, пропитался холодом и солью, а даже огонь в камине горит как-то блекло. Деревянный стол исцарапан и изрезан, потёрт, он кренится немного влево на шаткой ножке, под которой истлевает какая-то небольшая книга. Если есть антоним уюту — то это, несомненно, он. Чем руководствовался Лёня, снимая именно этот дом, я не знаю. Сомневаюсь, что он выбирал — просто в какой-то момент он, не сумев обогнать череду гружёных фур, ушёл в ответвление дороги, которое и привело к этому невзрачному посёлку. Приморская деревня — здесь жизнь заключена в строгих границах с мая до сентября. Сейчас октябрь. Сейчас здесь живут только те, кому больше некуда уезжать. Здесь даже магазинов нет — только заправка, на которой продают достаточно для того, чтобы перезимовать у этого берега. Достаточно — это полуфабрикаты и алкоголь. В этом коттедже — печка на одну конфорку и старый гриль во дворе, куске поросшего травой песчаного побережья, огороженном невысоким шатким забором. Из курортного в этом доме разве что плетёный из верёвок гамак, протянутый между испещрёнными ветром сваями, поддерживающими навес над грубо сколоченной деревянной лавкой на улице. В старом холодильнике теплее, чем на улице, и Лёня оставляет ящик с пивными банками прямо на лавке. И пока он жарит сосиски на гриле, я сижу в гамаке и пью пиво, стараясь вообще ни о чём не думать. — Знаешь, — нарушив долгое, почти часовое молчание, Лёня подходит к столу и выуживает из целлофановой клетки третью за сегодня банку. — Это место напоминает мне один фильм. Я пожимаю плечами, отчего левая ключица болезненно щёлкает, и снова подношу банку к губам, касаясь пены, застывшей на жести с прошлого глотка. Пиво горькое и холодное, но в этом есть что-то неуловимо-приятное. — Стоишь на берегу и чувствуешь солёный запах ветра, что веет с моря, — короткий, почти звенящий щелчок открывающейся банки и шипение пены. Лёня подходит ближе и садится рядом со мной, отчего старый гамак начинает раскачиваться, и пиво в банке плещется, несколькими крупными каплями падая на джинсы. Голос звучит надломлено и глухо, но я привыкла к тому, как часто он у меня срывается. — И веришь, что свободен ты, и жизнь лишь началась. Холодное солнце клонится к океану, багровея всё сильнее с каждой секундой. Ветер треплет волосы, как тогда, на той самой скале. Такой цвет был тем, что я надеялась запомнить последним из этой жизни. С того случая я видела сотни закатов. Ни один не был похож на тот, который я хотела сделать последним. — Тебе только девятнадцать, — он говорит это так, словно зачитывает какой-то чёртов прогноз погоды. В пригороде Бостона сегодня пасмурно и сильный ветер, температура поднимется до 19 градусов по цельсию, но вы замёрзнете. Обязательно замёрзнете. Потому что вас, чёрт возьми, ничто не способно согреть. — Скоро двадцать. — Это даже меньше, чем половина жизни. — Я могу умереть даже завтра. Молчание повисает тяжёлым и давящим. Ветер треплет волосы. Пальцы мёрзнут, сжимая жестяную банку. Сосиски тихо шипят на гриле. Шумит море. Лёня лезет в карман и протягивает мне сигарету. — В любом случае, там тебе будет, о чём поговорить, — пожимает плечами он и чиркает своей zippo, которую папа отдал ему, когда мне было тринадцать. — На небе только и разговоров, что о море, — тяну сипло и затягиваюсь. — И о закате. Мне кажется, что я слышу, как шипит океан, когда багровое солнце касается его кромки. Ветер ледяной, и вода штормит, огромными покатыми волнами скользит по берегу, оставляя мутную светлую пену на гладком песке. — Как сделать правильный выбор? — Правильного выбора нет, — он затягивается и выдыхает, и ветер уносит дым. Он шелестит травой, гонит волны и треплет волосы, он солёный и почти горький, его вкус застывает на губах, мешаясь с горечью пива и саднящим никотином. — Есть только сделанный и его последствия. — Тогда как решить, что мне выбрать? Я буду счастлива, если выберу каждый из них. И выбрав каждый из них, я буду грустить о том, что упустила другое. Это… я сама не понимаю этого. Я не знаю, чего я сильнее хочу. Половина сигареты истлела, и огонёк приятно греет пальцы. Лёня встаёт и с глухим стуком ставит банку на стол. Гамак качается. Уголёк сигареты жжёт кожу, но я словно не чувствую этого — и маленькое пятно ожога полумесяцем застывает на сгибе пальцев. Проходит, наверное, несколько минут. Лёня переворачивает сосиски, они шипят на гриле, и мне кажется, что разговор давно окончен. Бычок от сигареты ветер заносит песком, пиво плещется на дне банки. Полумесяц на пальцах печёт. Лёня не оборачивается, но его голос слышится удивительно чётко. — Выбери то, о чем ты будешь сильнее жалеть.

***

Он уезжает утром, оставив мне деньги и пол ящика пива. До трассы идти километра три, и если я захочу отсюда уехать раньше, чем он сам вернётся за мной через неделю. Я не встаю из гамака, чтобы с ним попрощаться — только вскидываю ладонь. На пальцах багровой коркой покрылся ожог. В этой дыре из развлечений — старое хрипящее радио, которое ловит только одну волну, море да комиксы, выставленные вразнобой на стенде возле заправочной кассы. Где-то между жвачками и презервативами. И телевизор. Старый, с покатым выпуклым экраном, на котором без сигнала рябят серые «мушки». В покосившейся тумбе под ним — старый видеомагнитофон и стопка кассет, от мультфильмов до чего-то, с названием как у дешёвого порно. На один фильм уходит две банки пива, и есть мне не хочется от слова совсем. Спустя три фильма — смотреть их не хочется тоже. В гамаке на улице холодно. На старом диване в коттедже — душно и скучно. В кроссовки забивается песок, когда я выхожу к океану и долго брожу вдоль линии волн. Они намокают, в них давно хлюпает вода, и джинсы почти до колена пропитаны солью. Это чем-то напоминает те дни, когда команда Ракузана вывезла меня с собой к морю. Это было почти три года назад. Ещё раньше, четыре года назад, я бегала вдоль моря с Кагами, и жизни во мне было в тысячу раз больше, чем сейчас. Четыре года как сорок лет. Мне кажется, что если сейчас я захочу побежать, то моё тело развалится на первом же шаге. Я чувствую себя старой. Светлые пряди на висках пробились, когда я только приехала в штаты. Краска с них смывается за два месяца полностью, и я никогда не была против них, но Тони всегда с ворчанием заставлял меня их закрашивать. «Тебе девятнадцать, Рин, у тебя впереди вся жизнь». Мне девятнадцать, и за плечами больше, чем многие проживают к сорока. Единственный стимул держаться — через полтора года, когда будет двадцать один и меня признают совершеннолетней, я смогу забрать к себе братьев. Лёня не говорил им о том, что я пропала тем летом. Я звоню им реже, чем хочется. У них там, в Осаке, давно своя жизнь. Им через полгода будет уже тринадцать. Когда я смогу забрать их к себе, они будут совсем взрослыми. Они говорят, что всё ещё хотят жить со мной, скучают, хотят увидеть меня, но… почти четыре года — это огромная пропасть, когда тебе пятнадцать. Если они решат остаться в Японии — я, наверное, пойму их. Обязательно должна понять.

***

Одиночество начинает душить на четвёртый день. Одноразовые телефоны продают на заправках и там они стоят двенадцать долларов. Такая незаменимая вещь для скитальцев — ограниченный пакет минут, за которые ты можешь позвонить в пределах одного штата. В них нет карт связи и памяти, в них нет книги контактов — просто кусок пластмассы, с которого ты можешь звонить на номера из визиток и объявлений. Или на номера, которые тебе не повезло выучить наизусть. Я соскребала силу воли в кулак почти четверть часа. Успела пройти от трассы до самого моря, снова намочила кроссовки и сейчас стояла почти по щиколотку в бежевой мутной пене. Под ногами в песке зарывались ракушки и обрывки водорослей, вырванных штормом. Пахло солью и йодом. Я набирала номер. — Алло? — Привет, Джен… Кажется, моя жизнь состоит из ошибок.

***

— …и поэтому я позвонила тебе. Мне проще сказать это так, чем тебе в лицо. Прости меня, если смо… Короткие гудки. Сотни минут, заложенных в одноразовый кусок пластика, не хватило самую малость. Я рассказала ему всю свою историю длинной в четыре года. Промокшие ноги замёрзли, и я давно забралась в гамак, закутавшись в старое одеяло. Говорить, глядя на океан, было проще, чем глядя ему в глаза. Искренность это удивительно сложно. Джен стал мне ближе всех на этом континенте. И он стал первым, кому я рассказала свою историю от начала и до конца. Он молчал. Ни разу не перебил, ни мнением, ни вопросом. Только по его дыханию можно было понять, что он слушает. Это было похоже на исповедь. Смотреть на океан под пасмурным небом, прижимать пластиковый телефон к уху и говорить, говорить, говорить. Про семью, про плен, про школу, про катастрофу в автобусе, про человека, попытавшегося меня убить, а потом спасшего жизнь. Про потерянного в том похищении ребёнке, про врача, лечившего меня перед переездом. Про психолога, который вместо лечения в самые сложные моменты наливал мне виски. Про Акаши Сейджуро, капитана команды Ракузан и человека, после встречи с которым моя жизнь покатилась чёртовым колесом. Он не сказал ни слова. Я успела попросить прощения. Я не знаю, что он подумает и решит, да и, честно, уже плевать. Я пойму его, если он решит забыть меня, никогда не заговорит и будет отводить взгляд. Я пойму его, если он будет считать меня мразью и сукой. Потому что именно так чувствую себя я. Я пойму его. Я… Я подошла к океану и забросила в него телефон как четыре года назад.

***

Когда через несколько дней после моей исповеди тишину разорвал шум мотора, я даже не обернулась. О том, что я здесь, знал только Лёня, а эта сволочь точно умеет держать язык за зубами. Он обещал вернуться за мной к выходным, и сегодня была суббота. Я прикрыла глаза, вдыхая солёный воздух. Гамак качнулся, когда он сел рядом со мной, вот только… это был не Лёня. — А говорила, что не хочешь убегать. Я поняла. Цвет его глаз — тот самый, который был у заката на обрыве скалы. Багровый. — В этот раз я бежала не от тебя.