no one dies in river heights

скотт считает дни до приезда той странной рыжей. скотт считает, да только рыжая не торопится; в каждой старой газете — смешное «никто не выжил». что не выкурено — продано или пропито. и то, что темнее темного и страшнее, то самое, рвущее крыши столетних зданий, — будто бы выцветает, сереет, меркнет перед всеми его ушедшими поездами. приезжает рыжая. всюду свой нос сует. предлагает конфеты, запарывает им съемки. скотт глядит сквозь свой нараставший годами лед на детский восторг и искорку медальона. она так на торнадо смотрит, что здесь, внутри, где давно уже все живое перегорело, расцветает пульсаром датчиков сбитый ритм: то ли тот же восторг, то ли даже слепая ревность. скотт не верит, не хочет верить, не видит смысла; эта рыжая снова рвется на баррикады, ее тянет ко всем катастрофам больным магнитом, и не справиться с этим, не вытравить — ну никак, ну… скотт не верит, не хочет знать, кто она такая, он не хочет видеть, как этот огонь погаснет, но, пока он не видит, лед продолжает таять. открывает торнадо пропасть зубастой пасти… * скотт хотел бы сказать, что заметил в ней только пламя. скотт хотел бы сказать, но соврать не выходит снова, ибо каждый, кто добывает огонь руками, точно знает, как ветер по лесу его разносит. и подобное тянет к подобному, не калеча, не пытаясь поймать, сожрать или уничтожить. скотту кажется: этой рыжей больные речи проросли вместе с ярким смехом ему под кожу. * из него охотник годы как никудышный, и он смотрит на рыжую тихо под вой сирен: когда ты приручаешь ветер, забудь про крышу. когда ты приручаешь огонь, не страшись сгореть. она уезжает. сдает, как и было надо, предлагает конфеты, песни себе поет. скотт мечтает, как будет снова ловить торнадо, не боясь, что торнадо может поймать его.