***
Милена мчалась вперёд так быстро, как только могла, порой едва не цепляя землю удлиненной левой рукой. Правая свободно подскакивала в суставе — камана так и не показала её Кларе, решив дождаться пока той не станет лучше, и теперь жалела об этом. «Я должна была предвидеть! Глаз с него не спускать!» Маркус был непредсказуемым и мог выкинуть что угодно, она знала это с того самого момента, как он внезапно обернулся. И все равно упустила его, решив, что, если не здравый смысл, то присутствие Клары и Соловья удержит его от очередной глупости. Она ошиблась, и теперь ей предстояло отыскать сбежавшего контрабандиста, зная лишь примерное направление его пути. Перед глазами вспыхнуло от гнева. «Хренов тихушник. Своевольный щенок!» Она понимала, чего добивался Ренон и в какой-то степени не могла с ним не согласиться. Маркус не умел и не хотел слушать, значит, должен был понять всё сам. Пусть столкнется с мертвецами один на один, пусть поймет, что это такое — их отчаянный, распаленный нескончаемой болью гнев. Быть может он даже не сможет выдержать его, как не выдержал в прошлый, и вернется. Только вероятность погибнуть при этом была слишком высокой, а смерть Маркуса неминуемо подкосила бы остальную группу, расколола бы её, лишила бы Клару и Соловья желания двигаться дальше. Милена не могла этого позволить. Это была её группа, её люди, она решилась привести их в Альянс и должна была довести дело до конца. Она тоже когда-то была такой, как Маркус, давным-давно, когда отец только привел её в Альянс ей саму. Такой же самоуверенной, считавшей, что в мире нет никого сильнее её самой и её родителей. Эту самоуверенность выбил из её человек. Она до сих пор помнила, как впервые вышла на тренировочную площадку, в истинном облике, еще не умея обращаться, как ринулась на своего первого противника в полной уверенности, что легко вонзит в него когти, и как жалко, удивленно пискнула, когда её отбросили в сторону болезненным ударом деревянного клинка. Она не могла проиграть человеку — эта мысль билась у неё в голове, заставлявшая её вставать снова кидаться вперед снова и снова. И снова и снова человек одним гибким движением уходил от её броска и бил в ответ, пока под черной шкурой по всему телу не расплылись синяки. Пока она не завалилась на бок, в изнеможении вывалив из пасти побелевший язык и лишь потом, спустя целую минуту с большим трудом поднялась на лапы, глядя на человека изумленным взглядом. В её глазах люди всегда были хрупкими и слабыми, не более, чем умной едой, с которой можно было вволю наиграться, прежде чем съесть. — Как ты стал таким? — спросила она. — Я хочу научиться этому. — Добро пожаловать в Альянс, — человек довольно оскалил зубы, опустив клинок. Он был из тех, кого называли хищниками от человечества — новым поколением людей Хъемоса. Отец Милены был одним из первых, кто увидел их настоящую силу и сражался с ними бок о бок. Он решил, что охотники и Альянс, частью которого они стали, — будущее Хъемоса. Спустя несколько лет к тому же выводу пришла и Милена. Среди охотников она совершила первый оборот в человеческий облик, они научили её читать и писать, дали в руки оружие и показали, как нужно сражаться. Они открыли ей знания всех народов, которые тогда состояли в Альянсе, и тогда она, наконец, познала Хъемос во всей его широте и поняла, как мало ей давала дикая жизнь в древних лесах. И каждый из этих уроков она выучила через борьбу. С тех пор прошло много лет. Все, кого она знала, погибли в Катастрофе или умерли от старости, но в этом не было ничего дурного. В движении смерти не существует — лишь одна бесконечная жизнь в мириадах форм и положений. Этому научили её, и это знание она передала собственному сыну, о судьбе которого ничего знала с тех, пор, как он ушел со своим отцом. Замирая перед броском, ты лишь замедляешь течение времени, растягиваешь мгновение, чтобы стремительно ворваться в следующее. Но когда ты останавливаешься — ты умираешь. Искра жизни, которую Милена с таким трудом зажгла в себе вновь, продолжала тлеть лишь пока она двигалась вперед. Она вышла на высокий пригорок и огляделась. Маркус опережал её в худшем случае на пару часов. Он двигался гораздо медленнее, и она надеялась нагнать его по дороге к цепи фортов. Но контрабандиста не было видно. Он легко мог уйти с открытой местности в перелески, чтобы не попасться на глаза издалека, и это осложняло задачу. «Умный дурак. Его бы силы…» Чем дальше Милена заходила, тем мрачнее становилась. Впереди уже маячили темные зубчатые ряды укреплений, она давно должна была нагнать и перегнать Маркуса, но все еще не видела его. Оставалась надежда, что он не смог подойти к фортам и теперь бродил где-то поблизости или уже возвращался назад, но Милена не слишком ей доверяла. Маркус был упрямым, он мог не послушаться даже голоса собственных инстинктов. И попасть прямиком в царство мертвых. Милена осторожно приблизилась к первому форту. Когда-то эти укрепления принадлежали людям, а после Птичьего побоища вокруг них собрались все оставшиеся в живых люди. Потом те, кто пережил Катастрофу переселились за горы и создали то, что сегодня называлось Гайен-Эсем. Те, кому повезло меньше навсегда остались сторожить заброшенные форты, окруженные гниющими остатками того, что когда-то было раскинувшимися вокруг них поселениями. Они не должны были быть здесь. Многие из них утратили даже способность ощущать пространство вокруг себя, а остальные погружены в боль последних мгновений их жизни настолько, что готовы бросаться на все, что движется. Они ненавидели себя потому, что не помнили, кто они такие, и ненавидели все вокруг, потому что оно жило. Лучшее, на что они могли рассчитывать — что еще через пару веков ткань мира немного окрепнет, и искажатели смогут провести достойные похороны, освободив их от оков смерти. У многих не было настоящих имен, а значит — ни малейшего шанса пробудиться. Имя — это память — самое драгоценное, что может быть у мертвеца. Если ты мертв, и нет никого, кто мог бы назвать тебя по имени — ты обречен, и ничто тебе не поможет. Это Милена знала наверняка. Она выследила их — пару десятков человечков, осмелившихся выбраться из своих укрепленных гнезд. Они забрались в ущелье среди скал и разделились на два отряда. Милена неторопливо следовала за ними, предвкушая хорошую охоту. Она знала, что нападать на всех сразу было опасно — они могли повредить её и без того потрепанное временем тело, и тогда расправляться с ними стало бы сложнее. Тогда её мертвая плоть со временем совсем рассыпалась бы, и она не смогла бы больше делать то единственное, ради чего существовала. Убивать. Милена умела терпеть. Это давалось ей нелегко: боль требовала боли, терзала её, умоляла броситься на живую плоть и разорвать её на части, не оставить от неё ни следа. Но она знала — терпение делало забаву только слаще, давало сполна насладиться мгновением триумфа, упиться им сполна и ненадолго, на короткие мгновения растянуть момент, когда её боль становилась тише. Она прокралась в ущелье, жадно озираясь по сторонам и нетерпеливо хлеща хвостом. Людишки были где-то впереди. Они знали, что она заметила их и попытались спрятаться среди скал. Лицо Милены перекосила широкая, бешеная усмешка. Дураки. Теперь они были заперты здесь вместе с ней. Осталось лишь немного подождать, пока они расслабятся, утратят бдительность, и перебить их одного за другим, наблюдая, как они трясутся от страха, корчатся от боли и испускают последний вздох. Последний вздох — Милена ненавидела этот момент. Душа покидала истерзанное тело, и оно обретало свободу, которую не могла обрести она. Она всегда старалась оттянуть этот момент до последнего, а потом в ярости разрывала трупы на части, но это больше не приносило облегчения, и ей приходилось бросаться на поиски новой жертвы. Людишки остановились. Они были самонадеянно шумными — говорили в полный голос, даже не опасаясь, что их могут услышать, топтались, шуршали, скрипели камнями. Милена нетерпеливо переступила с ноги на ногу, едва удержавшись, чтобы в бешенстве не ударить по земле хвостом. Они словно специально злили её еще больше и должны были поплатиться за это прямо сейчас, немедленно! Камана бросилась вперед, вынырнула из-за скалы стремительной желтоглазой тенью. — ДАВАЙ! Их было только пятеро — она успела заметить это прежде чем перед глазами что-то вспыхнуло и взвилось в воздух столбом плотного дыма. Милена вслепую взмахнула глефой, зарычала и рухнула на землю, оказавшись под упавшими сверху сетями с тяжелыми грузами на концах. Легко оторвав их от земли, она вскочила на ноги, заметалась и вдруг поняла, что не может двигаться. Сети тянулись, не давали себя разорвать. Высыпавшие из-за камней люди раскрыли тяжелую палаточную ткань и накрыли ею воющую от ярости каманы, окончательно захлопывая ловушку. Они дотащили непрерывно бьющийся, рычащий, сыплющий проклятиями мешок до небольшой сторожевой башни, отняли у Милены глефу и приковали её к стене в подвале, каким-то чудом отделавшись парой порезов. Камана яростно билась в оковах, заходилась истошным воем и едва не выворачивала руки из суставов пытаясь вырваться. Первое время людей это не останавливало: они приходили каждый день — осторожно приоткрывали массивную железную дверь, заглядывали внутрь и что-то говорили, пытаясь перекричать её остервенелый рёв. Милена не различала лиц, только, порой, казалось, что она слышит в их словах что-то знакомое: — Вайсзарк! Вайсзарк, очнись! Она даже затихала, пытаясь прислушиваться, но мгновения спустя слепая ярость снова брала над ней верх, заставляя оскаливать клыки, рычать и выворачиваться. Потом люди стали приходить всё реже. Последний раз, когда она их видела, они внесли в подвал её глефу, оставили её на полу и долго делали что с противоположной от неё стеной. Потом они ушли и больше не возвращались, оставив на камне ряды букв. Мертвенная пустота Башни окружила Милену, и, когда гнев от присутствия жизни прошел, она вдруг успокоилась. Она не помнила, как попала в это подземелье и почему была прикована к стене, но здесь её не тревожило ничего, кроме боли, к которой она почти привыкла за долгое время своего мертвого существования. Остались только бесконечно маячившие перед глазами буквы и глефа — поблекшее, давно затупившееся ржавое лезвие на потемневшем, местами треснувшем древке. В ней было что-то важное, что-то родное, её хотелось снова взять в руки, ощутить, пусть совсем приглушенно, как старое, отполированное дерево касается ладони. Будто без неё Милена была не совсем Миленой. Это стало её единственной целью — добраться до глефы, новой загадкой, которую нужно было решить. Она начала понемногу, долго и упорно расшатывать кандалы, пытаясь вырвать их из стены. Они скрипуче посвистывали и скрипели. Раз за разом. День за днем. Год за годом. И постепенно их скрип слился с темнотой и тишиной. У неё остался только он, глефа и буквы. Глядя на них, Милена вдруг поняла, что умеет читать. Буквы складывались в слова, смысла которых она не понимала. Но когда они эхом отдавались у неё в голове, внутри раз за разом начинало странно щемить. Вайсзарк. Большой коготь. Это было как-то связано с её глефой, она это чувствовала, и это новое, удивительное ощущение, заставляло её вглядываться в слова, мучительно пытаясь их понять. Глефа была связана с ней, Милена поняла это в тот момент, когда впервые его увидела. А слово Вайсзарк… — Вот. Это подойдет. Человек, лица которого она не помнила, подошел к освещенной чадившим факелом стене оружейной, снял глефу со стены и протянул ей. Свежее, лакированное древко оттянуло ей руки. — Тяжелая, — хмыкнула Милена. — Ты еще вырастешь. Она будет как раз по тебе. Воспоминание вспыхнуло в голове мимолетной, такой яркой искрой, что она вздрогнула. А потом жадно вцепилась в него, боясь упустить. Первая искра потянула за собой вторую: глефа когда-то была для неё тяжелой и неудобной. Она чувствовала, как ноют мышцы, с каким трудом дается каждое движение. Она оттачивала их долгими часами: выпады, взмахи, перехваты. Она пыталась ударить пляшущего вокруг неё с коротким клинком человека, но не потому, что хотела его убить. Это была тренировка. Человек был охотником. Круг, в котором они плясали был тренировочной площадкой в огромной горной крепости где-то на севере. В Альянсе. Эти воспоминания оглушили её. Милена замерла, перестав раскачивать державшие её оковы и удивленно разинула пасть. У неё были наставники, друзья. Она тренировалась и училась. Она жила. Вайсзакр. Это было её имя. Ей дали его спустя несколько лет после того, как она впервые взяла в руки глефу. За то, что она так сжилась с этим оружием, что почти никогда не выпускала его из рук. Она мысленно вернулась к моменту, когда подняла её с залитой кровью земли. Что-то случилось, что-то страшное, непоправимое. Была вспышка, перекрутившая всё её нутро так, что изо рта, глаз ушей хлынула кровь, оставляя на языке тошнотворный металлический вкус. Она умерла. Милена набрала в грудь побольше воздуха и горестно взвыла, на несколько мгновений заполнив всю башню эхом своего срывающегося от ужаса голоса. С тех пор воспоминания приходили постоянно. Накатывали и стихали, словно морская волна. Страх упустить их, снова всё забыть стал для неё сильнее боли, и она без конца смотрела на свои имена на стене. Каждое из них становилось новой картинкой — новой страницей её утраченной жизни. Потом у неё появилась цель. Кто-то привел её сюда, кто-то пытался напомнить ей, кто она такая, и каким-то чудом преуспел. Их нужно было отыскать. Милена снова начала раскачивать заботливо обитые войлоком оковы надеясь, что ей не придется выламывать себе руки, чтобы их снять. Когда они поддались, она уже помнила о себе почти всё. Выбить тяжелые, обитые железом двери оказалось проще, чем избавиться от оков. Когда последняя из них с треском распахнулась, повиснув на одной петле, внутрь плеснул бледный дневной свет. Снаружи дышала холодом поздняя осень, расстилалась по полуголой земле колкой сединой. Милена в недоумении застыла у выхода из башни: она знала — её кожа сейчас должна была болезненно сжаться под порывами морозного ветра, но не чувствовала ничего. Воздух двигался ей навстречу, врезался в мертвое тело, раскалывался мелкими потоками, которые обтекали её, спеша проскользнуть мимо, в заброшенную сторожку за её спиной. Ощутив, как внутри вскипает знакомый бессильный гнев, она развернулась и опрометью бросилась обратно в подвал. Слова ждали её, звали к себе, не давали отвести взгляд, словно языки пламени, танцующие в лагерном костерке. Милена подошла ближе, провела пальцами по врезанным в камень буквам. В ответ её коснулись надежное тепло материнской утробы и жгучая боль утраты. Она прижалась к стене всем телом, радуясь, что никто никогда этого не увидит и не узнает. Следующие несколько дней Милена потратила на попытки выбраться из подвала. Удержать в голове свое прошлое оказалось непростой задачей — каждый раз, отдалившись от заветной стены на пару сотен шагов, она чувствовала, как её прошлое начинает ускользать от неё, вытекать из черепной коробки, будто вода из треснувшего кувшина. От одного этого ощущения её начинал глодать давно забытый страх. Мертвецам нечего было терять — они не боялись боли, увечий, уничтожения. Осторожно коснувшись чудом сохранившейся памяти о темных днях, когда она рыскала по Хъемосу в поисках жизни, которую можно было растоптать, Милена понимала, что старалась избегать травм. Ведь гораздо проще перебираться через защитные рвы и частоколы и крошить черепа выживших, когда все твои конечности крепко приделаны к туловищу. Она берегла свое тело только ради единственного доступного ей развлечения. Теперь всё было по-другому. Со своими именами она заново обрела саму себя, и страх утраты стал реальным. Испугавшись, Милена опрометью мчалась в опостылевшую ей башню, вставала напротив стены и беззвучно шевелила губами, пожирая её взглядом. Воспоминания накатывали соленой волной, и ей становилось легче. Казалось, не было ничего проще, чем заучить десять имен, которыми её называли при жизни. Но стоило отвернуться, как волна спадала оставляя болезненную пустоту. В очередной раз вернувшись, Милена вдруг хлестнула хвостом по каменному полу и выругалась — решение было у неё под носом! Она сгорбилась, отставила вытянутую полулапу в сторону и бережно положила свою глефу на каменный пол. «Что за блаженный дурак её мне оставил?» Камана с сожалением поняла, что не может вспомнить, кто это был. Лица не было видно из-за застилающей глаза багровой пелены, голос заглушал её собственный разъяренный вой, который ещё долго потом разносился по башне визгливым эхом. «Наверняка тот же безумец, которому взбрело в голову оставить меня в целости». Милена довольно ухмыльнулась и царапнула старое, потемневшее от времени древко глефы когтем, намечая место для первого слова. Норхора, первое в жизни имя — его дала ей сестра. Они обменялись ими перед тем, как навсегда разойтись. После очередной их драки, в в которой Милена едва не загрызла свою двойняшку насмерть, родители решили, что пришла пора расстаться. Мать забрала младшую сестру, Милена ушла с отцом. Никто не горевал и не держал зла на другого. Их народ всегда был таким. Прошлое нужно было помнить, но за него нельзя было цепляться. Его следовало чувствовать кожей на спине, как теплые следы солнца и прикосновения ветра, и тогда оно подталкивало, помогая сделать очередной шаг вперед. Но стоило на него обернуться, как воспоминания превращались в камень на шее утопленника, утягивая на самое дно. Прошлое было одной из точек бесконечного баланса между жизнью и смертью, который пыталась удержать Милена. Она начала обходить первый форт по кругу, высматривая Маркуса. Звать его она не рисковала, боясь потревожить мертвецов, которые остались в форте: исковерканных Катастрофой людей, которые когда-то жили здесь, обветшалых стражников, оставшихся на своих постах даже после смерти. Их неподвижные фигуры темнели в рассветных сумерках, словно мрачные статуи. Форт был слишком спокойным. Рассудив, что Маркус скорее всего потревожил бы мертвецов, если бы добрался сюда, Милена решила отправиться дальше. В следующих двух фортах её тоже постигла неудача — мертвецы стояли на своих местах, как вкопанные и Маркуса нигде не было видно. Она забредала все дальше к южной части цепи, небо быстро светлело. Милена начала терять терпение. «Сукин сын! Да куда же ты делся?!» Следующий форт встретил её высокой, почти полностью сохранившейся крепостной стеной. Милена повернула в сторону, делая крюк, чтобы обогнуть её и вдруг увидела впереди рытвины окопов. Это были свежие, наспех вырытые укрепления, они располагались на отдалении от фортов, ближе к лесам. Рядом с ними, как вкопанные стояли мертвецы. Они вяло зашевелились, когда Милена подошла поближе, начали поворачивать в её сторону раздутые, искривленные головы. Вокруг окопов и внутри них лежали растерзанные тела в красно-коричневых гамбезонах Гайен-Эсем, а рядом с ними — разряженные винтовки. «Так это здесь эти идиоты пытались расчищать территории…» Широкая цепочка из тел вела в сторону форта, и Милена направилась вдоль неё, слыша, как мертвецы вокруг поворачиваются и начинают следовать за ней. Почему-то она всегда привлекала их внимание. Она заметила эту особенность очень давно, когда впервые увидела других мертвецов и нередко пользовалась ею для нападений на большие поселения людей, приводя мертвых прямо к ним. Сейчас она старалась поскорее обогнать их, надеясь, что они забудут о ней, как только отстанут. Впереди, у форта виднелось какое-то движение, и Милена ускорилась, а потом и вовсе помчалась со всех ног, боясь опоздать. Уходя к самым стенам крепости, цепочка тел становилась всё шире и шире, пока не превратилась в картину настоящего побоища. Трупы были разбросаны повсюду, их не тронули ни звери, ни насекомые. Милена бежала прямо по ним, чувствуя, как они проминаются под ногами. Впереди виднелся просвет в крепостных стенах, из которого неторопливо вытекала темная мертвая масса. Но взгляд каманы впился в одинокую фигуру, бредущую ей навстречу впереди всех. — Харион! Сюда! Маркус шел бесконечно медленно, почти ковылял. Его лицо превратилось в сплошную белую маску с пустыми, закрывающимися глазами. Когда Милена подскочила к нему, хватая за руку, он даже не взглянул на нее, продолжая двигаться вперёд будто во сне. Она рванула его в сторону — он качнулся и рухнул на землю ничком, тут же попытавшись свернуться в клубок. — Харо, мрак тебя задери, вставай! Милена перевернула его на спину, заглянула в глаза: они казались стеклянными и смотрели куда-то сквозь неё. Она влепила ему пощечину, вторую, третью. Его голова безвольно дергалась из стороны в сторону. — Проклятье! Камана огляделась — потревоженные криками мертвецы всё быстрее надвигались на них. Она злобно оскалилась, схватила болтавшегося у неё в руках тяжелой тряпичной куклой Маркуса, взвалила на спину и, не разгибаясь, помчалась прочь. Милена остановилась только когда цепь фортов осталась далеко позади и осторожно уложила Маркуса на землю. — Ну и что ты натворил, засранец? — она оглядела его и вдруг схватила за ворот рубашки. Пуговицы разлетелись в разные стороны от одного движения, обнажая грудь и живот контрабандиста. По белой коже расползались темные синяки. — Повезло, что они тебя не убили, — пробормотала Милена. — В лагере разберемся, что с тобой делать. И вздумай мне сдохнуть по дороге!***
Соловей метался по лагерю, как загнанный зверь. Он всё ждал раздраженного оклика Клары, но она тихо сидела у костра, сгорбив окостеневшую спину, лишь изредка сотрясаясь от очередного приступа кашля. Её широко раскрытые карие глаза были совершенно сухими, но казалось, будто она готова была в любую секунду расплакаться. — Клара… — осторожно окликнул её Соловей, когда не смог больше выносить гнет охватившего лагерь тяжелого молчания. — А ты знала его брата? Лекарша медленно кивнула и вдруг судорожно улыбнулась. — Забавный мальчишка. Был… наверное… Его звали Эрих. После расставания с Маркусом она долго пыталась выкинуть из головы всё, что было с ним связано, но память о моменте, когда она впервые увидела его брата отпускать не хотела. Это было счастливое время. Они с Маркусом уже полгода бродили по Гайен-Эсем, когда он захотел вернуться в Северный мыс повидать семью. — Не боишься возвращаться? Вдруг наткнемся на тех бандитов, — ехидно осведомилась Клара. Маркус нервно забарабанил пальцами по лямке рюкзака. — Я — нет. Если ты боишься — можешь дождаться меня в предместьях. — Нет уж. Я хочу увидеть, по кому ты так соскучился. Они с некоторой опаской вошли в город, и Маркус тут же повел их в сторону порта, будто специально выбрав тот извилистый путь, по которому они бежали, сломя голову, когда встретились в первый раз. Узкие улочки вывели их в жилой район рядом с рынком. Маркус остановился напротив маленького двухэтажного жомика, тесно зажатого с боков другими домами. — Это он? — спросила Клара, глядя на состаренный временем темный фасад. — Да. — А чего не заходишь? — Сейчас… дай дух перевести. Маркус всё мялся, не решаясь подойти ко входу, и Клара уже собиралась подтолкнуть его, как дверь вдруг распахнулась. Из дома вышел высокий, худощавый мальчишка-подросток, и Клара невольно заглянула в дверной проем, ожидая, что следом за ним появится кто-то ещё. У него были тёмные, идущие непослушными волнами волосы и яркие карие глаза — ни единая черта лица не выдавала в нем родство с Маркусом. Но стоило мальчишке увидеть его, как он на мгновение застыл от неожиданности, вперив в него недоверчиво-изумленный взгляд, а потом двинулся ему навстречу широкими лошадиными шагами, помогая себе решительными взмахами сжавшихся в кулаки рук. Клара готова была поклясться, что лицо у него только что не светилось от счастья, но спустя всего секунду в глазах вдруг сверкнула ярость, а улыбка превратилась в оскал. Он разогнался и с рычанием бросился на Маркуса. Никто и глазом моргнуть не успел, как оба брата сцепились прямо посреди улицы. Эрих, не останавливаясь, лупил со всей дури, изредка делал попытки что-то сказать, но задыхался. Маркус хватал его за руки, пытался оттолкнуть и вразумить, но тот упорно лез в драку, вынуждая его машинально отмахиваться. Он был меньше и слабее старшего брата, но брал неукротимым, бешеным напором. Вокруг потасовки начали собираться зеваки: женщины морщились, охали и возмущались, молодежь подливала масла в огонь, пара мужчин подошли поближе, задумчиво прикидывая, как бы поаккуратнее разнять этот клубок. Клара с разинутым ртом металась вокруг них, пытаясь докричаться, а потом подбежала к стоявшей на углу улицы бочке с водой, увернувшись от возмущенно вскрикнувшего водоноса, схватила черпак и плеснула ледяной водой прямо на братьев. Те от неожиданности расцепились, отпрянули друг от друга, вжав головы в плечи и безуспешно пытаясь отряхнуться. Потом почти одновременно подняли глаза на Клару. Оба выглядели, как ободранные после мартовской драки коты с проплешинами-разрывами на одежде. У Маркуса была разбита губа, на скуле Эриха горело багровое пятно готовясь превратиться в синяк. — Клара!.. — Ты что, твою мать, тво.?! — ЗАТКНУЛИСЬ! — не то рявкнула, не то взвизгнула Клара. — Я сказала, завалились оба и отошли друг от друга! Заметив, что Эрих насупился, готовясь дать ей отпор, девушка замахнулась черпаком и со всей дури швырнула его об землю. Тот резко звякнул о брусчатку и отлетел в сторону, заставив собравшихся на улице зевак разом дернуться. Мальчишка тут же притих, как и все вокруг, кроме бросившегося причитать водоноса, и следующие две минуты в полной тишине говорила только Клара, не скупясь на выражения, достойные бывалых работников рыбацких доков. Виновники беспорядков молча внимали вместе с затаившей дыхание толпой. — Да вы совсем охренели, два придурка! — к всеобщему разочарованию выдохшись и сбавив обороты, наконец, подытожила девушка. — Вы детей напугали! Она махнула рукой в сторону прижавшихся друг к другу у порога дома двух детишек лет семи-восьми, светловолосых, большеглазых, казавшихся совершенно одинаковыми мальчика и девочку. Непонятно, чем они были напуганы больше: безобразной дракой старших братьев или гневной тирадой Клары. На мрачных лицах Маркуса и Эриха проступило почти одинаковое виноватое выражение, и они оба повернули головы, окидывая детей обеспокоенным взглядом. — Лион, Энид, идите домой, — велел Эрих. — Подождите в комнате, мы…я… короче, подождите. Близнецы перевели вопросительный взгляд на Маркуса. Тот одобрительно кивнул, чуть улыбнувшись им уголком рта, и Лион, неохотно слушаясь, потянул надувшую губы сестру внутрь. — Слышьте, мелкие, ну вы всё? Морды бить друг другу не будете? — Ужас какой… такие вещи при детях… — …у него ручка погнулась! Эй! Развлечение закончилось, и собравшаяся вокруг троицы небольшая кучка зрителей недовольно загудела. Пострадавший больше всех водонос отыскал свой черпак и теперь пробирался между расходящимися людьми, воинственно размахивая им. На его побагровевшем лице было написано желание по примеру Клары испробовать черпак в качестве метательного оружия, и та поторопилась ретироваться, увлекая за собой растерянно топтавшихся на месте братьев. — Идем отсюда, быстро! — прошипела она, хватая Маркуса за рукав и приглашающе кивнула Эриху. — Ты тоже, давай-давай! Они протиснулись мимо парочки деланно-возмущенных женщин и свернули за дома, петляя по первым попавшимся переулкам. Клара то и дело оглядывалась на Маркуса и Эриха, но те больше не делали попыток сцепиться и шли за ней в угрюмом молчании, даже не глядя друг на друга. Решив, что достаточно запутала следы, Клара повернула на знакомую дорогу к морю, неподалеку от порта взяла левее, уводя их в сторону дикого пляжа, а у скал, которыми начинался спуск к воде, решительно бросила сумку на землю. — Располагайтесь, — она выудила из неё сверток с аптечкой и кинула его Маркусу. — Сидите и латайте друг другу морды. — Не только морды… — проворчал Маркус, без особого рвения крутя в руках еле пойманный сверток. — Он меня укусил. — Заткнись! — к его удивлению, фраза была адресована уже раскрывшему рот Эриху. Тот сердито засопел, с опаской глядя на предупредительно вперившийся в него указательный палец девушки. Предотвратив очередную ссору, Клара вздохнула и устало потерла ладонями виски. Собственная вспышка гнева порядком её вымотала. — А ты не жалуйся, не помрешь. Хватит вам, уже и так всю дурь друг из друга выбили… Вас можно на пять минут одних оставить? Братья синхронно кивнули. Клара с сомнением изогнула бровь, но все же вытащила из сумки две пустые фляги и развернулась, собираясь уходить. — Поверю на слово. Я за водой. А вы пока справляйтесь, чем есть. Мальчишки проводили её взглядами, а как только она скрылась за домами, демонстративно отвернулись друг от друга. Маркус устроился на камне возле сумки, раскрыл сверток и принялся методично выкладывать на ткань его содержимое. Краем глаза он видел, как Эрих сел с другой стороны и до белых костяшек сцепил пальцы на коленях. Потом протянул руку с чистой марле и пузырьку с антисептиком, безошибочно отыскав его среди остальных. С громким причмокиванием открылась пробка, в воздухе резко пахнуло спиртом. — Это твоя девушка? — вдруг спросил Эрих. Маркус осторожно поднял глаза на брата. Тот понемногу смачивал марлю зеленоватым спиртовым раствором и в свою очередь косился на него исподлобья. Злой темный румянец почти сошел с его смуглого лица. — Да, — помедлив, ответил Маркус. — Мы вместе. — М… — Эрих почему-то нахмурился и после недолгого молчания не терпящим возражений тоном сообщил: — Тебе надо на ней жениться. Клара долго смеялась, когда он рассказал ей об этом, но потом, с каждым годом вспоминала эти слова всё чаще. Могли ли они с Маркусом стать настоящей семьей, если бы всё сложилось по-другому? Бродивший кругами Соловей вдруг замер и встрепенулся. — Вон она, идет! — вскрикнул он, и Клара тут же вскочила с места, глядя в сторону, куда он указывал, глядя на быстро приближавшийся силуэт Милены вдали. — Маркус… — Она несет его. Один из людей Ренона тоже встал и повернулся. Клара еле сдерживалась, чтобы не броситься Милене навстречу, а когда та подошли ближе к лагерю, всё же подбежала к ней, с ужасом глядя, как та осторожно опускает Маркуса на землю. — Он жив?! Что с ним?! — спросила она, заглядывая в остекленевшие, полуприкрытые глаза контрабандиста. Её руки коснулись его щек, спустились на шею, щупая пульс, сдвинули в стороны разорванную рубашку, осторожно прошлись по синякам на груди. — Он попал под атаку невидимых мертвецов, — хмуро объяснила Милена. — Не знаю, что с ним будет дальше, он не отзывается. — Марко! — Клара принялась трясти его за плечи. — Марко, очнись! Она дергала его, хлестала по щекам: он трясся в её руках безвольным, равнодушным мешком. — Бесполезно, он не слышит. Клара повернула к Милене исступленный взгляд. — Он не очнется? — Не знаю, — камана пожала плечами. — Я уже такое видела — тут ничего не поделаешь. Если достаточно сильный — оклемается, если нет — то нет. — Быть не может… — Соловей смотрел на Маркуса и не верил, что это он. Лежит совершенно беспомощный, не способный даже открыть глаза, с лицом, похожим на предсмертную маску. — Можно же что-то сделать! — Я могу попробовать, — вдруг сказал один из людей Ренона. — Что попробовать? — тут же напряглась Милена. — Связаться с ним. Если ты позволишь. Соловей так и застыл с открытым ртом. Клара переводила затравленный взгляд с Ренона на Милену. — Это может помочь? — спросила она. — Возможно, — ответил Ренон. — Но я не могу ничего обещать. Милена посмотрела на него, потом перевела взгляд на Маркуса. — Действуй, — наконец сказала она. Даже Соловей не стал возражать. Он закусил губу, наблюдая, как страшный человеческий силуэт медленно приближается к Маркусу, склоняется над ним, и из темной пелены, под которой скрывалось настоящее тело Ренона показались два гибких щупальца. “ — Маркус… где бы ты ни был, ответь мне» Его сознание превратилось в хаос из криков, стонов и плача. В сплошную стену боли, за которой не было видно его самого. Ренон болезненно содрогнулся, коснувшись её. Первым инстинктом было отдернуть щупальца, броситься прочь, как от огня. Но Ренон никогда не доверял инстинктам. Он осторожно двинулся дальше, ища нити тонкой паутинки — той самой связи, которая ненадолго возникла между ними. Воспоминания были ключом ко всему, единственной дорогой в чужое сердце. Воспоминания были единственным, что делало любое живое существо самим собой. Осталось лишь напомнить Маркусу, что он не был сгустком боли, отчаяния и ярости, которые бушевали в его голове, понемногу убивая разум и тело. Запах белого чайного дерева, неровный стук каблуков по дощатому полу? Он так давно не виделся с матерью, что сам факт её существования почти стерся из его мыслей. Бешеный взгляд фиалковых глаз Соловья, когда он отчаянно протестовал против того, чтобы Ренон присоединился к их группе? Хисагал был для него лишь ребенком, который прибился к нему по нелепой случайности. Ехидный оскал Милены? Он больше не боялся её. Прижавшаяся к его груди Клара? Нить, которой коснулся Ренон, дернулась и задрожала, и он тут же ухватился за неё, боясь отпустить. Это было их общее воспоминание: он видел глазами своей куклы, как контрабандист сидел на траве и, забыв обо всём на свете, обнимал и успокаивал испуганно всхлипывавшую женщину. Память Маркуса отозвалась теплом и дрожью обмякшего в руках хрупкого тела, пропитавшим одежду и волосы запахом спиртовых настоек. Слабо, едва слышно, но всё же отозвалась. Нужно было только не дать этой крохотной искре исчезнуть. Ренон почувствовал, как его охватывает азарт пополам с острым любопытством. Он мог с легкостью читать чужую память, заставлял своих жертв сходить с ума от ужаса и умирать от фантомной боли. Когда-то это казалось ему большим достижением, но он быстро осознал, что всего лишь идет на поводу у охотничьих инстинктов, которые заставляли его, как и других тресамионов, искать лишь способы эффективно расправляться с добычей. Задача, которая стояла перед ним сейчас была прямо противоположной и куда более филигранной. Справиться с ней означало познать другую сторону таинственного искажения разума, которым он чудом смог овладеть. Научиться лечить, а не убивать, сотрудничать, а не подчинять. Одно было неизменно — что бы ни произошло дальше, он должен был пережить это вместе с Маркусом. Так было с каждым: доводя Дерека до панического ужаса фантомными щелчками солдатского кнута, он сам едва не дергался, чувствуя как веревка рассекает кожу, которой него не было. Убивая очередную куклу, он в очередной раз умирал вместе с ней. Он понимал их страх, отчаяние и тоску. Но не чувствовал ни печали, ни сострадания, принимая эту боль как плату за обретенный им дар. Опустошающий хаос, заполнивший открытое сознание Маркуса, начинал поглощать и Ренона. Вечная боль попавших в ловушку мертвецов, каждое мгновение своего вынужденного существования переживавших момент своей смерти. С ней невозможно было бороться — такой груз невыносим для любого живого существа. Но оставалось кое-что другое. Крохотный теплый огонек, вызванный воспоминанием, какое-то острое и одновременно приятное чувство. Ренон цеплялся за него, заставляя воспоминание вспыхивать в памяти вновь и вновь в надежде, что оно притянет за собой и другие. И в какой-то момент вместо него вдруг увидел другое. Нечеткий, полуразмытый образ высокого темноволосого гвардейца с темно-карими глазами, в которых читалось вечное, непоколебимое упрямство. Ренон уже видел его однажды — когда Маркус уходил к цепи фортов. Все его мысли в тот момент крутились вокруг этого лица. И маленького металлического кругляша на шнурке — солдатского «медальона смерти», который он хотел отыскать на одном из тел, оставшихся у одной из проклятых крепостей. Что-то связывало Маркуса с этим мужчиной так же сильно, как с Кларой. Настолько сильно, что хладнокровный, рассудительный контрабандист, сломя голову, из одного только желания отыскать хотя бы его тело, бросался в пекло, из которого не было выхода. «Почему он так важен? Что в нём такого особенного, что ты не мог поступить иначе?» Его пронзило болью. Такой острой, что он на мгновение перестал слышать вой мертвых. И неожиданно теплой, как свежая кровь, вытекающая из раны. Тот самый крохотный, ласковый огонек, который сейчас не давал Маркусу утонуть, был всему виной. Ренону казалось, будто он несется с отвесной горы верхом на обезумевшей лошади. В голове вместо ветра выл мертвый хор, перед несуществующими глазами проносились смазанные цветные пятна воспоминаний: его собственных, Маркуса, сотен измученных душ, которых тот в себя впустил. Он едва не вылетал из седла — тонкой нити того теплого чувства, за которое успел зацепиться и теперь крепко держался, зная: если отпустит, если даст потоку подхватить себя — утонет вместе с Маркусом. Он всматривался в пролетавшие мимо обрывочные образы, пытаясь высмотреть в них знакомые лица, поймать их, заставить Маркуса тоже вглядеться в эти крохотные осколки и заново собрать из них себя. Он делал это вместе с ним и вместо него, как инстинктивно уже сделал это раньше, со своей собственной расколовшейся душой. Он почти ослеп, только чувствовал, как из единственного окна его комнаты падают теплые лучи южного солнца, согревая его задубевшую, твердую, холодную кожу. Он ничего не слышал, только чувствовал, как деревянные половицы вздрагивают под ним от шагов кого-то, кто бежал к нему из другого конца дома. Он не мог вдохнуть, хотя чувствовал, как воздух касается его тела. У него больше не было ни головы, ни шеи, ни рук, ни ног, ни пальцев, ни глаз, но он всё еще чувствовал их. Он чувствовал их, но когда пытался пошевелиться, шевелилось что-то совсем другое, тяжелое, плохо слушающееся. Он бился этим чем-то о стены, о то, что, наверное, было его кроватью, сшибал что-то на пол и снова чувствовал, как пол вибрирует от удара. Это сводило его с ума, он пытался распахнуть рот, чтобы закричать, но не мог ни вдохнуть, ни издать ни звука. Он чувствовал, что вот-вот умрет, но крохотная часть его сознания всё ещё пыталась понять, что происходит. Она цеплялась за ощущения несуществующего тела, за образы деревянной квадратной коробки, в которой находился, за память о том, как он выглядел, кем он был и чего он хотел. Маркус чувствовал практически то же самое. Он растерялся. Он жил и умирал снова и снова вместе с каждой душой, которая вцепилась в него мертвой хваткой. И его тело, обманутое чужой болью, тоже постепенно умирало, начиная верить, что когда-то давно было уничтожено Катастрофой, не успевая залечивать раны, которое наносило само себе. Но хуже было то, что страдания этих мертвецов казались Маркусу, и это не давало ему оторваться от них, хотя он всё ещё хотел жить. Ренон вдруг увидел знакомую каменную стену со старым гобеленом, на котором блёкло светился выцветший знак солнца. Это была стена Башни, он знал её по воспоминаниям Дерека, и зацепился за этот образ, который был общим для них с Маркусом. Запах крови: Дерек уже чувствовал его там, и Маркус тоже. Запах пороха, эхо командного крика, стук солдатских каблуков по каменному полу — пазлы одной мозаики, которые были у них обоих. Вихрь других образов стал проноситься мимо этой картинки, которая становилась тем ярче, чем сильнее Ренон старался на ней сосредоточиться. Боль, пронизывающая их с Маркусом насквозь, вдруг начала концентрироваться: у Ренона не было ни ног, ни груди, но он отчетливо ощущал, как режет и печет в ребре и лодыжке, как коже становится тепло и мокро от вытекающей из ран крови. Он чувствовал страх и смятение, смешанные с кипящей в жилах злостью. Он вдруг увидел, что вокруг было темно и тесно, а впереди расходился широкий серый коридор, расчерченный бело-желтыми лучами солнца. В коридор почти вбежали несколько человек в одинаковой форме, но среди них он видел лишь одну. Человек, который шел впереди, высокий темноволосый гвардеец. Так похожий на тот самый образ, который для Маркуса значил так же много, как и Клара. Маркус замер, ошарашенный, опешивший, совершенно растерянный. Только что он собирался драться насмерть, и вот ему хотелось вылететь гвардейцу навстречу, заглянуть в лицо, убедиться, что это тот, о ком он думает, кого он потерял, кого он так пытался найти живым или мертвым, о ком старался не думать, за кого себя корил. Его брат. Его друг. Ребенок, которого он вырастил. Тогда, в облике зверя, сейчас, тонущий в смерти, он не мог его забыть. Тогда и сейчас его ослепили воспоминания. Тогда, запутавшись в них, он не вышел навстречу верной смерти, сейчас, пытаясь собрать их воедино, он снова начал вспоминать самого себя Ренону вдруг стало легче, будто кто-то сбросил с него тяжелую каменную плиту. Ярость, боль и память мертвых всё еще бушевали вокруг, но теперь уже не тащили его за собой. Они были где-то чуть дальше, проносились мимо, почти не задевая. Он и Маркус оказались в центре бури, в самом спокойном его месте. Маркуса больше не интересовали мертвецы. Он яростно пытался разобраться в собственных воспоминаниях. В Башнях он мог поклясться, что видел Эриха, и одновременно мог поклясться, что это было невозможно. Если бы он был жив, то первым делом вернулся бы домой, сообщил бы братьям и сестре, что с ним всё в порядке, успокоил бы убивавшуюся по нему жену и маленькую дочь. Если он не вернулся, то, скорее всего был мертв. Оставшиеся в живых военные убегали в такой спешке, что не могли взять с собой погибших товарищей. Значит, Маркус сам должен был найти брата, забрать хотя бы его тело, похоронить его по-человечески и позаботиться о его душе. Чтобы точно убедиться, что он мертв, и навсегда его отпустить. Он выбрался из Гайен-Эсем тропой контрабандистов, жил в лесах у подножия гор, наблюдал за мертвецами, учился избегать их. Ему казалось, что самым сложным будет пробраться через толпы бродячих трупов, заполонившие форты, которые военные пытались отбить. Но он отступил гораздо раньше, наткнувшись на невидимую стену ледяной ненависти. Снова и снова он подходил к ней, и снова и снова бежал от неё без оглядки, охваченный ужасом. Он выбрался из Гайен-Эсем незнакомым тоннелем жил в лесах у подножия гор, он убегал от мертвецов и сражался с ними, спасаясь от их когтей и клыков. Он уже знал, каково это, дышать запахом смерти, чувствовать, как мертвое ненавидит, боится и жаждет убить его, мстя ему за то, что он жив. Ему казалось, что он всё понял, что в этот раз он не струсит и сделает то, что от него требовалось. Он шел, чувствуя, как с каждым шагом становится всё больнее дышать, как надрывается и мечется в груди сердце, как темнеет в глазах, и мысли сжимаются в комок в отяжелевшей голове. Что-то невидимое хрустнуло, сдаваясь. И смерть хлынула в него, заполняя до краев. Всё его тело превратилось в один сплошной болезненный комок, взрываясь яркими вспышками в голове, в ногах в груди. Маркус ослеп и оглох, но инстинктивно развернулся, пытаясь вернуться назад, туда, где еще было безопасно. Каждый шаг казался долгим, он переставал чувствовать землю под ногами, но продолжал идти. Какая-то часть его сознания ещё понимала: остановишься — умрешь. Голову заполнил гул сотен голосов. Они бесконечно умирали внутри него, выли, кричали и плакали. Они обещали ему омут вечной агонии, и он погрузился в него почти полностью, едва едва держа голову над поверхностью и хватая ртом воздух. Инстинкты, что раньше отталкивали его от цепи фортов почти умолкли, запах смерти теперь был внутри него, он почти стал им и теперь цеплялся за каждый глоток чистого воздуха, движимый единственным оставшимся желанием: Жить. «Но ведь всё это случилось уже давно. Что было дальше? Что происходит?» “ — Маркус! Ты меня слышишь?» “ — Ренон?..»***
Несколько часов в лагере стояла мёртвая тишина. Клара, поначалу с надеждой вглядывавшаяся в лицо Маркуса, теперь просто сидела рядом с ним, уткнувшись головой в поджатые к груди колени. Соловей наматывал круги вокруг лагеря, изредка останавливаясь и без особой надежды посматривая то на лежавшего на земле мужчину, то на нависшего над ним Ренона. Маскировка в виде ослепительно-черного человеческого силуэта давно слезла с него, обнажив его настоящее тело — высокий, почти в человеческий рост, клубок щупалец. Они почти не двигались, только иногда вдруг болезненно вздрагивали и корчились, будто попавшие на солнце черви. Милена изредка развлекала себя патрулированием окрестностей, а всё остальное время проводила, пристально разглядывая свою глефу. Будто ей уже не было никакого дела до Маркуса, и она просто ждала, когда Ренон очнется от своего транса и скажет, что всё кончено. Когда солнце почти вошло в зенит, тресамион зашевелился, и все вокруг замерли, глядя, как его щупальца устало опали, проползли по траве, подобрались, крепко сплелись вокруг сердцевины, а потом вдруг расправились во все стороны, хищными крюками. Последняя кукла Ренона — худой, обрюзглый мужчина, до того безучастно сидевший на земле, резко вскочил и пошел к нему, на ходу стаскивая с себя одежду, путаясь в рукавах и штанинах. Клара и Соловей ошарашенно наблюдали за ним. — Что такое? Что ты творишь? — встрепенувшись, нервно подавшись вперед спросила Милена. — Всё хорошо, он будет жить. А я хочу есть, — устало сказал мужчина, прижимаясь всем телом к влажно поблескивающей среди крюков-щупалец сердцевине хищного растения. Щупальца обхватили его и резко сжались. Что-то хрустнуло. Мужчина обмяк и затих. Лежавший на траве Маркус тяжело вздохнул и застонал, уронив голову набок.