Цепи

      Вопреки ожиданиям обращённой, Айко не начала буйствовать, стоило им покинуть гостиную. Она не разразилась упрёками и минутой после. Когда девушки столпились в коридоре в ожидании указаний, она и тогда не обронила ни слова. Амелия была готова выслушать любые упрёки, получить впопыхах пару-тройку смазанных оплеух, вынести сверкающий гневом взгляд. В конце концов, раздражение женщины было оправданным и рядом не стояло с тем, с чем девушка сталкивалась прежде. Однако, из своих личных соображений, Айко отсрочила их разговор, отослав Харелл вслед за остальными.       Кто-то мягко хлопнул её по плечу, кто-то несильно потянул за рукав, кто-то легонько подтолкнул в спину. От вспышки сумбурных, нечаянных прикосновений служанка сердито зажмурилась. Как аллергик, запущенный в полную запахов оранжерею.       После условного бранча все служанки возвратились к работе.       Амелия предпочла бы перенести всё сразу, не растягивать пытку до вечера. Пусть её отчитали бы прилюдно, пусть отрепали бы, даже если и знатно, зато тревожное ожидание чего-то неминуемого прекратилось бы. Стыд её, конечно, стращал, но «собственное лицо» не было для обращённой тем, что следовало оберегать, словно землю обетованную. Возможно, в сердцах гордых вампирш этика и занимала особое место, но Харелл гордостью не страдала. Чего стоит гордость, когда нечем гордиться. Они работают здесь с нею на равных и где их драгоценная гордость, завещанная почтенными предками? Завалялась в не отдраенном котелке? Затаилась под растрепавшимся паланкином? Или выемках меж полов из ценнейшего мрамора? Мрамор, прекрасный и прочный мрамор — в расщелинах. Мрамор — отцветший пережиток прошлого. Все они — пережитки прошлого.       «Кроме меня. Они все — то, чего не останется, что иссякнет вместе со временем. Но не сегодня. Сегодня меня будут ругать».       Гнев, выдержанный, подкреплённый долгими размышлениями, зачастую опаснее взбалмошной вспышки ярости. К вечеру, когда пришло время отчитываться о проделанной работе, все собрались в покоях экономки.       Айко, бойкая и темпераментная на людях, в работе проявляла изумительную практичность. Вампирши по одной отчитывались и исчезали, словно пляшущие от свечи тени. В покоях остались они одни.       — То, что произошло… я никак от тебя такой дурости не ожидала, — без осечки вынесла экономка, сужая свои от природы лукавые восточные глаза. На мгновение Амелии показалось, что женщина раскрыла тайну её небольшой вылазки.       — Простите, мне плохо спалось.       — Амелия, ты не дитя, а взрослая девушка, почти дама. Пожалуйста, не забывай об этом.       — Я Вас поняла, мне следует более ответственно относиться к работе.       — Не поняла, — женщина нахмурила подкрашенные тонкие брови. — У дам могут быть тайны. Мало ли она спала, плохо ли ела. Необязательно давать другим это знать. Женщины о подобном не говорят. Это неэтично. Или ты думаешь, раз они, — и женщина указала пальцем на дверь, — аристократки, то вылеплены из другого теста? Всегда беспечны и сон у них лучше? Они делят с тобой заботы и спят на тех же кроватях. Что бы ни случилось, держи своё при себе, и себя держи, что бы ни произошло, как это делают другие. Иначе потом глубоко пожалеешь о проявленной слабости. Никто не будет с тобою честен, никто не будет с тобою искренен. Каждая здесь имеет собственные скелеты в шкафу, и каждая прячет их лучше тебя. Прими это к сведению и скорректируй своё поведение себе в преимущество.       — Мм, спасибо большое, — поблагодарила Амелия неумело, как человек, не привыкший говорить что-либо по наитию.       «Ну, слава Богу, легко отделалась! Видно, мой измученный вид пробил её на слезу, иначе к чему все эти разглагольствования. Искренне не понимаю, что не так с моим поведением, но раз она произнесла столько слов, значит, оно ей небезразлично».       —Кажется, ничего ты не поняла, непутёвая, — грустно заметила женщина, опечаленно глядя куда-то вдаль.       — Нет, я всё поняла! Нужно чаще молчать и не болтать попусту. Обещаю, что впредь таких ошибок не допущу. Буду тише воды и ниже травы, Вы даже меня не заметите…       —Вспоминай мои слова. Это послужит мне благодарностью. Амелия, ты случайно не хотела о чём-то меня спросить?       «Как странно. Госпожа Айко говорит так, что ты никогда не поймёшь, что именно из произошедшего она имеет в виду. Как будто понимает больше других, а если не понимает? У страха глаза велики, не стоит так многое на неё взваливать. Почувствовала ли она тогда напряжение в комнате? Карла предупреждал, чтобы я держала рот на замке, ни о чём нельзя спрашивать. Айко прежде всего придворная, заслужила покоя. Глупо было бы вываливать на неё свою историю и ждать поддержки. Ни к чему её в это втягивать».       — Нет, всё замечательно, ещё раз благодарю!       —Откуда же ты взялся, несчастный ребёнок?.. У человека, обратившего тебя, видно, не было сердца. Или оно было выковано из стали. Как жестоко даровать вечную жизнь тому, кто не сможет её удержать… как жестоко. Но раз на этом всё, то можешь… — Айко не успела договорить. Её прервали пронзительные женские визги, исходящие из коридора. — Ах.. Негодницы! Ни на минуту вас не оставишь!       Вскрики усилились. К ним прибавились звуки борьбы: треск рвущейся ткани, росчерки каблуков, сиплые хрипы. Айко орлицей поспешила к оставленным без присмотра «птенцам». Амелию одолевало любопытство, но разум подсказывал: лучше возможности улизнуть не подвернётся. Отвлечённые внутренними пересудами служанки не заметят её отсутствия. Айко же будет слишком занята поиском виноватых и применением всех сторон, чтобы придать значение её исчезновению. Всё будто способствовало их предстоящему разговору с Карлой.       Не теряя ни минуты, Харелл поспешила наверх.

***

      «Кажется, это она», — предположила обращённая, в спешке перебегая от двери к двери. По-хорошему, отличий между ними не было, а последнее, на что Харелл обратила внимание тогда ночью, так это на расположение входов, как один, копировавших друг друга.       «По крайней мере, у меня есть время в запасе. А в придачу ко времени — вампирские обоняние и слух. Буду обследовать все двери в конце коридора. Одна из них точно окажется нужной!»       Девушка поочередно прикладывалась щекой к шершавым деревянным поверхностям, вдыхала полной грудью застоявшийся кислород. В ноздри тут же ударял аромат старой древесины, облупившейся краски, сырости, затхлого, спёртого воздуха. Следующая пара дверей встретила Амелию тем же ароматом. Пришёл черед пятой.       «Древесина хорошая и без щелей, краска свежая: дверь явно обновляли. А внутри пахнет свежестью и вкусным мужским парфюмом, женские — сладкие. Это без сомнения комната Карлы, остаётся только постучать».       На стук не ответили. Харелл прислушалась. Ни шороха.       «Быть не может, чтобы я ошиблась. Эта комната — единственная жилая на этаже. Карла мог отойти или не расслышать моего стука. Но разве он не должен находиться на месте? Сам ведь приказал прийти без опозданий и при этом опаздывает. Видно, прародители не без греха. Выставляют правила для других, а сами не шибко им следуют... или я всё же ошиблась?»       Девушка устала от догадок и потянула за ручку. Пусть лучше её накажут за излишнюю исполнительность, чем за опоздание.       Комната оказалась пустой и, с первого взгляда, обжитой.       Её приветствовало широкое, почти в сажень, окно, открывавшее панорамный вид на сад и парадный вход. Окно прикрывали тяжёлые жаккардовые шторы насыщенного багряного цвета, украшенные чёрными бархатными ламбрекенами с многочисленными драпировками. Напротив окна возвышался стол из тёмного дуба, прочный настолько, что мог бы вынести на себе тонну, с крепкими, впивающимися в пол, ножками. Аккуратными стопками были разложены на нём папки, на углу покоилась чернильница с воткнутым в неё заостренным пером. За столом — массивное кожаное кресло с дутой спинкой и подлокотниками. Тиковый паркет, тиковые панели на стенах. Старинные картины, иллюстрировавшие мифические сюжеты. Всё в комнате кричало о богатстве и вкусе владельца. Амелии грустно было признавать, что кабинет Муками проигрывал этому по всем фронтам.       «Под таким полом даже не жалко быть похороненной...»       — Я учту это на будущее.       Харелл одёрнулась, как от пощёчины, и готова была поспешно ретироваться, если бы Цукинами не преградил ей путь, хлопнув за собой дверью и подтолкнув девушку к середине комнаты. Меж его тонких пальцев, проглядывавших сквозь бахрому ажурных рукавов, была зажата стопка конвертов. Небольших, закреплённых маслянистыми печатями. Письма были только доставлены и не вскрыты. Очередная корреспонденция, поступившая в замок будто из воздуха. За время работы девушке ни разу не встретились ни почтовый ящик, куда письма могли бы приходить, ни человек, чей вид выдал бы в нём курьера, письма приносящего. Очевидно, прародители пользовались своим, особым способом коммуникации, который нельзя было перехватить. Будь на то возможность, выхватить письма и использовать их содержание против наследника, едва ли понадобилось втягивать девушку во всё это.       Прародитель казался более увлечённым просмотром новостей, нежели её присутствием. Он оглядывал письма бегло, словно выхватывая необходимые слова, только ища подтверждения собственным догадкам, но никак не впитывая новую для себя информацию. Не понравившиеся или не удовлетворившие его интерес Карла просто подбрасывал воздух. Письма загорались слабым голубоватым пламенем и рассыпались пеплом, который тут же растворялся потоком ветра из окна.       Амелия звучно выдохнула. Не было удивительно, что Цукинами владел магией, а заклинание, увиденное ею, едва ли считалось сложным. С таким механическим равнодушием он его совершил. Прародители тем и отличались, что имели способности к волшебству, однако этот факт неприятно удивил её. К и без того широкому арсеналу его возможностей прибавилась новая галочка.       — Предупреждаю, не ломай из себя напуганную овечку, ты внеслась сюда, словно баран на новые ворота. Хорошо, что хоть ничего не сшибла. Верю, что наглости тебе на это хватило бы, — произнёс Карла, отрываясь от корреспонденции. Копошения девушки ненадолго привлекли его внимание.       «Бессмысленно возражать», — одёрнула себя обращённая от ответа. Ей приходилось расплачиваться и за меньшие прегрешения. У «наглости» девушки, несмотря на «опасения» прародителя, был предел. Предел, когда она вынуждена была скулить в коридоре, прижимая разбитый подбородок к прохладной поверхности кафеля. Выкорчёвывать иголки из распухших пальцев. Плакать и глотать слёзы, которые никому не были нужны.       «Бессмысленно с ним тягаться. Всё обернется тем, что мне снова сделают больно».       — Дай угадаю, мысль о собственной беспомощности тешит твоё самолюбие? Поэтому ты раз за разом ею себя затыкаешь? Правильно делаешь. Позиция жертвы — самая лучшая. Для тебя, — бросил прародитель, уставший от потока мыслей до бесконечности жалких, исходящих от слабого, уязвимого существа. Ему они прежде встречались — согбенные, несвободные, разбитые обращённые с пустыми глазами. Живучие, как саранча, люди, знающие, что впереди их ждут одни лишь страдания, но всё равно ползущие на свет маяка, принимающие этот холодный обманчивый свет за целебное сияние солнца. Наследному принцу их видеть не полагается, но сор ненароком всегда попадает в дом. Сколько ни сметай, а проберётся, заполнит собою все щели.       Люди принимают обращение по собственной воле, и, если бессмертная жизнь для них не становится манной небесной, кто в этом повинен? Сами люди, решившие обмануть смерть и стать в этом мире, где они лишь лакеи, хозяевами. Он предпочёл бы не слышать мыслей Амелии, особенно сейчас, когда пред ним осталось последнее письмо — письмо матери. Но она стояла перед ним, и Карла сам жалел, что решил продлить её пытку, ставшую пыткой для него самого.       — Мне жаль, что я Вас подвела, — отвечала она бездумно и пьяно, как человек, стоявший одной ногою в могиле. «Могила» была не выкопана, виднелись лишь её очертания: прародитель не стал бы её «хоронить» — много чести. Однако липкий страх облепил обращённую. В его грозных золотых очах Амелия замечала явное неодобрение.       Цукинами служил олицетворением силы и непоколебимости, а Харелл — слабости, зыбкости, бытия; была хворостинкой на зимнем ветру. Карла видел насквозь её уязвимость, и она не могла не внушать ему, человеку, потратившему жизнь на устранение собственной, отвращения. Она не боролась, не боролась с тем рвением, с каким боролся бы он.       «Неужели так стыдно не хотеть умирать? Неужели так стыдно быть слабой?»       — Вы в ярости на меня?       — Будь я в ярости, мы бы говорили в иной обстановке, — холодно заключил Карла. Прародитель констатировал факт. В голосе не таилось угрозы, только усталость и вымученность человека, привыкшего сносить глупость и трусость своего окружения. Говоря откровенно, она его не поразила. Цукинами наперёд знал, какие чувства вырвет из этого сердца. Какие чувства без исключения вырывал из сердец других.       Харелл успела уяснить, что Цукинами не терпел пререканий. Она не спорила, стараясь держать внутреннюю дистанцию. Пререкания выбивали его из колеи, заставляли повторять всё по новой. Иными словами, тратили время. Для бессмертного Карла ценил его высоко и был на удивление нетерпелив. В памяти ещё свежели воспоминания о пощёчине и обжигающем свинце в каждой клетке тела. Мысль о том, как безмерно ей повезло не быть убитой на месте, посещала её не впервые за вечер и внушала некое спокойствие.       — Правильно, что молчишь. Мне не требуется твоего ответа. Всё, что меня интересует, я могу отыскать сам, стоит только правильно надавить.       Мужчина не давил. Он обошёл стол, нарочито медленно задержался у него, окидывая оставленные бумаги сосредоточенным взглядом, будто сверяясь, не пропало ли чего. Обращённая молча стояла, не в силах ни ответить, ни задать вопрос. Насекомое, попавшее под стекло коллекционера. Неторопливо, он обращал её тревожное ожидание в своеобразную пытку.       Карла пытал и себя. Прародитель желал открыть письмо матери, почувствовать у себя на плече её невесомую руку, уткнуться лицом в хрупкое плечико. Как мучительно долго тянулось время. Как чудовищно долго вынужден он выжидать, чтобы, не таясь, распахнуть конверт.       — Как думаешь, почему ты всё ещё жива? — между делом спросил Цукинами, опуская конверт. О чём ни гласили бы выведенные нежной рукою матери строчки, их следовало встретить трезвой, незатуманенной эмоциями головой. А что отрезвило бы его лучше очередной чепухи, выпущенной из уст бестолковой служанки. От человечности нет лекарства надёжней человеческой глупости.       Амелии не терпелось выяснить его мотивы. Но прародитель не был словоохотливой Айко или простодушной Риоко. Он ларец, ключ к которому был запрятан. Сердце чужое, жестокое и таинственное. Что Карла забыл в той галерее посреди ночи? Что за приступ его изводил? Почему он прибег к её помощи? Вместо того, чтобы подарить ей ответ хотя бы на один из вопросов, Карла подкидывал ей свои, новые. Ко всему прочему, она боялась выдать лишнего. Кто знал, какие глубины её подсознания он уже успел изучить и к каким выводам они его подтолкнули? Возможно, она избегла одной пытки, чтобы тут же попасть под жёрнов другой. Внутренне девушка напряглась, сжавшись, словно пружина. Поджала губы, свела брови к переносице, втянула щёки и приготовилась к очередной мыслительной битве, которую ей предстояло неминуемо проиграть.       — Я не знаю, — честно призналась она.       — Неужели даже не удосужилась поразмышлять? — укоризненно уточнил он, не скрывая разочарования. — Времени было в избытке.       У Цукинами, напротив, имелось множество доводов на этот счёт. Во-первых, убивать требовало больше усилий, чем не убивать. Во-вторых, пачкать руки для представителя высшей расы, носителя голубой крови — непозволительно. В-третьих, он был выше этого и не стремился получить утверждение за счёт мелкой сошки. Она слишком непуганая для смерти, смотрит, широко растопырив глаза, обхватив себя обеими руками за плечи. Она умрёт обязательно, потому что такие девушки неизбежно умирают в мире демонов. Но не сейчас, не от его руки.       — Вы могли посчитать, что убивать меня — слишком много возни...       — Ты случаем не играешь в шахматы? — нетерпеливо перебил он, проигнорировав её довод, как и все предыдущие.       — Нет..       — Попробуй, это очень бы тебе подошло. Давно не встречал таких занимательных выражений лиц. Сразу чувствуется цепкий ум, стратегическое мышление.       Мужчина усмехнулся, позволяя ей самой насладиться иронией. Амелия, наконец, услышала, как он смеётся. Низко и бархатисто, совсем не так, как смеются люди – искренне и простодушно. В его смехе играли мурчащие нотки хищника. Того, кем прародитель и являлся. Природа брала своё.       Харелл стало смешно от собственной напряжённой мины. Не самая эффективная защита от магических сил. Карлу смешило, как неумело она защищалась, как затравленно на него посмотрела. Словно дичь, завидевшая копьё своего загонщика.       — Жаль, что ты не играешь. Некому составить мне партии, — выразился он фигурально, по старой привычке пряча насмешку за взмахом белёсых ресниц.       — Вы читаете мысли, кому в силу с Вами тягаться? — незнамо зачем выпалила девушка, поддерживая разговор, ведь формат их диалога всячески исключал появления её реплик. Амелия приняла его деланное сожаление за чистую монету и не знала, что ответить впопад. Цукинами не разозлился, услышав её скромную вставку.       — И вправду. Кажется, ты получила предостаточно подсказок. Почему же я предпочёл тебе не вредить? До сих пор не догадываешься?       Служанка отрицательно качнула головой.       — Как минимум, потому, что дуракам обычно везёт, — ответил Цукинами на выдохе.       «Я не глупая», — подумала девушка, уходя в себя.       — Хочешь возразить? — переспросил Карла, впиваясь взглядом. Возразит ли? Девушка только насупилась. Она вела себя, точно пиньята. Он мог бы разворошить её голову, но это было бы сродни тому, что вскопать стог сена в поисках иглы. В ней ничего не обнаружилось — ни умысла, ни запала.       — Не хочу, господин Карла, — безучастно проглотила Амелия, склонив голову.       — Мне нравится, что в тебе нет гордости, — погодя, добавил Карла. Неизвестно, насколько искренним было его замечание. Она унижалась, и этого было достаточно, чтобы отмести подальше все подозрения. Каждый дом стремился затесать в ряды его штата своих людей. Наследником интересовались с неугасающим рвением. Человек, шпионящий за ним, должен бы был обладать хоть толикой мужества, достоинством. Шпики отличались изобретательностью и дисциплиной, умением расположить других и втереться в доверие. Служанка же напоминала ему индюшку, затесавшуюся на жёрдочке с курицами. Маленькое досадное недоразумение, которое следовало слегка припугнуть.       — Будь в тебе гордость, её пришлось бы вытравлять, что лишь добавило бы работы. Люди ошибочно полагают, будто их «гордость» есть какое-то небывалое достоинство, с которым нужно носиться, как с яйцом Фаберже. А стоит её проявить, как запомнишься человеком достойным, заслуживающим уважения. Но правда заключается в том, что ваша гордость не стоит и гроша. Не здесь, не в мире демонов, где вы априори лишь гости. Бессмысленный атавизм. Хорошо, что ты не горда. Когда к невежественности примешивается гонор…       Прародитель прервался, наблюдая за тем, как его слова проникают сквозь её кожу. Амелия сглотнула, отведя взгляд. Сохранять спокойствие в его присутствии было недостижимой целью. Его речь служила не иначе как предостережением.       — То последствий не избежать. Что ты забыла в галерее? Только не ври, что пришла любоваться картинами.       — Я набрела на неё случайно, неделю ранее… А ночью, когда на сердце стало беспокойно, пришла туда... Простите, то место странно на меня влияет. Оно будто придает мне сил, — отрапортовала она на одном дыхании, не успев собраться с мыслями. Медлить было нельзя. Иначе подсознание само выдало бы правду.       — Выпали мне подобную чушь кто-то другой, я свернул бы наглецу шею, — прошипел мужчина, подтверждаясь в своей догадке. Чтобы всучить ему такую плохо состряпанную легенду, нужно быть либо отчаянным сорвиголовой, либо самому в неё верить. Храбрости лгать ему обращённой бы не хватило, а за жертву помешательства она сошла бы с лихвой. — Ты не похожа на искусную лгунью, но впредь держись подальше от того крыла.       — Я свободна, господин Карла? — поспешила наружу девушка, чувствуя, как колея мыслей предательски рвётся наружу. Только бы не расплескать свой страх по пути, не раскрыть ему ни единой тайны.       — Пока да. Уходи, — отпустил её Цукинами, растворяясь в мягкости кресла. Ему предстояло подвергнуться очередному испытанию на прочность, потому что письмо начиналось нерадостно:       «Дорогой мой сын...»