Цепи

      Воздух в гостиной был пропитан сладковатым ароматом разогретого воска. Начищенные им пластины древесного ламината лоснились от мутного маслянистого блеска. В сверкающей от воска древесине отражались всполохи витражных окон.       Перед тем, как приняться за обработку напольного покрытия, Харелл провела тщательное обследование его поверхности: древесина оказалась не столь редкой и ценной породы, как можно было предположить. Материал, что выдавали за разновидность красного дерева — малайский падук, махагони или ольху — на поверку оказался не более, чем перекрашенные сосна или лиственница. Из-за времени и излишней влажности краска на местах отшелушилась и отошла, что и позволило обнаружить подмену.       Обнаружь её на столетие раньше, и голова мастера, возможно, покатилась бы по этим самым пластинам. За красное дерево брали на порядок выше, ценилось оно дороже.       Однако, первые владельцы замка могли и сами, богато обстроив жилые и парадные комнаты, поступиться расходами на гостиную. Для семейства, основная часть жизни которого протекала в бальных холлах да в обеденном зале с покоями, гостиная играла невысокую роль. Гостиная, другими словами, — проходной двор, который проскакивали, спешно пасуя слугам верхнюю одежду.        Входя в дом, гости растворялись в его обстановке: взгляд их блуждал по именитым полотнам, драгоценным сервизам, резным столешницам. Ослепленные внешним лоском, люди скорее устремляли взоры в широкие зеркала в человеческий рост, нежели под ноги. Осмотреть свой собственный облик, поправить прическу, распрямить бахрому.       Будь паркет выполнен хоть из самой редкой породы, будь из самой заурядной и легкодоступной, в конечном счете, это не играло никакой роли. Прародителям не нужно было ничего доказывать. Их статус говорил за себя. Гости почитали за честь быть приглашенными.       К тому же, чем ни оказался бы в итоге попираемый ногами пол, от слуг к нему требовалось самое бережно обращение.       Около нескольких часов Амелия потратила только на то, что вымывала одни половицы. Затем выскабливала оставшуюся в прорехах грязь в виде затесавшихся камней, толстого слоя дорожной пыли, остатков мелкой грязи с подошв. Вслед за тщательною уборкой необходимо было заготовить сам восковой состав.       Утром девушка уже успела обрадоваться, что получила лишь одно задание. Перечни остальных служанок же, напротив, испещрялись десятками поручений. Сочувственные взгляды вампирш, хорошо знавших, в чем заключалась соль, она, к несчастью, не приняла на свой счет. Догадайся она о том, какой объем работы её поджидал, ни за что не стала бы так самонадеянно строить планы на вечер.       Когда с приготовлениями, занявшими большую половину дня, было покончено, Амелия опустила в готовый раствор холщовую тряпку и равномерно, следуя незримому перпендикуляру, начала водить ею по полу.       От въедливого запаха воска закладывало нос: обращенная дышала его испарениями слишком долго, и легкое головокружение сопровождало каждый ее рывок. Воском пропахли укрытые перчатками руки, воск въелся в темно–каштановые волосы. Она сама себе казалась парафиновым изваянием.       В мыслях обращенная уже трижды прокляла ту служанку, которой предназначалось это задание. Вампирша догадывалась, что в этот раз уборка должна была перейти на ее плечи, а потому заранее попросила девушек ей подыграть. Выдумала правдоподобный предлог, состроила сокрушенный вид и, улизнув на день в город, благополучно перекинула работу на чужие плечи.       — Ох, хоть бы экипаж ее на пути собрал все кочки!       Древесина сама по себе — необыкновенно красивый материал. Выполненный вручную паркет независимо от использованных материалов — славное приобретение. Если же работу выполнял умелый мастер, такое покрытие могло простоять на века, сохраняя изумительную прочность. Однако климатический фактор никем в расчет принят не был.       В той болотистой местности, в которой был сооружен замок, древесный паркет был противопоказан. Излишняя влажность, непрочный фундамент, частые грозы и дожди — целый ряд факторов оставили без внимания.       Мрамор, использованный в галерее, камень, задействованный на втором этаже — их следовало применить и на первом этаже, выглядевшем сироткой на фоне своих богатых «товарищей».       — И кто проектировал эту громадину, — бурчала Амелия, ощущавшая себя вдвойне покинутой после холодного приема старшего Муками. — Неужто сложно было подумать? Раз здесь льет как из ведра, значит, доски будут гнить и проседать. Но нет, об этом пусть думают слуги, как всю эту красоту поддерживать. Наше барское дело — на этих досках отплясывать. Работы, по–хорошему, до самой ночи, а рабочий день-то до восьми. Кто бы еще это отслеживал. На фабриках есть гильдии, которые борются за права рабочих, за переработки назначаются премии, а у нас? Кто следит за нашим рабочим днем?       «Ты слишком прониклась ролью служанки», — уколола себя шатенка.       Деньги в замке ей не пригодились бы: тратить их было не на что. Оклад их при объеме работы был выше среднего. Рассчитывать на премию казалось наглостью. Но обращенная уже так привыкла к нескончаемому ворчанию вампирш, что сама переняла их манеру вечной плакальщицы.       В этом и заключалась ее задача. Слиться с коллективом, стать шестеренкой в их небольшом организме. Вести себя органично. Безукоризненно исполнять обязанности. Но невольно она вовлеклась в эту жизнь. Стала не ее немым наблюдателем, а участником.       «До чего же я опустилась. Скоро дойдет до того, что буду клянчить надбавку под дверью».       — Рано же ты сегодня опустила руки, совершенно на тебя не похоже.       Харелл не требовалось оборачиваться, чтобы понять, кто это был.       — Стой на месте! Не заходи! — завопила обращенная нечеловеческим голосом, и Риоко подскочила, как наседка, согнанная с насиженной жердочки.       Вампирша чуть было не занесла ноги на выхолощенный потом и кровью паркет.       — Прости, прости…       — Прости, прости, — передразнила ее Харелл. — Не видно, что ли, что тут намыто! Я здесь с утра горбачусь не разгибая спины не для того, чтоб вы мне каблуками все расчеркали, — на этих словах она картинно поднялась с корточек, с хрустом разогнув затекшую спину. В кулаке повисла мокрая бахромистая тряпка. Обращенная сделала ей пару холостых взмахов.       — На мгновение мне показалось, что ты запустишь в меня этой тряпкой, точно копьем…       — Я так возилась с этим паркетом, что готова швырнуть этой тряпкой в любого!       — Представляю, как ты швырнула бы ею в госпожу Айко.       Шатенка закрутила несчастную тряпку в жгут и стеганула себя по колену, проверяя полученный «кнут» на прочность.       — Пусть только кто–то сунется!       — Боже, я в жизни не вступила бы с тобой в бой!       — Конечно, кто оставил бы тебе шанса?       — Ты исхлестала бы меня тряпкой, — пискнула вампирша, прикрыв лицо ладонями. — Помилуй Господь того, кто пойдет на тебя с кулаками. Он не ведает, на кого нарывается.       — Смейся, Риоко! У меня наготове еще целое ведро воска, и при необходимости оно сядет на твою головку, как влитое!       — Ой-ой, погоди, я пришла с перемирием! — брюнетка задернула вверх белый фартук на манер стяга.       — Капитуляция? Что-то слабая ты на передок.       — Слабая на передок? А что это значит? — зарумянившись, уточнила вампирша.       — Что это значит? Ясно же, что! А еще старше меня называется. Древняя раса, высшее существо. Этак невелика ваша наука. Передок — передовая. Слабая на передок, значит, слабая в бою, не может идти на передовую, в лобовую атаку.       — Ты уверена… Ты уверена, что это именно то означает? — ужасно смущаясь, переспросила Риоко. На щеках ее проступила предательский румянец.       — Еще спрашиваешь! Я узнавала у таких людей, которые не обманывают.       — Раз ты так полагаешься на свой источник, не стану наводить справки… Но впредь, пожалуйста, лучше не говори… подобных вещей. Люди могут расценить их иначе…       — Вечно ваши двойные стандарты. Смолчи там, не упоминай сям. Вот бы люди говорили все, что думают, на чистую. Не сумняшеся*. Правду-матку!       — Боже! Амелия, хватит! Кто учил тебя так разговаривать? Право, как же я раньше этого не заметила, — искренне возмутилась брюнетка, хватаясь за волосы. — Матка, а это откуда взялось? Нет, не стоит рассказывать, — перехватила она обращенную, строго качая головой. — Кто же вложил столько цинизма в эти невинные уши. Мы обязательно над тобой поработаем, негоже даме бросаться подобными выражениями.       — А что не так с подобными выражениями?       — Они не соответствуют ни тебе, ни твоему положению. Этот жаргон впору какому-нибудь маргиналу, но не девушке. Девушка — дитя природы.       «Маргинал? Какое же забавное слово! При встрече обязательно передам его Руки. Мар-ги-нал. Чего же только на свете не придумают, чтоб обозвать человека!»       — Амелия, ты улыбаешься?       — Совсем немного, — нехотя призналась обращенная, пряча улыбку за рукавом. — «Дитя природы» звучит очень красиво, но я слышала, как многие девушки выражаются куда хуже.       — Выражаются, — растерявшись, призналась брюнетка. — Они что произносят, то и имеют в виду. Они делают это с расчетом и пониманием.       — А чем же я отличаюсь?       — А ты как будто без… Или играешь так филигранно, как ни одна актриса на всем белом свете. И тогда ты самая коварная женщина из всех, что я когда-либо встречала. «Кажись цветком невинным, но будь змеей под ним», встречала где-нибудь этот пассаж?       — Нет, но дай угадаю, он жутко известный?       — В определенных кругах, — Риоко осторожно сузила ¼ населения земного шара, боясь обличить пробелы в образовании собеседницы. — Это строки из «Макбета», так жена научала своего мужа, главного героя пьесы против короля. Макбет должен был обманом и лаской усыпить бдительность своего сюзерена, а затем убить его под покровом ночи.       «Какое вероломство! Риоко недалеко ушла от правды. Чем мое намерение отличается от намерения Макбета? Разве лишь тем, что я не буду убивать. Я только найду повод оправдать убийство».       — И Макбет убил короля?       — Убил. Заколол кинжалом во сне.       — Смерть во сне — не самая страшная смерть.       — Ты так находишь? — удивилась вампирша.       — Да, — выдохнула Харелл, потирая запястье. — Есть вещи похуже смерти во сне. Поверь на слово.       «Если Карла умрет во сне, то мне даже не будет стыдно».       — Боже! — спохватилась брюнетка, с досадой хлопая в ладоши. — Ведь я совсем отвлекла тебя от работы. Позволишь ли помочь?       Амелия молниеносно произвела беглый анализ: ручки-веточки, под платьем кожа да кости, ну и что с того, что на кухне ловко орудовала тесаком. Та работа вампирше привычна, а к этой нужно еще наловчиться.       Не церемонясь, девушка кивком отклонила помощь.       — Ничего, осилю. Немного осталось.       Ее руки были сильнее, тело — взбитей. Платье не висело на ней, как на вешалке, а мягко облегало формы. Правда двигалась обращенная хуже слона в посудной лавке, высокий же рост только тем и служил, что позволял дотягиваться до самых высоких полок.       Других преимуществ у ее комплекции не было. В тайне Харелл даже завидовала царственной худобе вампирш, запястья и щиколотки которых можно было обхватить мизинцем и большим пальцем. Айко вдобавок, сразу отметив крепкую форму девушки, нагружала ее более сложной работой.       — Я знаю, как приподнять твое настроение. Раз наши предпочтения во многом… схожи, это место обязательно придется тебе по вкусу.       Амелия помнила этот заговорщический тон, этот кошачий блеск темных глаз. Он сулил неприятности. Он соблазнял ее душу увлекательным приключением и отрезвлял пронзительным голосом Карлы.       «Не надо».       Она сама не знала, чей голос ее одернул.       — Нет.       «Правильный выбор».       — Нет? Почему же? — удивилась брюнетка. Бледные брови нервно подпрыгнули.       — Мне не стоит нарываться на замечания. Сама понимаешь, я здесь на птичьих правах.       — Ах, точно, — сокрушенно выдохнула вампирша, поджимая губу. — Прости, я успела позабыть, что ты с нами недавно. И не так свободна в передвижении, как остальные. Как жалко!       — Да.       «Зачем она продолжает смотреть на меня? Так рассматривает, будто ждет ответа. Наверное, это и называется искусством ведения светской беседы. Вежливый человек ни единого слова не оставит без ответа и на каждую реплику найдет, что добавить. Я должна была сказать что-то еще, но мне нечего больше сказать. Значит ли это, что мы можем молчать?»       Риоко вперила в нее выжидающий взгляд.       «Не смотри. Хватит смотреть».       — Уверена, что не хочешь заглянуть? Неужели ни капли не любопытно?       — Может, в следующий раз. Сегодня я вправду устала.       — Что ж, в замке еще немало красивых мест. Благо, они никуда не исчезнут. А мое предложение бессрочное. Как только соскучишься, знаешь, где меня разыскать. Я устрою тебе самую настоящую экскурсию с незабываемыми впечатлениями. Но всему свое время. Ты правильно поступаешь, меня останавливая. Любопытство кошку сгубило.       «Чего она вечно ждет от меня? Снова смотрит. Добавить, что ль, что-нибудь ради приличия? А нет, разворачивается. Собирается уходить».       — Амелия, не забывай о нашей дружбе, пожалуйста. ***

Два года назад.

      Бальный зал искрился, словно грани бриллианта, отраженные на свету. Блистали парящие над залом люстры — пышущие свечами «слоеные торты». Уровни их были украшены свисавшими подвесками хрусталя. Благородно отливали золотом перила лестниц, каймы уходящих в потолок колонн. Золото плескалось в канделябрах, пузатых сосудах. Золото было вкраплено и в лебедино-мраморный пол, который гладью воды отражал костюмы танцующих пар. В его сетчатом отражении преломлялись гибкие, изогнутые силуэты, ведь мрамор — камень, неоднородный по структуре. Искрились, будто ночное небо, водворенные над окнами бархатные портьеры.       Мерцали платья дам из глянцевой тафты и гладкого атласа. Точеные талии их приковывали взгляд наряду с вкрапленными в складки камнями, блестками и жемчугами. Бриллианты красовались на их шеях, грудях. Из бриллиантов, настоящих, искусственных, но поделанных столь умело, что сложно было выявить несоответствия, сделаны были подвески, диадемы, тиары, браслеты.       Руки дам, облаченные в перчатки выше локтя, вздымались вверх, точно вспорхнувшие чайки. Кринолины юбок, пышные и многослойные, от легких прыжков танцующих вздымались и расплывались, будто крылья бабочек.       Их вели кавалеры, ничуть не уступавшие им в изяществе. В элегантных камзолах с атласными лентами, огибающими их станы от плеча до поясницы. Душистые цветы, пучками скрепленные брошами, украшали место под сердцем на манер орденов. Однако означали отнюдь не воинские заслуги, а принадлежность к даме сердца.       Входя в торжественный зал, Карла зажмурился. Блеск залы ослепил прародителя. Ужалил, будто он вступил не в залу, а в кишащий пчелами улей.       Его глаза отливали подлинным золотом, но золото комнаты встретило его враждебно. Немилостиво.       И хотя пчелы проносились мимо него пачками, пчелы смеющиеся, поглощенные своей знатностью и красотой, принц чувствовал на себе удар лишь одного жала. Это жало принадлежало его отцу.       — Бал по случаю годовщины вашего брака, он начал его без Вас, матушка, — глаза Цукинами начали постепенно привыкать к рябящему блеску. В его искусственном освещении он начал угадывать знакомые лица.       Но это было не главным. Главным было то, что бал был начат без них.       Перед началом торжества он зашел за матерью. Она с печалью перебирала фамильные украшения; вопреки приличиям, вопреки этикету, отец отказался ее сопровождать. Карла не позволил бы себе пустить ее в зал одну, в сопровождении ряда пустых придворных девиц.       Охлаждение короля Гисбаха к супруге Кроне не было делом одного дня. На протяжении долгого времени конфликт раскалялся, и все, кто был близок ко двору, ждали его разрешения. Королю следовало либо отослать бедную, истомленную женщину с почетом и с глаз долой, почивать на заслуженных лаврах матери наследного принца, либо играть бесстыже, но до конца, роль благоверного супруга и отца.       Последнее требовало самоотверженности и благородства.       Последнее требовало уважения.       Сострадания.       Пренебрежение, которое Гисбах оказывал женщине, было видно невооруженным глазом. Оно не ограничивалось обычным равнодушием, каким платят мужья опостылевшим женам. Нет, Гисбах не слыл обыкновенным мужчиной, брак их не был таким, на которых можно было закрыть глаза, а потому оплачивал его прародитель монетой особой, исключительной огранки. Раз за разом король находил способ больнее ее уколоть, и когда казалось, что последняя грань уже пройдена, он заходил дальше и ранил больнее прежнего.       Платя ей за положение неудобной, надоевшей жены, он находил новые способы, как острее нанести ей обиду, как больнее уколоть ее женское самолюбие, как заставить глубже прочувствовать все неудобство ее существования, пресность присутствия. Она тяготила его, как тяготят героя старые раны: в пору молодости ими гордишься, они — прямое доказательство твоей удали и отваги. Но с возрастом раны перестают служить украшением. Они становятся зудящей болячкой. Горьким напоминанием о совершенных ошибках. Совсем в другом свете видит их бывший герой. Все готов он отдать за последний глоток юности и свободы.       Карла видел, что отец пресытился матерью. Так жирный кот рано или поздно пресыщается сметаной, вскормившей его жиры. И как жирному коту, ничего сильнее он не хотел, как отбить ему оплеухи за эти неблагодарные выходки.       Карла любил отца. Когда-то. Когда его учили, что все отцы мудры и справедливы, и что их нужно любить.       Карла любил бы отца, будь он мудр и справедлив, но чем взрослее принц становился, тем ярче проступал контраст между тем отцом, которого его учили любить и тем отцом, который достался ему.       Карла любил образ отца. Образ короля-прародителя. Жаль лишь, что с Гисбахом образ более не имел ничего общего.       Сын должен любить отца, а принц — короля, но кто виноват, что Гисбах был плохим отцом и вдобавок носил корону?       Карла должен любить и почитать его и как отца, и как короля, скрепя сердце принимая и первое, и второе.       Чтобы защитить честь матери, вырастившей его, и защитить честь семьи, к которой он принадлежит и о принадлежности к которой отец позабыл, Цукинами-младший намеревался явиться с ней под руку. Сопровождение наследного принца — не сопровождение короля-супруга, но принц — второе лицо в королевстве, не считая круга советников. И пока это лучшая защита, которую он может ей предложить.       Прародитель допускал, что привязанность отца к матери могла охладеть. Века брака убивали и самую пламенную любовь, а «любовь» его родителей и не была пламенной. В память всему светлому, что они успели разделить, отцу следовало провести этот день с Кроне подле себя; отдать дань нежности, в которой они зачали двоих детей. Чего белокурый не допускал, так этого того, что произошло утром.       Утром безграничная преданность матери была попрана внезапным сообщением, запиской, даже не личной встречей, о том, что король не желает вести супругу из ее дальних покоев. Дескать, в бальный зал они вступят отдельно.       В конце то, что не было написано, но читалось меж строк — твое присутствие также необязательно.       — Но ведь он уведомил обо всем запиской, — заворковала Кроне, увидев, как проступают желваки на лице старшего сына.       — Он мог бы прийти и сказать это лично.       — Едва ли это принесло бы хорошие плоды, — поучительно наставляла его мать, убирая с глаз долой украшения.       — Он сохранил бы за собой статус мужчины. И я не поднял бы руки на отца, если ты боишься за это, — произнес он, угадав ее опасения.       — Но я не могу ручаться за подобное благоразумие с его стороны, — прошептала она еле слышно, отводя взгляд к окну. — Вам не стоит с ним враждовать, вражда сейчас ни к чему.       — Я не испытываю к нему вражды, а если он испытывает ее ко мне, в том моей вины нет.       — Он не всегда таким был. Было время, когда твой отец был достойнейшим из мужчин.       Карла постыдился окатить ее недоверчивым взглядом. Вместо этого он смолчал и почтительно опустил голову.       Его появление с матерью должно было скрасить неловкость, пробудить в памяти отца то светлое время, когда он еще являлся достойнейшим из мужчин, и укоротить излишне длинные языки, которых в дворце прародителей развелось до неприличия много.       Да, Кроне больше не любимая женщина короля, она не фаворитка. Глаза Гисбаха не загораются, стоит ей появиться в комнате. Но что может послужить ей лучшим знаком отличия, данью былого фавора, чем двое рожденных от короля сыновей? Один из которых непременно займет его место.       Ответный удар этот нельзя было парировать. Даже человек, не смыслящий в дворцовых порядках, не смог бы придумать на это новое смачное оскорбление.       Гисбах не оробел и нашелся. Узнав, что сын поведет мать, он попросту начал вечер без них.       Ни королеву, ни принца не объявили. Зал поглотили танцы и музыка. Заливистый смех прижимаемых дам.       — Карла, — ласково произнесла Кроне, и лицо ее, утомленное лицо Персефоны, брошенной на холодные полы подземного царства, озарилось нежностью. — Только прислушайся к радостному смеху этих счастливых пар. Где-то здесь непременно танцует твой брат. Как думаешь, сколько танцев он уже успел собрать? А сколько успел исполнить?       — Почему они открыли торжественный бал, не дождавшись твоего прихода? Королева должна открывать бал по случаю годовщины. Твое место на троне подле отца, а не здесь, средь этого карточного балагана. Шину же не пристало гарцевать по залу, словно необъезженному жеребцу. Он твой сын, такой же, как я. Раз он явился раньше, то должен был предотвратить безобразие, а не потворствовать глупым отцовским забавам.       — Твой брат поступает очень умно, что не растрачивает свои силы и юность на бессмысленную борьбу. Противостоя отцу, ты понапрасну тратишь лучшие свои годы.       — Мои лучшие годы наступят, когда я буду уверен, что матушка моя под защитой и брат при деле, а подданные же знают свое место и молчат, — ответил Карла, ища средь танцующих копну рыжих волос. Растворившиеся в празднике люди были ему омерзительны. Они кричали счастьем, в то время как в уголках губ его матери таилась печаль.       Им бело плевать, где расплясывать: на праздничном торжестве или панихиде.       Что им годовщины свадьбы, что им годовщина смерти?       — Твой отец любит своих подданных всей душой. Сердце его не позволило бы оставить их томиться лишние полчаса, — уклончиво предположила Кроне, и Цукинами поразился, сколько в словах его матери было смирения и покорности.       «Если отец кого-то и любит, то только своих холуев**, и многих из них я не допустил бы не то что до танцев, но до собственного стола. Они не заслуживают того, чтобы считаться за ним гостями».       — Речь ведь не о любви к подданным…       «И ты это знаешь, и все это знают», — слов своих мужчина не продолжил.       Сказанное не требовало подтверждения.       Конечно, она знала все. Она знала и то, чего не знал он, потому что Кроне была проницательной мудрой женщиной.       Не первый год вели они с Гисбахом негласную войну, ареной которой стал двор прародителей.       Мать проглотила обиду не потому, что по доброте ее не заметила, и не потому, что тоска подданных тронула ее сердце, а потому, что женщина предчувствовала: тучи сгущаются.       Истинной целью нападки была не она. Нет, Гисбах давно осознал, что доспехи, в которые заточила себя его жена, не пробить. Безучастно она спускала его измены, с усталой улыбкой встречала его нападки. Муж перестал быть ее отрадой, и драгоценностью, которую защищала стена ее благочестия, являлись ее сыновья.       Гисбах хотел задеть Карлу, потому что его защищала Кроне. И когда он шел с ней под руку, холеная выправка сына лишь сильнее подчеркивала его старческую расхлябанность. Спокойный повелевающий голос — его жалкое брюзжание.       Кроне справедливо опасалась, что зависть короля доведет старшего сына до беды.       Ее прохладная ладонь застыла в его крепкой ладони.       Белокурый чувствовал каждый изгиб ее костяшек, фаланг, подушечек пальцев. Он не хотел отпускать руки матери, будто стоит их ладоням разъединиться хотя бы на миг, как она растворится. Исчезнет, поглощенная водоворотом вздымавшихся юбок.       — Я не прощу себе, если, оставшись подле меня, ты упустишь девушку, которая могла бы прийтись тебе по сердцу. Матери негоже воровать счастье сына, а я чувствую себя главным вором на этом празднике. У отца твоего я ворую покой, у гостей — беспечное счастье, а у тебя — возможность хоть на миг насладиться молодостью.       — На этом празднике ты единственная, кто обокраден. Но отец, крадя у тебя, не видит, что крадет у нас всех. Муж, отвернувшийся от жены, все равно что человек, отвернувшийся от своей Родины. Он позорит весь клан, своим примером показывая, что прародители ни во что не ставят гордость своих женщин.       «Мой милый наивный сын», — таяла от умиления Кроне, и Цукинами не понимал, почему от его печальных слов лицо ее расплывалось все в более широкой и нежной улыбке.       — Когда ты станешь королем, а этот благословенный день непременно настанет, никто не обидит женщину из нашего клана. Ты будешь любить ту, что выберешь себе в жены, и станешь оберегать ее так, как ни один мужчина не оберегал свою милую. А другие будут смотреть на тебя и брать пример. Это мое самое большое желание. Только на это я уповаю. Только этим днем и живу…