Цепи

            — Ну, что, поздравлю тебя с боевым крещением, — захлопав в ладоши, провозгласила Хэруко. — Теперь ты самый что ни на есть полноценный член нашего общества.       Амелия сидела, согнувшись над чашкой чая. Влажный пар обдувал ей лицо, образуя бисеринки влаги в порах на щеках и лбу. Ложкой она по кругу гоняла еще не заварившиеся сушеные листья. Добавленный Хэруко цветок, раскрываясь, окрашивал воду в цвет яичного желтка. К безвкусному пару постепенно примешивались ароматы ромашки и толченых листьев липы.       — Между прочим, на моей памяти никогда эти доски так не блестели, — вставила свою лепту улизнувшая служанка.       Ее слова прозвучали расстроенным аккордом посреди гармоничной симфонии. Бодрый, жизнерадостный голос отдохнувшего человека никак не способствовал общей сочувствующей атмосфере.       Хэруко сердито цыкнула ей и продолжила:       — Мяты не добавить? Она расслабляет и для нервной системы полезно. Есть листья бергамота, малины. Мелисса вместо лимона. От бессонницы. Чабрец. От мышечного спазма. И особый чай, моего собственного производства. Секрет не раскрою, но лечит все.       На столе были разложены ароматные баночки с различными видами чая и засушенными цветками. Хэруко кропотливо собирала свою коллекцию, без устали ища оригинальные сочетания. По части чая вампирша была ценителем, и не было ни в саду, ни в ближайших лестных угодьях такого куста или дерева, которое было бы ей незнакомо. На вкус она мигом могла разобрать любой чай по мельчайшим его компонентам, чему немало способствовало и вампирское обоняние.       Пока во дворце дамы были полностью поглощены искусством составления икебан, в их маленьком мире процветала ферментация чая. Собранные листья, бутоны и лепестки, стоило им попасть на противень, становились частью затейливых вкусовых композиций.       — Что бы там ни было, ничего вкуснее я в жизни не пробовала, — изумилась Амелия, делая очередной вдох. — И я давно хотела спросить, но все не находила случая, — добавила она, заметив, как одна из девушек преломила хрустящий круассан и протянула ей половину. — Неужели даже настоящим вампирам нужна еда?       — Ты же видела, как мы едим. Мы сидели за одним столом, и ты ела с нами.       — Я видела много вампиров, которые едят. И которые пьют — тоже. Но ведь должна же быть какая-то система, какое-то правило. Что-то есть можно, а что-то нельзя. Кровь, к примеру, всегда будет предпочтительнее воды. А свинина? Свинина ценится выше говядины или курицы? И сколько раз мы ни ели, не припомню, чтобы вы ели много. Отчего это зависит? Я, предположим, ем из жизненной необходимости. Чтобы коньки не отбросить. — Раздалось пару удивленных вздохов. — А у вас раз на раз не приходится. Иногда вы ничего не берете.       — Ами, тебя послушать, так ко всему должна прилагаться инструкция. Доскональное правило, как должно быть и как не должно. Так подумать, как будто нам пишут инструкции. Дескать, «правильный вампир» употребляет в пищу это и то, а «неправильный» — совершенно другое. Спешу огорчить, нет у нас такой инструкции. От голода мы не умрем, организм устроен по-другому, нежели у людей. Кровь важна для восполнения сил, но именно что для физических. Не пив долгое время, вампир впадает в подобие спячки, коматозного состояния.       — Как же так… После обращения я помнила отчетливое чувство голода…       — Дай угадаю, тебе нестерпимо хотелось есть?       — Точно!       — Назовем это адаптацией. Находясь в утробе матери, ребенок поглощает все полезные вещества будущей родительницы. Они необходимы ему для того, чтобы окреп его собственный организм. Перерождение в новую форму жизни — это процесс с похожими требованиями. Организму нужно подпитываться веществами извне, потому что того, что есть в нем самом, недостаточно. Наши организмы давно окончили свое формирование. Биологические процессы, проходившие в них, остановились. Еда как подпитка нам ни к чему. Поверь, и ты не так зависима от еды, как думаешь.       — Ты подразумеваешь, что мой организм тоже окончил свое переформирование?       — Да, в первые несколько месяцев. Сейчас ты ешь не потому, что голодная. К еде тебя притягивают воспоминания, с нею связанные. Чувства насыщения не достичь, поглоти ты хоть половину стола. Со временем ты лишишься привычки есть. Тогда на смену привычки придет интерес. Чайные церемонии с крохотными чашками, высокая кухня, блюда которой настолько маленькие, что их хватает на два укуса. Все это вещи, созданные для нас, бессмертных. Тех, кто успел вкусить все и более не заботится о том, чем наполнить желудок.       Харелл задумчиво покрутила половинку золотистого круассана и, выдохнув, положила его обратно на тарелку.       — Не буду есть. И сахар тоже не буду. Он перекроет вкус, а я хочу насладиться чаем.       — Схватываешь на лету! — вампирша хлопнула ее плечу. — Скоро на ужин будешь пропускать лишь бокал и аппетайзер*. (закуска, подаваемая перед основным блюдом)       «Если и привыкать к новой жизни, то привыкать полноценно».       Вампирши за столом обычно не ели. Что ужин, что завтрак проходили у них исключительно в формате светского мероприятия, целью которого было показать себя и свое искусное владение столовыми приборами. Время уходило не на принятие пищи, а на ее правильное приготовление и эстетичную сервировку стола. Блюдо смаковали, прожевывали до состояния пюре, пока вкус не раскрывался полностью.       — А прародителям нужна еда?       — Нет, но мы все по-своему рабы привычек, рабы искусства. Представь, что прожила жизнь настолько полную, что страстей до краев. Утопаешь в них, как в чаше, а чаша продолжает наполняться. В определенный момент тебе становится тошно от этого пресного вкуса. Выпивка ради того, чтобы напиться, потеряет смысл. Ты начнешь искать новые вкусы, ринешься в гедонизм, только бы ненадолго удержать в себе ощущение чего-то живого.       Харелл испытала искренние неловкость и негодование постигшему откровению.       Неловкость, потому что вампирша поведала ей нечто личное. То, за что впоследствии Хэруко сама могла разозлиться. Человек, выбалтывающий в пылу беседы сокровенное, терзается сожалением о сказанном. Обида, к тому же, направлена не на себя, взболтнувшего лишнего, а на человека, согласившегося стать его ушами.       Негодование, потому что сказанное не могло иметь с ней общего. Амелия и раба привычки? Амелия и не могла с чем-то расстаться. У нее изначально не было ничего, что возможно было оставить. А пристрастие к еде — банальная предусмотрительность. Практическая сметка.       Тем временем, выражение лица вампирши обличало полную экзальтацию. Озвученное давно вертелось у нее на языке, а высказаться не находилось повода. Обращенная предоставила ей увлекательную тему для размышлений.       Рассуждать они очень любили и по части разговоров были истые мастерицы. Никто из девушек ни согласился, ни опроверг слова Хэруко, но их опущенные головы передавали безоговорочную солидарность. Без сомнения, высказанная брюнеткой точка зрения символизировала выражение их общей воли.       Они прослужили бок о бок достаточно долго, чтобы сформировать единые взгляды. Слова, показавшиеся шатенке откровениями, непрошенной слабостью, были так хорошо всем известны, что не занеси ее в их коллектив, они и остались бы не озвученными. Не озвученными, но известными.       — Не думай об этом слишком много. Само придет.       Досконально изучая мир бессмертных и все аспекты их бытия, Амелия в жизни не предположила бы, что этих вампирш заботило что-то помимо тряпок и сплетен. Не от того ли, что они познали вечность и разочаровались в ней, их стали интересовать только краткосрочные мирские вещи? Вещи, над которыми не требовалось долго думать, вещи, которые дарили им мимолетную суетную радость?       Возможно, она понапрасну недооценивала их понимание жизни, силу их лет и опыта. Все три аспекта позволяли им делать меткие выводы.       Возможно, вдохновившись одним разговором, она слишком много на них положила.       Проблески интеллекта озаряют и самых закостенелых обывателей. Поймав вдохновение — к вдохновению вдобавок могло идти что-то увеселительное — человек пускается в такие пространные рассуждения, что собеседника не узнать. Под лавиной проснувшегося красноречия он преображается. А на утро не помнит и половины того, что успел навещать. Расспрашивать его о вчерашнем, требовать развернутые толкования бессмысленно.       Попав в следующую ситуацию, Амелия решила сделать то, что умела лучше всего: отпустить. ***

Два года назад. В замке прародителей, в торжественном зале.

      — Не говорите о будущем так, как будто оно никогда не наступит, матушка, — предостерег ее Карла, теряясь в смутных опасениях.       Когда мать начинала так восторженно отзываться о будущем и пророчить ему долгую и счастливую жизнь, прародитель не мог отбросить догадки, будто она старается отвлечь его внимание от нечто более важного. Как гонец, бросающий вперед добрую весть, чтобы сладкой пилюлей смягчить тяготы второй, дурной вести.       «Мое место с вашим отцом и его ошибками», — заговорилась она однажды, и Цукинами, полагайся он чуть на приметы, воспринял бы ее оговорку, как дурное предзнаменование.       Несомненно, в той неукоснительно-правильной, линейной жизни, которую выстроит он, Карла, места отцу и его ошибкам не найдется. Гисбаха попросту выбросит за борт при первой же качке, ведь он, подлинно его сын, намеревается как следует раскачать этот корабль. Сменить никудышный курс, заменить расстроенный компас. Гонение отца с корабля пошло бы вразрез с приличиями. Но, увидев, что ему не рады, Гисбах должен был бы добровольно «сойти в ближайшем порту».       Благоразумно. Чинно. Бескровно.       Бескровно?       Иначе и быть не могло.       В день, когда брак скрепил их союз, душа Кроне навеки сплелась с душой ее супруга. Как бы тягостны ни оказались узы их брака, как ни гремели бы они ненавистными кандалами, как ни различны были их темпераменты и желания, женщина не могла отречься от того, кто был наречен ее мужем. Если союз скрепляют, значит, для чего-то он нужен. Значит, люди, повинуясь протянутой между ними красной нити судьбы, обязаны тянуть свою лямку до гроба.       Вместе в горе и в радости, она была готова уйти под землю, погребенная тяжестью его прегрешений. Но уйти туда с ним, рука об руку, предоставив сыновьям исправить то не многое, до чего Гисбах не успел дотянуться.       Таким представлялся женщине их общий конец, и только осознание, что с их смертью в истории откроется новая страница, служило ей главной отдушиной. Мысленно распрощавшись с жизнью, она покорно дожидалась часа справедливого суда, когда силы наконец оставят ее супруга и душа его отойдет к небесам, чтобы самой отправиться следом.       Кроне отпустила ладонь сына и кивком головы отправила его в центр зала, отступая на шаг. Мужчина, движимый противоречивыми чувствами, хотел было отступить за, ней, как кто-то бесцеремонно дернул его за рукав лилового сюртука.       Пена кружева веером рассекла воздух.       Его светлые локоны, закреплённые на затылке в низком хвосте, подпрыгнули и растеклись по плечам, как брызги — по стеклу.       Секунды — и он поглощен океаном из камзолов и платьев.       Чьи-то пальцы вцепились в него крепко и требовательно, с необычайной дерзостью.       Руководствуясь естественными соображениям, он хотел было отбросить простирающуюся к нему руку, но наглец проявлял чудовищные ловкость и смекалку.       Чем глубже они погружались вдоль по залу, тем плотнее компоновались ряды гостей. Его намеренно утягивали в самую гущу, где любое сопротивление обошлось бы громаднейшим промахом. Сделав широкий замах, Карла мог ненароком задеть кого-нибудь из присутствующих. Хватка тянула его все глубже меж тесных рядов танцующих, и только он ощущал некую свободу движений, как наглец стопорил его, совершая резкий поворот.       «Бесстыжий», — в уме душил его светловолосый, сохраняя на публике вид небрежного равнодушия к подобного рода шалостям.       Виновник однозначно свое получит. Карла ни за что не спустил бы нарушение субординации. Однако, опуститься до прилюдной ссоры было ниже его достоинства. Ни при каких обстоятельствах он не позволит собравшимся здесь ротозеям потешаться за счет разногласий в их семье. Слишком дорого обойдется устроить такую сцену, и никто из присутствующих не дождется на нее приглашения.       Вот он — ураган волос цвета опавшей листвы, нахальные лисьи глаза с дьявольским прищуром, упоительная ухмылка на пол лица. Во всем — полное понимание происходящего, никакого намека на отсутствие умысла. Вполне рассчитанная шпилька, брошенная из любопытства: сойдет или нет очередная шалость с рук.       К любопытству примешивались пара бокалов храбрости — золотые очи поддернуты маслянистым блеском, щеки раскраснелись, воротник распахнут и оголяет шею и край холеной груди, бант потерялся в плясках, и пустая лента свисала с его плеча, как тряпка — с распаленного тореадора.       «Пьян», — про себя отметил старший Цукинами, тем самым оступаясь от надежды его образумить. Начни Карла его вразумлять, как все во мгновение окончится постыдной сценой. Время настойчивых уговоров упущено, настала пора решительных мер.       «Остается не пускать его к матери и держать подальше от дам».       Таков был он — в разгаре неуемной, безудержной удали, в бирюзовом камзоле с позолоченною тесьмой. Бутоньерка* из лилий в нагрудном кармане, фиалки — слева, маргаритки — справа, орхидея — за ухом.       — Шин, — сквозь зубы прошипел Карла, стремясь урезонить младшего брата, но медноволосый не слушал, заключая старшего в медвежьем объятье.       — Ну же, станцуй со мной!       — Ты не в себе, опомнись, — предостерег его мужчина, с силой сжимая плечо.       Не хватало, чтобы к скандальной славе отца примешалась и эта ненужная выходка.       — Я поклялся сегодня утром, что подарю первый танец на этом вечере только самой ослепительной девушке на балу! Поверь, многие набивались!       Бутоньерки без слов поведали историю их безуспешных попыток.       Если ни одна из счастливиц не удостоилась внимания его щепетильного вкуса, то и извинений приносить никому не придется. По крайней мере, младший избавил его от части неприятных обязанностей, и за эту малость он был премного благодарен. Увести бы брата без лишних расспросов в покои — и победа далась бы ему неприлично малой кровью.       — Идем, — смягчился Карла, замечая, что юноша перестал упорствовать. — Брось этот сюр, — и он вытряхнул из его карманов все оставшиеся бутоньерки.       — Стой, ты не дал мне договорить, — юноша внезапно напрягся, налегая на брата с неожиданно пробудившейся силой. — Я поклялся, — слова застревали в его горле, прерываемые вспышками смеха. — Я поклялся, что буду танцевать только с самой настоящей красавицей, но красивее тебя на этом балу никого нет! Посмотри на эти размалеванные лица, на все эти платья из мишуры, на их стеклянные украшения! Кого они хотят привлечь своей дешевой помпезностью? — говоря это, он активно жестикулировал и заливался хохотом. — «О нет, то были ложные богини, я истинной красы не знал доныне»…**       «Нет, пьян он прилично, но хотя бы уроки литературы не прошли совершенно впустую».       Они оказались в самом центре обширного зала, тень от люстры отплясывала абажур, и сотня глаз, изголодавшихся лучей прожекторов, были направлены на них. Карла ощутил себя предательски уязвленным. Ни на чью поддержку он и ранее не рассчитывал, однако, быть поставленным впросак собственным братом — вдвойне неприятно. Так, прогуливаясь по саду, получаешь укол от собственноручно выращенных роз.       — Я подарю тебе танец, — прочеканил он сквозь улыбку и развернулся лицом к залу, гордый и непреклонный. — Такой танец, что ты помчишься отсюда метлой, — донеслось до слуха Шина приглушенно, и пыл младшего приутих.       Он встрепенулся и был готов уступить, но поздно. Обескураженная толпа предоставила им место.       — Музыку!       Кто-то оправдал бы проступок Шина, сказав, что это все бунтарская фаза, поза, которую принимают подростки в своем губительном стремлении упрочнить свое место в обществе. Кто-то осудил бы за неимение такта, неуемную энергичность, недостойную положения принца.       Цукинами не был ни в том положении, чтобы оправдывать, ни в том, чтобы корить. Он столкнулся с постфактумом, с тем, что успело произойти. Наученный опытом, он не лез в те дебри под названием «воспитание». Не пытался идти от противного, взращивая в строптивом брате то, что люди воспитывают в себе годами путем проб и ошибок. Он лишь реагировал, с досадой осознавая, что остался единственным, кто мог еще усмирить этого опьяненного молодостью юнца.       В толпе белым ландышем взошло обеспокоенное лицо матери. Ладони ее были сжаты на груди в молитвенном жесте.       «Прости его», — легко читалось по губам.       Попустительство было последним, что требовалось зарвавшемуся младшему принцу.       «Буду я с ним нянчиться. Возраст нянек уже прошел, так пусть же ведет себя, как мужчина».       Натянутый, как струна, правую руку светловолосый завел за спину, а левую протянул в немом приглашении.       Шин покосился на него неуверенно, поджидая подвоха. Прыти значительно поубавилось. Радость от опьянения сошла, словно сон, напущенный королевой Мэб***, стоило ему осознать, что шутка не удалась. Стой они, укрытые бархатом тени, где-нибудь в углу, он взял бы слова назад и даже извинился бы, неслыханно, за невинную шутку. Но теперь, когда взгляды гостей пронзали их, словно копья вражеской армии, он не смел спасовать. Не смел ударить в грязь перед лицами тех, с кем по праву рождения задирал нос.       Нет, он не мог отступить перед Карлой. Только не перед ним.       Наигранно, полушутливо склоняясь в низком поклоне, он принял вызов. Подражая застенчивой робости девушек в их первый выход, он семенящей поступью вступил в очерченный для них полукруг и протянул навстречу правую руку.       Карла повел его вокруг своей оси, и Шин послушно, придерживая подол камзола на манер полы платья, очертил полукруг.       Музыка заструилась по залу.       Выражение лица мужчины было сосредоточенным, его лиловый сюртук из атласной ткани при свете свечей переливался свинцом. Тягучий. Гипнотизирующий. Он повел «партнершу», делая шаг вперед, на нее. Затем — порывисто в сторону. Назад. На носочки и плавное приземление. Раз-два-три. Вперед, в сторону и назад. Раз-два-три.       Каблуки туфель плавно скользили по клеткам паркета.       Раз-два-три, хорошо изученный ритм не прерывался. Мерно покачиваясь, они плыли по залу, подобно носу корабля, рассекающего встречные волны.       Раз-два-три, и Карла чуть сжал руку Шина, сообщая ему свое намерение совершить разворот. Перехватывая его мысль, медноволосый отстранился, откидываясь корпусом в сторону. Благодаря обилию свободного пространства и легкой комплекции, движение прошло гладко, ножом по маслу. Мужчина притянул его на себя, вновь отпустил. Их ладони соприкоснулись легко, словно всколыхнутые ветром листья. Зашелестели, палец к пальцу, и разлучились.       Раз-два-три, старший Цукинами выдерживал прежний волнительный темп. Зрители замерли в ожидании кульминации.       Светловолосый проделал очередной разворот, уступая место по центру партнеру. Шин жаждал отплатить ему по достоинству, повести плечом на манер пленительной Кармен****, вскинуть головку, подарить взгляд из-под опущенных ресниц. Но момент был упущен. Карла окончательно отстранился, завершая танец низким поклоном, и стихшую музыку перекрыли аплодисменты.       Юноша окончил свой выход таким же низким, но запоздалым уходом. Он не смог оставить за собой последнее слово. В глазах публики он остался лишь ведомой партнёршей. Все овации достались старшему брата, и он пожалел, что начал эту затею.       — Хватит, голова разболелась от ваших забав, — голосом оскорбленного достоинства гаркнул Гисбах.       Жадным, иступленным взором он не упустил ни единого движения сына, ни единого стука каблука о пол, шелеста ткани, выпущенного на выдохе вздоха. Подобно тени, он сопровождал каждый шаг старшего сына, ожидая промаха. К его неудовольствию, их венский вальс прошел безупречно: Карла оказался отменным танцором, а Шин достойно подыграл ему на месте партнерши. Вопреки тому, что танцевали мужчины, танец ни на грамм не приобрел оттенка комичности. Не было медвежьих заминок, расхлябанности, в их слаженных движениях царили гармония и легкость.       Вальс был танцем его молодости. Он напоминал Гисбаху о тех временах, когда он и сам мог расписывать прыжки на паркете. Больше не мог. Фигура его с возрастом приобрела тучные очертания. На место мышц пришла постыдная рыхлость. В отливающие платиной волосы прокралась седина. Какие танцы!       Другой человек, лишенный его гордыни и честолюбия, спокойно почил бы на заслуженных лаврах, не помышляя о прежних забавах. Но Гисбах боялся старости, отсрочивал ее всеми способами. То была мозоль, о которой не следовало напоминать. Старость подкралась к нему незаметно. Жизнь в нескончаемых праздниках, существование на поводу своих мелких желаний преждевременно сократили его лучшие годы, оставив в назиданье двух молодых сыновей и целый штат не менее цветущих придворных. Окружи себя молодыми и омолодишься сам. Так, говорили, это работает. Но сколько бы молодых людей его ни окружало, они лишь сильнее отражали контраст с его увядающими летами.       — А Вы говорили, Ваш старший сын чужд веселью. Однако, этот вечер он определенно украсил, — умасливал его красивый вампир. Мужчина был старше его сыновей, и все же моложе него самого. Ничто не выдавало его подлинный возраст, даже морщинки у глаз прибавляли ему почтенного шарма. Заостренное лицо украшали выпущенные по бокам кудрявые пряди. Кудри серебряными колечками струились по его плечам. Раскосые алые глаза таили загадку и говорили меньше, чем следует. Меж музыкальных пальцев его была зажата хрустальная ножка бокала. Он чинно потягивал его, пропуская гостей через призму плескающегося в бокале багрянца.       — Это не самый худший вальс, что я видел.       — На моей памяти мало было таких искусных танцоров.       —Ты просто слишком молод, Карлхайнц, и ничего не видел. Мой сын, худосочный, как палка, и верткий, как уж. Его трепыхания кузнечика издалека можно принять за неплохое представление, не более.       — Вы слишком строги к нему…       Карла направлялся к отцу, желая отдать дань приличиям, когда до слуха его донесся обрывок их разговора. По направленным в его сторону взглядам не сложно было догадаться, кто служил предметом их обсуждения. Наследного принца волновало не это, а то, что незнакомый мужчина восседал подле его отца. Он не принадлежал к клану прародителей, но держался на удивление уверенно и непоколебимо, будто ни на мгновение не сомневался в занимаемом им месте.       Мужчину отличала выправка короля, а не королевского прихвостня. Царственная осанка, царственная посадка головы и царственные манеры. Даже бокал свой он держал с некой претензией. Гисбах на его фоне выглядел срубленным пнем у стройного тополя.       — Да, пожалуй, ты прав, на это он только и годен, слоняться по залу, точно кузнечик. Сын-танцор, вот чем одарила меня эта…       — Вы ведь нас познакомите? — прервал его собеседник, одаривая подошедшего наследного принца церемонным кивком.       «Кто этот человек? Почему он держится с отцом на равных?»       На памяти прародителя заслужить место возле отца могли только самые раболепные. С ними он не считался. Мог замахнуться полной, как колонна, рукой, ткнуть в бок, опустошить на них кубок. Мог отогнать, как назойливых мух, мановением вялых пальцев. Ни один не удостаивался того, чтобы с ним велась беседа. Слова они выдавливали тогда, когда Гисбах требовал. И зародыши их обрывчатых фраз ничем не были похожи на плавную речь алоглазого мужчины. В сравнении с ним все они были сиротливо приютившимися у кормушки воробьями. Этот же почтенный орел ни в каких подачках, казалось бы, не нуждался.       Впервые Карла испытал подобие трепета пред чужим человеком. Пред человеком не из его клана, на появление которого должно было быть наложено табу на их семейном празднике.       Впервые он встретил человека, обладающего сходной магнетической силой. Пусть они не перемолвились ни словом, но между ними с первых секунд образовался странный противоестественный интерес.       Принц склонился в поклоне, приветствуя отца.       — Моего старшего сына ты знаешь, он в приветствии не нуждается, поэтому и заявился сюда позже всех. Чтобы никого понапрасну не удостаивать звучанием своего имени. А это, — и он кивнул в сторону собеседника, — Карлхайнц, мой новый приятель. О чем вам двоим толковать, ума не приложу, ни к чему это знакомство.       — Как приятно, я слышал о Вас много хорошего.       «А я ничего не слышал о Вас».       — Благодарю.       — Люди во дворце и за его пределами говорят о Вас с большим восхищением. Я был рад приглашению и возможности засвидетельствовать почтение Вам и вашей семье. Буду счастлив, если однажды и Вы нанесете мне встречный визит. Хотя мой скромный замок нечета многочисленным вашим угодьям.       — Полагаю, что за Вас говорит природная скромность.       — А за Вас — учтивость. У меня тоже есть сыновья, они значительно младше Вас, но согласись Вы когда-нибудь побывать в наших краях, я почел бы за честь, если б вы подружились. Им не хватает положительного влияния.       «Он насмехается надо мной? Или в здравом уме любезничает и приглашает в гости? Что за игру ведет этот мужчина?»       — Можешь ступать, хватит любезностей! Мои зубы свело от сахара… Змеи, одни змеи вокруг меня, змеиное царство… — старчески запричитал Гисбах, недовольный тем, что сын поглотил собой все внимание.       — Разрешите откланяться.       Карла решил не играть с судьбой и воспользоваться его разрешением. Отец был способен выкинуть любую несусветицу, и принцу почему-то не хотелось выслушивать гадости при этом загадочном человеке. Но не потому, что он побоялся за собственную гордость, которую могли уязвить отцовские колкости. Он побоялся, что, гаркнув хоть еще одно слово, отец на его глазах еще глубже увеличит пропасть между собой и своим собеседником.