Рыжеволосый мальчик лежал на кровати в окружении расшитых золотыми нитями подушек; один узор был затейливее другого, но все они повторяли один сюжет — величественный дракон парил над припорошёнными снегом горами. Благодаря мириадам перин, кровать на полметра возвышалась над полом. С балок, прикреплённых к ней, свисали полупрозрачные балдахины. Всё в комнате было цвета персика и карамели — цвета беззаботной юности, сладости и чистоты.
Мальчику было скучно, от безделья он двумя руками подбрасывал подушки, которые, долетая до потолка, усеивали пол. Когда бросать стало нечего, он лениво поднялся, свесив ноги с кровати. Белые носочки едва полоснули по полу, и на коленках к нему тут же подползла черноволосая девочка с длинной косой. Несмотря на то, что одета она была в закрытое взрослое платье, как и полагалось прислуге, лицо у неё было юным: румяные пухлые щёчки, вздернутый носик, большие влажные глаза. Выглядела девочка не старше четырнадцати.
Разгадав намерение своего господина, она без промедления начала обувать его в тканевые домашние туфли.
— Не эти, другие, — капризно мяукнул мальчик, и сбросил с ноги туфлю. Всем видом он напоминал маленького непоседливого котёнка, который, смотря на взрослых кошек, тоже учился выпускать коготки.
Мальчик был очень красивым, его янтарные глаза отражали комнату, словно зеркала, по-детски широкие, они уже по-взрослому сощуривались, стоило ему загореться очередной шалостью. Но и это было не главным его оружием, главным была улыбка. Стоило мальчику улыбнуться, как все шалости сходили ему с рук. В этом девочка ничем не отличалась от остальных; она также находилась во власти его улыбки.
— Какие же туфли Вы хотите надеть, мой юный господин? — пролепетала девочка неестественным голосом, каким взрослые обычно обращаются к детям. Мальчик, почувствовав фальшь в её голосе, спрыгнул с кровати и сердито топнул ногой.
— Глупая! Не обращайся так больше ко мне, к моему старшему брату никто не обращается «мой юный господин», а со мной все сюсюкаются, как с лялькой! Он уже читает книги древних философов, учится каллиграфии и катается на лошади с папой! Я тоже хочу кататься на лошади, а мне дают только жалких пони! А ещё у него есть слуги-мужчины, он ходит с ними такой важный, а я хожу… а я хожу с бестолковыми девками!
Девушка густо покраснела от сказанных мальчиком слов, ему было десять, брошенное в сердцах оскорбление он, разумеется, придумал не сам, а услышал от взрослых. Знатные господа часто обижали слуг, поэтому были девочки, которым во дворце жилось плохо: они прятали горло за высокими воротниками, даже для самой тяжёлой работы не спускали рукавов, и не посещали со всеми общественных бань, довольствуясь скромным тазом. Но были и те, кто поддерживал приятельские, почти любовные отношения со своими господами: такие девочки всегда улыбались, в волосах их красовались шёлковые ленты, подаренные из особой приязни, на платьях их были броши, на запястьях и шеях — блестящие украшения.
К мальчику её определили, когда ему исполнилось шесть — несмышлёныш, он не видел различия между служанками и родственницами, ко всем ластился и ото всех получал ласку. По вечерам она распутывала колтуны в его непослушных медных волосах, играла мягкими прядками, закручивала их в завитки — никогда она не трогала таких нежных волос, кожа у него тоже была замечательная — бархатная, гладкая, словно батист. Когда он был помладше, то лежал днями напролёт в кровати, как крохотный мандарин, няньки любили его ощупывать: оттягивали пухлые щёки, тянули за кнопку-нос, мяли колбаски-пальчики. Он привык к обожанию, и когда подрос, не удивлялся, что служанке нравилось его тискать.
Девочка легко с ним справлялась, из пяти приставленных к нему служанок она была самой старшей. Их задачей было развлекать своего господина. Утром она будила его, умывала ароматной водой, одевала и обувала, приносила завтрак. Он любил сладости: подогретый ягодный щербет, орешки и шоколад, иногда ей удавалась напоить его супом или травяным чаем, но чаще мальчик воротил нос и фыркал, когда на подносе приносили не то, что он просил. После завтрака они играли в сёги, в самом начале она лишь поддавалась своему господину да хвалила его за каждый сделанный ход, но, когда она наконец решилась играть с ним всерьёз, мальчик уже настолько преисполнился уверенностью в своих непобедимости и остроте ума, что легко её обыгрывал. Ему вскоре наскучило обыгрывать девочек, но так как больше играть было не с кем, то пришлось продолжать. Иногда он учил их, иногда журил за невнимательность, а иногда подозревал в игре в поддавки. Тогда они спорили, кидались фигурками, использовали игральную доску как форт, а потом неизменно мирились. Так повелось у них изначально, что даже после самой знойной перепалки наступала идиллия. Поэтому, заметив презрение в тоне мальчика, девочка не на шутку перепугалась.
— Простите, а как же мне Вас называть?
— Господин младший наследный принц Шин.
— Как же я могу так к вам обращаться? Все будут над Вами смеяться, если я такое скажу.
— Это ещё почему?! — вспылил мальчик, снова топнув ногой.
— Но Вы ведь даже писать не умеете, а уже господин младший наследный принц…
— Я умею писать своё имя! И у меня красивая подпись! А остальному потом научусь, скоро ко мне пригласят лучших учителей, тогда увидишь, какой я стану! Не чета вам! — он ткнул пальцем в занятых шитьём девочек.
— Но пока нужно выбрать что-нибудь поскромнее…
— Тогда зови меня господином Шином, но как только я научусь писать, Вы будете обращаться ко мне полным титулом.
— Я слышала, брат Ваш не любит, когда к нему обращаются полным титулом.
Мальчик поник и плюхнулся на кровать. Он такого не слышал, но мысль, что брат и здесь оказался впереди, его очень расстроила. Они почти не виделись, хотя и были братьями: покои их были расположены в разных корпусах замка, но и с учётом этого времени на встречи не оставалось.
Старшего воспитывали, как наследника, с утра к нему приходили учителя, и до вечера продолжалась его учёба. Виделись они только украдкой — в саду, куда старший приходил отдать почтение матери, и в обеденном зале, где оба они должны были сидеть по струнке, с постными сосредоточенными лицами. Заговорить не получалось — говорили по большей части взрослые, а им, детям оставалось лишь покорно слушать. После ужина брат уходил с воспитателями, вид у него было удручённый и немного потерянный, в отличие от здорового, жизнерадостного младшего, от него отдавало какой-то ранней болезненностью, вялостью.
Он напоминал Шину замученного телёнка, которого бечёвкой тащили прочь от водопоя и лужайки. Хотя за здоровьем наследника следили строже, чем за его, старший брат казался намного тщедушнее, его белые волосы почти сливались с фарфоровой кожей, и лишь глаза создавали контраст, но и те исчезали, стоило ему опустить ресницы. На вопросы отца отвечал он коротко, высказывался лишь когда спрашивали и только по делу. Шину, который без конца встревал в разговор и хотел хоть чем-то привлечь внимание взрослых, было в диковинку желание старшего не выделяться.
Тётя Мене всегда хвалила старшего и ставила его успехи в учёбе в пример, Шин его за это и любил, и ненавидел. Любил, потому что отличительность брата приписывалась и ему, раз один смог себя показать, другой сможет с лёгкостью повторить его успех. Не успевший ни в чем преуспеть, Шин уже стал объектом всеобщих внимания и ожиданий. Ненавидел, разумеется, за то, что им никогда не удавалось поговорить, и Шин долго подозревал, что старший намеренно им пренебрегает, потому что считает маленьким и недостойным внимания.
— Что-то Вы загрустили. Совсем на Вас непохоже. Хотите, сыграем в камушки?
— Мой брат не играет в камушки, — пробубнил мальчик, пряча лицо под одеялом.
— Что же Вы, такой большой, а плачете. Вы должны подавать нам пример.
— Пусть он вам подаёт пример! Вы все его больше любите! Если в один день я исчезну, никто и не заметит! Ни мама, ни папа, ни тётя Мене! И всем моим братьям и сестрам тоже не до меня! До меня никому нет дела. Я самый ненужный человек на земле. Вы копаетесь у меня в волосах и играете в мои игрушки, но, когда мне плохо, вы ничего не делаете. У вас в голове только вышивка и наряды, вы шьёте, чтобы наряжаться, а когда наряжаетесь, только и думаете, что о себе!
— Неправда! Неправда! — не выдержала девочка и бросилась ему на шею. Мальчик попытался выпутаться из кольца её рук, но хватка девочки оказалась сильнее. На её крик тут же прибежали другие служанки, и поняв, в чём дело, они гурьбой навалились на него и начали обнимать. Мальчик принялся отбиваться, от их объятий он стал только злее.
— Глупые, глупые женщины! Все проблемы всегда из-за женщин! Вас родители потому и отправили сюда, что с вами нечего делать! Толку от женщин! Не дам вам больше игрушек, и фруктами делиться не буду! Запрещу вам шить! Целыми днями будете, как щелкунчики, щёлкать мне орехи!
— И не нужно нам никакого шитья! И игрушек не нужно! Хотите, я целыми днями буду сидеть подле Вас на стульчике и смотреть, как Вы играете? Но с кем же Вы тогда будете играть, если все мы будем щёлкать орехи? Нужно придумать порядок, чтобы кто-то играл с Вами, а другие щёлкали и так по очереди. Иначе Вы будете только есть и не играть, и станете, как огромный рисовый шар!
— Хорошо, — выдохнул мальчик, запрокинув голову. Он представил себя огромным рисовым шаром, который служанки весело катают по комнате, и от этой картины ему резко стало не по себе. — Моя обида к вам не прошла, не надейтесь, но порядок правда нужно устроить. Несите чистый пергамент и мой набор для письма! Да, тот самый, подаренный тётей. Я отмечу дни недели и под каждым из них нарисую кружки с вашими именами.
До обеда они дружно рисовали график. Там, где мальчик не знал, как записать слово, они сокращали его или рисовали схожую с ним ассоциацию. Когда с графиком было покончено, Шину подставили стульчик, и, запрыгнув на него, он гордо повесил его на стену.
— Готово! А теперь узнайте, чем занимаются моя мама и тётя! Я хочу нанести им визит!
Женщины высокого положения в том числе занимались домашним хозяйством, под этим, однако, подразумевалось не наведение порядка и поддержание чистоты, готовка, глажка и стирка — всё это входило в обязанности слуг, но распределяли обязанности уже госпожи. На каждый вечер они определяли перечень блюд, расположение гостей в зале с учётом степени родства. Они же рассчитывали затрачиваемый на подготовку бюджет, выбирали занавеси, украшения для комнат. Именно старшие женщины в доме разбирались письма, разрешали дела дальних родственников, принимали мелких просителей, планировали выходы в город, на них лежала ответственность за организацию праздников.
Из-за этого бремя воспитания детей переходило на плечи нянек и учителей. Шин подозревал, что обе женщины могут быть заняты, и всё же не оставлял надежды, что хотя бы одна из них его примет.
— Вашей матушке нездоровится, а вот тётя Мене согласилась Вас принять!
— Для Вас она — госпожа Мене, — поправил служанку мальчик.
К тёте он испытывал особую симпатию, она приглашала его чаще мамы, а, провожая, всегда дарила гостинцы. К тому же, она казалось ему красивее матери, и в тайне он желал бы быть её сыном.
Мене славилась отменным здоровьем, много смеялась и хлёстко шутила, на её искрометные и подчас едкие замечания никто не мог дать должного отпора, адресаты же тушевались и понуро, как побитые собаки, покидали комнату. Иные называли её спесивой и своенравной, потому что она никому не давала спуску и держалась свободнее, нежели другие дамы её круга. Собеседникам она смотрела только в глаза, вперяла в них такой неотрывный и гордый взгляд, что мало кто выдерживал такого напора. Прародительница никогда не оправдывалась, и сама не любила, когда перед ней стелились: совершил поступок — за него, будь добр, и отвечай. Были те, кто её недолюбливал, но тех, кто бы её не уважал — таких было не сыскать.
Шина восхищала её манера держаться, и она, в отличие от матери, не была такой недоступной. Она ругала его, когда он выказывал неповиновение, и чуть реже хвалила, когда он проявлял сдержанность, в любом случае, сердитая или милостивая, хлёсткая или ласковая, она всегда была настоящей, и он точно знал, что она его любит.
Он застал её за перебиранием украшений. Склонившаяся над шкатулкой, она примеряла на пальце кольцо с переливающимся изумрудом. Мальчика заворожило его сияние.
— Нравится? — усмехнулась прародительница, поймав его взгляд.
— Здравствуйте, милая тётя! — отчеканил, как учили, мальчик и склонил голову до самого пояса. С ней ему хотелось быть почтительным. — Нравится! Очень нравится!
— Когда-нибудь это кольцо перейдёт к другой женщине, возможно, я подарю его твоей будущей невесте. Что ты на это скажешь?
— Скажу, что ни одна женщина не будет в нём красивее Вас!
— Ах, хитрец! Ну, что поделать, ты привык вращаться среди женщин и знаешь, как к нам подольститься. Не знаю, однако, принесёт ли это нам больше бед или радости.
Она отложила изумрудное кольцо обратно в шкатулку и достала из неё новое — золотое с маленьким алым рубином. В её руке он был точно капля крови на снегу. Мальчик увлечённо наблюдал, как женщина примеряет его сначала на правую, затем на левую руку.
— А как тебе этот? Хорош?
Мальчик на мгновение застопорился. Камень, бесспорно, был потрясающим, но если он вновь ответит похвалой на её вопрос, тётя назовёт его подхалимом и больше не будет хвалить. Он должен ответить оригинально, только тогда она продолжит его спрашивать.
Немного поразмыслив, он ответил:
— Он хорош, но не дарите его моей невесте.
— Это ещё почему? — удивилась женщина.
— Когда невеста слишком хороша, жених может не утерпеть до свадьбы.
— Ужас, какая пошлость! — воскликнула Мене сквозь улыбку. — Не говори, что опять подслушивал у покоев отца.
— Я подслушивал, но не подсматривал, — гордо признался мальчик, уверенный, что правда избавит его от наказания.
— Даже наказать тебя не могу, не за что. И в кого ты такой очаровательный? — женщина приобняла его и поцеловала в макушку. — Надо держаться с тобой построже. Я поговорю с твоим отцом и попрошу его скорее найти тебе учителей, иначе ты заплутаешь. До чего красивый ребёнок! В мире много богатых женщин, но Кроне из них самая-самая.
— Разве у неё драгоценностей больше, чем у Вас?
— Таких драгоценностей, как вы двое, у меня никогда не будет, — произнесла она с грустью.
— Если я драгоценность, то не её, а Ваша. Можете меня забирать!
— Как же я тебя заберу? Ведь ты её мальчик.
— У мамы есть ещё Карла, он ей нужнее! Да и к чему ей драгоценности, ей всё время нездоровится, она почти не покидает комнаты. Папа мог бы найти маму поздоровее.
— Что ты такое буровишь? Мама любит тебя не меньше него, но твоему брату приходится нелегко. Отец не даёт ему спуску, вечно муштрует, вот она и старается его поддержать. У Карлы, в отличие от тебя, нет столько поклонников, — усмехнулась она, кивая на дверь, за которой мальчика послушно ждали служанки. — Ему сложно сейчас, а в будущем станет ещё сложнее. Он родился под несчастливой звездой.
— Несчастливых звёзд не бывает, все звёзды одинаковые!
— Когда-нибудь ты поймёшь, — взгляд её выражал столько тоски, что в ней впору было захлебнуться. — Бывают люди, которые рождаются лишь для того, чтобы любить и быть любимыми. Станешь ли ты однажды королём или останешься принцем, а может, откажешься от всего и уйдёшь странствовать, — мальчик испуганно отмахнулся, — но ты никогда не будешь одиноким. Кто-нибудь последует за тобой, потому что в тебе всегда будет теплиться жизнь. А есть люди… которых жестокое провидение посылает в наш мир для испытаний. Пройдут ли они их или нет, они никогда не обретут счастья.
— Думаете, мой брат никогда не будет счастливым? Но он уже должен чувствовать себя таковым! Мама не отказывает ему во внимании, и папа постоянно даёт ему поручения, он наследник и когда-нибудь наденет корону. А короли… Что может быть лучше, чем быть королем? Я бы многое отдал, чтобы очутиться на его месте!
— Когда ты поймёшь, какого полёта птица твой «достойный» отец, тогда точно перестанешь завидовать Карле, — кратко заметила прародительница.
Ей хотелось пробудить в Шине сострадание к брату, но она поняла, что поторопилась с подобными разговорами. Шин отличался сообразительностью, но не терпимостью; он был ещё не готов сопереживать другим. Проблемы Карлы казались ему незначительными и всё, чего он хотел, это больше внимания родителей.
В то же время Мене была рада, что родители пренебрегали им: именно благодаря их пренебрежению Шину удалось сохранить в себе жизнелюбие. Его не наказывали, не экзаменовали, он рос, как полевой цветок, и беззаботное детство его было куплено ценою отсутствия детства у старшего. Занимайся им Гисбах, мальчик тоже вскоре потерял бы подвижность, стал бы подозрительным, скрытным, неразговорчивым, осторожным. Но отец не воспитывал, поэтому он вдоволь ел и играл, радовался мелочам и редко опускал руки.
— Пойдём лучше погуляем по саду. Нечего тебе сидеть в четырёх стенах, в саду как раз расцвели белые розы. Скорей собирайся, я тоже пока соберу платье, а встретимся у беседки.
Воодушевлённый внезапным предложением, Шин сломя голову понёсся в покои. Служанки, подобрав полы юбок, тяжело выдыхая, на каблучках бежали за ним.
Он нарядился в парадный лазурный камзол с вышитыми бисером волнами. Лазурь хорошо оттеняла его молочную кожу, и выступала хорошим контрастом для медных волос. У зеркала он хотел было прикрепить к камзолу красивую брошь, но ни одна из тех, что он имел, не подходила к образу, тогда мальчик решил взять с собой булавку и срезать в саду самый пышный бутон. Шин прикрепил бы к нему булавку и повесил бы на грудь — смотрелось бы невычурно и со вкусом. Задумка настолько ему понравился, что он даже не стал придираться, когда одна из девочек нечаянно кольнула его булавкой, подгоняя костюм.
Когда мальчик дошёл до беседки, тёти там не оказалось. Должно быть, она всё ещё собиралась. Шин решил воспользоваться её отсутствием и найти красивый бутон, чтобы к её приходу быть готовым. Однако, планам его не суждено было сбыться, бутоны не успели раскрыться на полную, да и цвет их был не настолько кремовым, чтобы гармонировать с цветом его лица.
Всё же мальчик решил не терять надежды и поискать ещё. Он долго ходил по саду и изучал кусты роз, пока наконец не нашёл бутон себе по вкусу. Тот действительно оказался, что надо: пышный, как горлянка, с распустившимися миндалинами-лепестками. Пахло от него чудесно: свежестью и сладким нектаром.
Мальчик достал ножницы из кармана, оттянул стебелёк с шипами и приготовился было сделать щелчок, как кто-то ударил его по рукам. Немыслимо! Шин тут же отбросил ножницы, лицо его залилось багряной краской, глаза засияли. Кто посмел поднять на него руку?
Ответ не заставил себя долго ждать.
— Нельзя резать цветы, они здесь посажены не для того, чтобы ты баловался, — произнёс Карла, заслоняя от брата желанный куст роз.
— Тебе жалко, что ли? У тебя я их, что ли, беру? Хочешь, режь себе. Тут их уйма, на всех хватит! — нашёлся младший. На самом деле ему хотелось толкнуть брата, но тот был чуть выше ростом и всё же оставался наследником. Кто знает, на чью сторону встанут родители, когда придёт время искать виноватых. Ему не хотелось страдать из-за такой ерунды, поэтому он решил, что благоразумнее было бы сторговаться.
— Если каждый будет брать себе по розе, в саду совсем не останется цветов, — старший остался непреклонным, и Шин разозлился на него за упрямство.
— Ты мой брат или кто? Мама говорила, что братья должны любить друг друга! Если ты меня любишь, то отдай мне эту белую розу! А не отдашь, значит, мамины слова для тебя ерунда, и ты меня нисколько не любишь!
К удивлению Шина, Карла нахмурился. На лице его отобразилась мучительность выбора. Как будто бы младший просил у него отрезать не розу, а кусок от него самого. Наверное, ему следовало остановиться. Шин чувствовал, что где-то рядом находится предел его вседозволенности, предел, который не стоило бы нарушать, но он только чувствовал это и не знал пока наверняка, а роза была так близко, на расстоянии руки. Всего-то и оставалось, что надавить на старшего.
— Мама говорила, что мне достался лучший брат на свете, но ему даже розы для меня жалко! Другие братья играют с младшими, а ты никогда со мной не играешь! Ты только притворяешься хорошим братом, а на самом деле у тебя вместо сердца ледышка! Ты ни меня не любишь, ни мамы. И Мене мне сегодня сказала, что тебя поэтому тоже никто не будет любить!
Карла дёрнулся от его слов, как от удара. Шину даже показалось, что он вот-вот расплачется. Старший прикрыл глаза, но, когда открыл их, они были ясными, и слёз в них не было. Он поднял с земли закатившиеся ножницы и безжалостно отрезал бутон.
Шин было обрадовался победе, и потянулся за упавшим цветком, но старший не остановился и продолжил срезать розы, уродуя роскошный куст. Сталь блестела в его руках. Раздавались сумбурные, лихорадочные щелчки.
Щёлк. Щёлк. Щёлк.
Бутоны срывались, как павшие в бою солдаты, их лепестки рассыпались о колючие ветки и стебли.
«Надо немедленно его остановить!» — подумал Шин, но испугался действовать. Брат всегда был таким спокойным и хладнокровным, с чего бы сейчас ему выходить из себя?
Карла прерывисто дышал, волосы его взлохматились, плечи дрожали. Когда на кусте не осталась ни одного бутона, он склонил пред ним колени, будто в молитве, и младший ожидал, что брат и вправду сейчас начнёт каяться. Но Карла не начал молиться, нет, он стал собирать все состриженные им бутоны. Часть из них застряла меж веток, и, царапая руки, он доставал их наружу. Вскоре на его коленях покоилось больше дюжины чудесных белых роз.
Шин старался смотреть на них, а не на расцарапанные пальцы брата.
Кровь на белом смотрится особенно красиво.
— Не нужно было так много… Я столько не просил… Теперь садовник точно заметит и нас будут ругать!
— Даже будь каждая из этих роз годом моей жизни, я и тогда бы их тебе отдал.
Они долго смотрели друг на друга, как преступники, связанные общим мрачным секретом.
Стоило ли это признание столько страданий?
— Мне нужна только одна роза, — мяукнул Шин испуганно и огляделся, по близости пока никого не было. — Лучше выброси все остальные, спрячь под куст, а если меня спросит отец, скажу ему, что это сделали чьи-то служанки! Девочки здесь часто играют! — бросив это, он убежал и больше не оборачивался. В душе ему было горько и страшно.
***
Наше время.
— Не знала, что Вы так любите цветы! В противном случае тоже бы взяла с собой корзинку, собирали бы вместе, — заискивающе пролепетала молоденькая девчушка, поправляя прядку ржаных волос.
— Я не люблю цветы, — усмехнулся рыжеволосый юноша, внимательно осматривая бутон белой розы. Не найдя его достаточно привлекательным, он принялся изучать другой.
Девушка его не особо заботила, и он пропускал её болтовню пичужки мимо ушей.
— Зачем же Вы их тогда собираете? Разве это не странно? — удивилась она, вытаращив свои и без того большие голубые глаза.
— А люди всегда делают то, что любят? Не женщине мне об этом рассказывать, — ответил он ей и наконец обернулся, чтобы от неё не ускользнула его всезнающая улыбка. Девушка догадалась, на что юноша ей намекал, и покрылась лёгким румянцем. — Не стесняйся, я знаю, что Вас с детства этому учат.
— Но тогда зачем Вы их собираете?
— Когда-то очень давно я захотел розу из этого сада, — начал он немного самодовольно, как рассказчик, привыкший к вниманию публики. — Отец строго-настрого запрещал их кому-либо срезать, провинившемуся полагалось строгое наказание. Я, разумеется, об этом не знал. Мне хотелось розу, значит, роза должна была стать моей. Тогда брат, увидев, как я заношу ножницы над заветным бутоном, ударил меня по руке.
— Какая жестокость! Он мог бы сказать «нельзя», и Вы бы остановились!
— Ты плохо знаешь меня, дорогая, я бы не остановился. Я не остановился бы и после того, как он ударил меня. Поэтому он заслонил куст собой, точно живым щитом.
— И Вы стали с ним драться?
— Глупая, мне было не больше десяти.
— Но розу Вы получили?
— Розу я получил.
— А Ваш брат?
— А брал получил наказание. Отец приказал отхлестать его хорошенько.
— За розу?
— За куст, глупая.
— За какой же куст? Он ведь дал Вам розу?
— Он дал мне куст, а я принял розу.
— Какая странная история! Нелепица… А зачем она Вам понадобилась?
— Хотел украсить ею камзол.
— И Вы украсили его?
— Нет, я выбросил эту розу в ближайший колодец.
— Но зачем?
— Мне стало стыдно её носить.
— Значит, напрасно Ваш брат терпел наказание…
— Мой брат многое делал напрасно.
— И в чём же мораль этой истории? Неспроста же Вы ей поделились.
— Дорогая, Вы слишком высокого обо мне мнения! Будто бы я какой-то высоконравственный юноша!
— Тогда зачем Вам теперь срезать эти цветы?
— А зачем тогда брату понадобилось их срезать?
— Он хотел сделать Вам приятно?
— Я отдал бы многое, чтобы узнать, чего он хотел, — мечтательно протянул медноволосый юноша, срезая очередной бутон.
