За 4 года до начала повествования.
Поместье семьи Муками.
Темноволосый юноша неспешно потягивал кофе, наблюдая, как люди за окном сновали по залитой солнцем улице. Бархатная портьера скрывала его от их любопытных глаз. На дворе была середина двадцатого века, и, хотя район, где он жил, считался престижным, всё ещё можно было увидеть немало людей, разгуливающих в кимоно. Безвкусно подобранные расцветки, грубый холщовый материал, скованные силуэты. Руки с гордостью смотрел на свой выкроенный по последней моде костюм. Он сидел на нём, как вторая кожа. Накрахмаленная рубашка с отложенным воротничком, шёлковый галстук под цвет его фиалковых глаз, твидовый жилет строго по талии, свободные у щиколоток брюки в тон ему. Японские модники, даже те, кто не стеснялся в средствах, не могли раздобыть лекала, по которым шили ему. Однако, когда твой отец — дипломат, а дом твой находится при посольстве, несложно обзавестись последними журналами с модными выкройками. Руки не был любителем моды, но образ денди* соответствовал тому, что в его обществе называлось успехом. Костюм элементом одежды считали только люди неискушённые. Те же, кто как Руки с детства вращался среди светского общества, понимали, что костюм прежде всего выступал в качестве показателя статуса. В юноше же всё — от двойной подкладки жилета до лоснящихся от воска оксфордов — кричало о статусе. Его отец занимал высокую должность в посольстве. Хотя мужчина, по мнению юноши, не отличался особенной дальновидностью, но по крайней мере крепко держал своё место. Достаточно крепко, чтобы однажды передать его сыну. Мать Руки была иностранкой: высокой, статной, голубоглазой, с каштановыми кудрями до талии. От неё ему достались необычные для Японии рост, цвет глаз и кожа на несколько тонов светлее, чем у большинства. Ею он невероятно гордился. При вечернем освещении она будто бы отливала мрамором. Юноша необычайно строго следил за тем, чтобы его кожа не приобретала желтоватый загар. Это лишило бы его аристократичности. В дни, когда солнце светило ярче обычного, он оставался дома, а если выхода было не избежать, то пользовался экипажем. Родись он в простой семье от японки, прижившей ребёнка от заморского моряка, ему пришлось бы несладко. Тогда он ни за что не нашёл бы пристанища в этой стране: местные дразнили бы его, лавочники отказались бы ему продавать, работодатели не приняли бы его и на мелкую ставку, и лишь последняя сиротка вышла бы за него, позарившись на приличный выкуп. Но Руки был сыном богатого человека. Более того, его мать являлась не последнею женщиной в Англии. Поэтому ему не приходилось беспокоиться за свой внешний вид. Он с гордостью носил свои знаки отличия. В какой бы салон они ни заходили, вокруг мальчика, от природы не страдавшего излишней скромностью, молниеносно собиралась толпа обожателей. Он был прелестным ребёнком, а, выросши, стал, несомненно, красивым юношей: ростом на голову выше сверстников, стройный, широкоплечий и эрудированный. Отец, доходивший Руки всего до груди, был невероятно горд за то впечатление, что производил на окружающих его сын. Восторг и раболепие. Руки не понимал, что мать нашла в его отце, для чего приняла его предложение. Чем не угодили ей соотечественники? Захотелось ли ей насладиться экзотикой? В таком случае, она могла бы найти мужчину достойнее. Полюбила ли она настолько культуру Японии, что не смогла с ней расстаться? Тогда она не настаивала бы со всем жаром, чтобы её сыну дали европейское образование. Английский Руки знал, как родной, и благодаря нянечкам, с детства объяснявшихся с ним по-английски, он говорил чисто и без смешного акцента, присущего его ровесникам. Когда ещё в четырнадцать лет его впервые привели на важный светский раут, публика единодушно приняла его за иностранца. Руки, к удивлению родителей, не спешил разубеждать окружающих. Ему льстила их ошибка. Он с остроумием цитировал Диккенса**, без труда улавливал остроты с отсылками на пьесы Бернарда Шоу***. Отец, слыша их, лишь вежливо кивал головой. Юноша не сомневался — ничего тот не смыслил. На самом деле Руки его любил. По-своему. Эту любовь оттеняли чувство стыда и подростковая самоуверенность. В шестнадцать море кажется по колено. Отец дал ему блестящее домашнее образование, по первому требованию выписывал заграничных учителей, и со дня на день должен был отправить его в Европу. Юноша стоял на перепутье: получив образование настоящего джентльмена, стоит ли ему остаться в Англии и рискнуть открыть частную практику, или пойти благоразумным путём, вернувшись домой и заняв место отца? Первый вариант нравился ему больше. Несмотря на ряд нововведений, Япония всё ещё оставалось закрытой страной с царившим в ней старым укладом. Сколько времени пройдёт, как её промышленность достигнет уровня Германии, Франции? Сколько кризисов власть сумеет ещё отвести? Кроме того, многие порядки казались ему пережитком прошлого. Так, семья отца разорвала с ними всякое сообщение, стоило тому жениться на иностранке. Невиданное дело — отец отказался от сына! Сам Руки не потерпел бы, чтобы ему выбирали жену. И то, как отец продолжал сокрушённо вымаливать родительское прощение, повергало юношу в краску. Их отношения не восстановились поныне. Муками-младший прекрасно осознавал связанные с этим риски: постигни однажды их маленькую семью несчастье, дед не протянет им руку помощи — так остро воспринял он упрямство и неповиновение сына. Двери деда навсегда останутся закрытыми для нежеланного внука. Ни йены не потратит он на непутёвого сына, глупую иноземку и их безобразного отпрыска. Останься Руки в Европе и открой свою частную юридическую контору, дела могли бы пойти хорошо. Он уже вовсю штудировал книги по юриспруденции, изучение законодательств давалось ему легко, во все нюансы этой работы он вдавался с прилежной тщательностью. А ещё для шестнадцатилетнего юнца он был необычайно честолюбив. Другими словами, командуя домашним штатом прислуги, он успел оценить привкус могущества, но с возрастом погоня за этим вкусом могла перерасти у него в одержимость. Ведь сколько Руки ни командовал слугами, их беспрекословное повиновение не могло его обмануть. Настоящая власть иная. С другой стороны, хотя он и был далёк от обретения настоящей власти, то немногое, что он успел распробовать, утвердило его во мнении, что власть, безусловно, ему к лицу. Она шла ему так же, как и новый твидовый костюм. Вернись он после учёбы домой, и здесь его ждал бы почёт. Уже сейчас сверстники и мужчины постарше завидовали его манере держаться, высказываться с той уверенностью, будто каждое слово его было на вес золота, умению тут и там препарировать последние политические события, о которых он из первых уст узнавал от отца. Служить дипломатом, к тому же, очень почётно. Возможно, когда-нибудь он смог бы выхлопотать себе постоянное место зарубежом, тогда и о средствах ему более беспокоиться не пришлось бы. К несчастью, авторитет отца был не настолько велик, чтобы сразу же требовать себе повышения, а протекции деда ждать было бессмысленно, но и в том случае, своими силами и харизмой Руки в скором времени пробил бы себе путь наверх. Общаясь с ближним кругом отца, он имел прекрасное представление о том, к какого рода махинациям они прибегали для пополнения своих кошельков сверх положенного оклада. И то, что они делали неуклюже и где-то грубо, он смог бы провернуть технично и грациозно. Перевод его в заграничное представительство убил бы сразу двух зайцев: он не только сохранил бы место отца, но и смог бы навсегда разорвать отношения с нетерпимой роднёй, визит которых ему удалось засвидетельствовать лишь годовалым ребёнком. Муками-младшего всегда интересовало, испытывала ли мать вину за то, что расколола их семейство? Прекрасное лицо её неизменно хранило на себе несколько скучающее, пресытившееся выражение. Она редко разговаривала с отцом, а если сам разговор терял для неё интерес, спокойно переходила с японского на английский. Своим видом она будто бы доказывала, что стоит на ступеньку выше. Родню мужа женщина не выносила, часто высмеивала их круглые как блюдца, жёлтые лица, угрюмо пожатые губы, щёлки-глаза и седые волосы. Свободное время она преимущественно проводила в комнате, а когда выдавалась возможность, тут же выпархивала из дома, точно птица из клетки, перепрыгивая из платья в платье. Платья менялись на ней чаще, чем меняла окрас листва на деревьях. Руки помнил, как, будучи маленьким, зарывался в воздушные ткани её пёстрых юбок. Обнимал платья, потому что обнять саму мать было не так легко. Сыну она не уделяла достаточно времени, и всё же сын был ей ближе, чем муж. Порой, устав от бесконечных выездов и пролистывания бульварных романов, она забегала к нему в комнату. Врывалась в неё, как холодный зимний ветер в отопленное жилище. Тогда она трепала сына за щёку, расспрашивая гувернанток о его успехах с напускною обеспокоенностью. Ей льстило, что он с каждым днём всё меньше напоминал ей мужа. Она методично вытравляла из ребёнка покорность, скромность и сдержанность. Женщина свысока смотрела на слуг, и учила Руки помыкать ими. Они казались ей неповоротливыми, угодливыми и смешными. Будучи в плохом настроении, она могла бросить в них чашку, блюдце или тарелку, что угодно, что попадалось ей в гневе под руку. Ценность вещи не имела значения, когда её глаза горели пламенем негодования. В такие минуты муж лишь виновато опускал глаза, дожидаясь, когда гнев его темпераментной благоверной утихнет. В конце концов, он действительно затихал, и жизнь в поместье Муками возвращалась на круги своя. Отец Руки был покорным мужчиной. Покорность эта однажды и покорила его капризную жену, привыкшую, что дома с её истериками не считались. В поместье своего отца она, всего лишь вторая дочь при двух братьях, вынуждена была ходить кроткой овечкой, в доме же мужа она властвовала на правах императрицы, встречая раболепие со всех сторон. Муж отчасти любил её живую, нетерпящую запретов натуру, отчасти же он боялась, что, не получив желаемого или не выплеснув свой гнев до конца, она могла устроить сцену на публике. Тогда он навеки потерял бы лицо и не смог бы появляться на людях. Кровь этой женщины, уроженки «Туманного Альбиона», была горячей вод подземных источников. Руки с малых лет наблюдал, как она беззастенчиво вила верёвки из его робкого отца, а потому Муками-младшему не грозило когда-нибудь попасть под очарование женщины. Мать наделила его противоядием. Женщин он оценивал по тем критериям, что были выгравированы на их социальных ценниках: дочь министра финансов, годовой доход — рента в N-йен и процент с нескольких банков, семь минут времени, включая комплимент и приветствие; дочка министра юстиций, годовой доход на n-йен меньше, но отец в активном поиске партии, с приданным могут поторговаться, пять минут ей и пятнадцать отцу. В независимости от того, кем пришёлся бы отец его будущей партии, Руки установил бы в своём доме непререкаемый авторитет, и никаких его попирательств бы не стерпел. Жена его ходила бы по струнке вместе со слугами, и все они служили бы единой цели — исполнению его желаний, поддержанию его личного счастья. Муками-младший считался образцом успешного молодого человека: внешне он ничем не уступал британским денди, молодёжь ела с его ладони, как птенцы — из клюва матери (так удачно он декламировал), за ним стояло крепкое состояние. На него возлагали большие надежды. Мужчины в возрасте спокойно доверяли ему своих дочерей, зная, что он не позволит глупостей. О чём ещё можно было мечтать? Каждое утро он просыпался с осознанием, что жизнь удалась, а он — её баловень. Первым делом в зеркале его встречало юное прекрасное лицо, на шторке ожидал выглаженный костюм, а у дверей — служанка и поднос с ароматным завтраком. Вот и это утро он начинал, как и полагается тому, кто родился с серебряной ложкой во рту, возвышаясь в кожаном кресле над копошащейся, как муравьи, толпой. Служанка, немолодая японка, стояла, зажав в руках поднос с завтраком. Муками-младший мог отозвать её, приказав поставить поднос на стол или оставить вместе с тележкой. Но тогда это отняло бы одно из любимых его утренних забав: наблюдать, как ладони женщины начинают дрожать под тяжестью тарелок и графина. В том случае, если служанка не выдерживала и роняла поднос, он заставлял её собирать осколки голыми руками, не прибегая к помощи метлы, совка и тряпки. Каждый осколок она должна была принять ладонью, пальцами, и если хоть один оставался лежать где-нибудь никем незамеченный… Никто не завидовал участи бедной женщины. В этот раз служанка попалась крепкая, про каких говорят: старой закалки. Поджав губы, она продолжала крепко держать поднос. Руки больше нравилось изводить молоденьких девушек, которых ни жизнь, ни родители, ещё не успели основательно научить держать язык за зубами. Такие могли и всхлипнуть, и прослезиться, ляпнуть что-нибудь уморительное, попросить пощады. Доводить таких было приятней всего. — Глупая старуха, — подавив разочарованный вздох, произнёс брюнет по-английски. — Господин, — тихим голосом начала она, заметив раздражение на лице юноши. — Ваш отец просил Вас спуститься, как окончите с завтраком. — Что ему ещё могло от меня понадобиться… Убирайся, вон! С глаз долой, вон! В Японию только ввезли магнитофоны, и один такой, новенький и сверкающий уже стоял в его комнате. Несколько дней назад к нему пришла долгожданная посылка — диски с Брамсом***. Руки любил его композиции, и сам умело исполнял их на пианино, но одним из первых оценить возможности искусственного звука было ему любопытно. Заменит ли звучание магнитофона чарующую магию реальных клавиш? Он предвкушал, как посвятит этот день музицированию, как отец неожиданно пригласил его на разговор. Бросив на прибор и диски полный обречённости взгляд, Руки направился к формальному главе их семейства. Отец ждал его одиноко в гостиной. В семьях принято было принимать пищу вместе, но в поместье Муками царили свои порядки. Мать, по-видимому, убежала в салон или к подружкам, стул её был задвинут, а тарелка и чашка —нетронуты, в то же время место её было накрыто, что свидетельство о том, что мужчина не оставлял надежды на её возвращение. — Отец, Вы меня звали? — спросил Руки, вскинув голову. Так он казался выше, и, сохраняя вежливый тон, мог по-прежнему возвышаться над отцом. — Да, — печально ответил мужчина, и взгляд его карих глаз выражал тревогу. — Речь пойдёт о моём отъезде? Если так, то мои чемоданы давно собраны, и я завтра уже готов взойти на паром. Мужчина заметно помрачнел, но юноша не придал этому никакого значения. — Нам придётся отложить твою поездку… — Каким образом? Письмо о зачислении уже пришло, семестр оплачен, какой смысл оттягивать? Если я не отправлюсь туда этим месяцем, то не успею к началу занятий. — Это как раз то, о чём я и хотел поговорить, Руки. На место мрачности пришёл страх. Мужчина боялся жены и уже приучился бояться сына. Хотя Руки ещё ни разу не перешёл черты, тон его красноречиво передавал, что он не боялся её перейти, пойди что-то не по его плану. Даже когда Руки выражался спокойно, его голос сохранял повелительный тон. Ребёнок — главная гордость родителя. Когда Муками-старшему объявили, что его жена родила мальчика, он был счастлив до головокружения. Каждая частичка его естества возносила благодарственные молитвы богине Аматерасу. Мальчик родился в тот самый момент, когда брак его трещал по швам, а красавица-жена готова была выпорхнуть из его дома. Долгожданный ребёнок должен стать решением сразу нескольких, не терпящих отлагательств вопросов: продолжение его мужской линии, успешное разрешение его конфликта с женой, пыл которой поубавился из-за тяжести родов, примирение с родителями, давно мечтавшими о внуке, и поддержание статуса состоявшегося мужчины. К тому же, будучи человеком традиционного патриархального склада, он всё же надеялся укрепить свой авторитет в семье рождением наследника. Мальчик, подросши, стал бы возносить дары предкам на их семейный алтарь, соблюдал бы праздники, укрепив тем самым силу их рода. А после смерти отца, он позаботился бы о том, чтобы все похоронные обряды были соблюдены с точностью, и дух его упокоился бы на небесах, чтобы в дальнейшем поддерживать будущие поколения своей семьи. Сказать, что мужчина ошибся в своих чаяниях, было не сказать ничего. Он ошибся фатально. Мальчик открыл глаза, и глаза эти были — чужие, холодные, льдистые. Он оставил надежду обрести в их лице союзника, стоило ему только взглянуть на сына. Руки оказался ребёнком матери. — Всё ведь в силе? — переспросил юноша с нажимом. Что мог ответить ему отец? — Да, конечно… Я все решу, тебе не о чем беспокоиться. И я хотел бы, чтобы ты посетил сегодняшний вечер со мной. — А кто на нём будет присутствовать? Если те же невежды, что и в прошлый раз, я предпочту провести вечер дома. — Там появится делегация британского посольства. Встреча очень важная, мы обсудим принятие нового договора и возможность оказания финансовой помощи. — Те же неучи, только белые. Строят из себя центр мира, а сами давно уже уступают своей бывшей колонии. Тычут в вас пальцами, как дикари, тошно смотреть. — В нас? — удивился отец. — В вас, — повторил Руки, самодовольно не причисляя себя к этому «вы». — Не дождусь, когда смогу отсюда уехать. Там, в Англии белых обезьян, конечно же, больше, но у себя на родине они держатся цивилизованнее. — Там будет много важных людей… — Важных? Каждый канцелярский работник нынче мнит себя важным, если за год ему удаётся хоть один несчастный доллар стянуть мимо кассы. — Пожалуйста, Руки, мне необходимо твоё присутствие. Оно… придаст мне сил. «Кажется, старик совсем отчаялся. Мать могла бы и помочь ему с уверенностью в себе. За столько лет жизни с ней он ни капли не посмелел. А мог, с женой-иностранкой нужно держать себя гордо, это ведь протест традиционному обществу. Из него после этого брака всю уверенность будто сдунули… Жалкое зрелище. Как он осунулся, и костюм на нём весь висит. Такой потрёпанный и измученный. Точно ли он — мой отец? Нельзя пускать его на выход в таком виде. Моя гордость не выдержит подобного унижения. Если не пойду с ним и всё не проконтролирую, он обязательно меня посрамит. Не хочу, чтобы о нашей семье судачили невесть что после моего отъезда. Да и будущую невестку с отцом нужно ещё прощупать. Если его новое предприятие — не мыльный пузырь, то из неё могла бы выйти неплохая партия. К тому же после того, как я уеду, её чувства могут развеяться. Чего доброго, и полгода, что я её обхаживал, пойдут коту под хвост. Нужно оставить о себе феерическое впечатление, чтобы и после моей отлучки она ворочалась в постели от любовных томлений. Решено, еду». — Я буду на этом вечере. Отец не удержал радостного вскрика. Он уже не верил, что сын сменит гнев на милость и почтит всех своим присутствием. Руки проявлял особую избирательность в том, какие вечера он посещал, а какие не удостаивал внимания. Если на вечере не было никого из правительства, он даже и слышать не хотел о том, чтобы тратить на него время. Однако сейчас сын был нужен ему, как никогда. — Но я бы хотел, чтобы мы выглядели презентабельно. От злых языков не защититься, если дать им повод для разговоров. Я прикажу слугам спустить Вам свои журналы. Костюм с нуля мы пошить не успеем, но, думаю, что швея сумеет подогнать один из старых, что ты давно не носил.