Эпитафия Эдэль

      Всё тот же день. Центральная Столица. Императорский дворец.       Большой обеденный зал в этот пасмурный вечер наполнял изысканный стук столового серебра об изящный фарфор сервиза и тонкая, прелестная мелодия скрипки, на которой, сидя у камина, виртуозно играла Фиона — ближайшая и любимейшая из фрейлин юной принцессы. Сама Рафаэлла — прелестная молодая девушка восемнадцати лет сидела на одном из двух мест во главе длинного стола. Её каштановые волосы были уложены в затейливую причёску: коса окружала головку, проходила над ушком и скрывалась в пучке на затылке. Украшала эту красоту маленькая золотая диадема, с блестящим изумрудом, что так очаровательно подчеркивал красоту её ещё по-детски больших и невинных глаз. Рядом с Раф сидел её дед — Везувеан. Император был стариком очень сморщенным с белой бородой и округлой головой, на которой возвышалась золотая корона украшенная рубинами. На нем всё так же была янтарная мантия, по краю обшитая мехом горностая и золочёным кружевом.       Остальные места были заняты важными гостями, что сидели в порядке убывания их ранга. По большей части это были мужчины в возрасте, некоторые из них и вовсе, годились старому императору в деды. Но ближе всего к Везувеану и его внучке находились относительно молодые главный министр и глава сената, а вот далее шли члены палаты лордов и тайного совета, те самые сморщенные старички одетые в не менее пышные наряды: кафтаны украшенные золочёным шитьём, просторными, кружевными манжетами на длинных рукавах. А где-то посередине сидела одна очень злая и страшная старушка облачённая в чёрное — хранительница печатей. Всего в зале, не считая стражу было восемнадцать человек.       Несмотря на предпраздничный час, атмосфера торжества совершенно не ощущалась ни в большой комнате, освещенной золотистым светом множества свечей, ни за самим столом, накрытым изысканными яствами. Напротив, в помещении присутствовала некая атмосфера страха, ожидания когда на голову свалится чёртов Дамоклов меч. Все эти высокопоставленные люди, имена и фамилии которых знает практически каждый житель Столицы, сегодня сидели здесь далеко не из уважения к человеку, что пригласил их, а из страха. Они боялись императора. Страх некоторых из них доходил до дрожи в коленях, поэтому дабы хоть немного унять его, маленький, щуплый старичок — министр финансов — сидевший в дальней части стола обильно пил, вино придавало ему хоть и мнимую, но уверенность в себе. Сидевший ближе к императору министр внутренних дел — человек в обычной жизни сутулый — прилагал все усилия дабы сидеть прямо, не показывая своего горба. Министр здравоохранения — полный мужчина в возрасте — усилено втягивал свой большой живот, будто бы это могло помочь его скрыть.       Увереннее и спокойнее всех, как ни странно, был князь Аргентум Ветае, сидевший буквально по правую руку от императора. Ему было лет сорок, но лицо его, хоть и очень красивое, было настолько изможденное и бледное, что казалось, будто главный министр смертельно болен. Императору этот человек внушал доверие и уважение, что бывало крайне редко, именно поэтому, князь был совершенно безразличен к происходящему. Безразличие это, к счастью, было заразительно и немного успокаивало прочих министров. Этот мужчина будто напоминал сидящим рядом, что император — такой же человек, да не обычный смертный, но всё же.       Ещё одним эталоном полнейшей невозмутимости была глава сената — леди Мята. Император её не любил, а вот его внучка питала к молодой женщине особое чувство уважения, возможно именно поэтому леди Мята сидела рядом с принцессой. Обычно, но не сегодня, глава сената появлялась в театральной маске, что полностью пряла её лицо. От этого о ней ходило не мало слухов: начиная от того, что она невероятно безобразна и кончая тем, что она дряхлая старуха. В общем, ничего хорошего, хотя простой люд её любил. На деле же всё было куда проще. Внешностью молодая женщина никак не выделялась, более того, она и правда была чуть менее красива обычной представительницы прекрасной половины человечества. Леди Мята, как и князь Ветае, была болезненно бледна, а глаза её отличались необыкновенной мутной серостью, почти как у слепцов.       Равняясь на вышеупомянутых личностей, вернее только благодаря их спокойствию, прочие гости чувствовали себя более уверенно, по крайней мере до тех пор, пока министры не вспоминали, что этот зал буквально напичкан стражей: двое молодых людей, облаченных в лёгкие блестящие латы, стояли у входных дверей, и двое охраняли спины императора и принцессы и ещё четырнадцать стояли прямо за министрами, подобно тому самому треклятому Дамокловому мечу.       — Милая Мята, почему вы не пьете вино? Я уверяю вас, оно истинно прекрасно. — поднимая бокал с рубиново-красной жидкостью подметил император, и сощурив глаза внимательно посмотрел на молодую женщину.       За весь ужин она ни разу не притронулись к напитку. Её бокал стоял на том самом месте, куда его, наполнив, поставила прислуга. После слов Везувеана в зале воцарилась какая-то особенно мерзкая, удушливая тишина. Леди Мята в ответ прелестно улыбнулась, будто извиняясь за свою оплошность, но при этом улыбка её была исполнена лёгкой боли и ужаса. Впрочем, император был достаточно стар и слеп, чтобы не суметь прочесть эти эмоции. Молодая женщина, со свойственным ей самообладанием взяла бокал и поднесла к губам. Ей не хотелось пить отравленное пойло, но раде приличия, она сделала небольшой глоток.       — Оно и правда изумительно. — ласково произнесла леди Мята.       В это же время в её воспоминаниях отчётливо всплыли строки из недавно полученного от племянницы письма: «тётушка, прошу вас, не пейте вина, в нём страшный яд». Увы Ава не могла выразиться точнее, девушка писала о том, что знала сама, не больше. Не знание того, что находится в её бокале сильно тревожило Милису, хотя яд, даже самый сильный был не в состоянии её погубить. Тем не менее девушка предпочитала не пить и не есть еду, которую приготовила не она сама или близкий ей человек. Ужины у императора были для неё сущим адом, ей всякий раз приходилось пересиливать себя и давится тем, что подают к столу. От волнения и страха она не испытывала от еды и напитков совершенно никакого удовольствия, более того, почти не ощущала вкусов, особенно если они не отличались своей гадостью. Что же вино — на вкус оно действительно было лучшим, но вот послевкусие — отвратительно горькое — в полной мере раскрыло его состав. Подобная горечь, только менее яркая, присуща сыворотке правды, загвоздка в том, что чувствуют её только волшебники, а потому министры вполне естественно наслаждались ужином. Милиса же прилагала все усилия дабы ни один мускул на её лице не выдал того, что почувствовал её язык. Только с каждой секундой горечь эта становилась всё более сильной и невыносимой, будто в вино добавили не маленькую каплю, а плеснули целый флакон золотистой жидкости. Сдерживать эмоции становилось труднее, да и Милисе начало казаться, что старик, всё же что-то да подметил. Император смотрел на неё с удовлетворенной улыбкой, радуясь, что теперь все выпили зелье.       Спустя ещё некоторое время, когда горечь казалась уже невыносимой, Милиса отчётливо ощутила сладковатый привкус собственной крови во рту. В этот же момент глаза старого императора раскрылись очень широко, а улыбка стала настолько нетерпеливой и ликующей, что вызвала неподдельный ужас на лицах министров, один из которых даже выронил вилку. Стражник, до этого стоявший подле принцессы, положил свои тяжёлые руки и больно впился пальцами в плечи главы сената. Её прямые белоснежные волосы медленно приобретали кроваво-алый цвет и крупные кудри, её мутные серые глаза — красивый льдисто-голубой оттенок. Разве что лицо Милисы сделалось ещё более бледным, а возможно оно казалось таковым из-за того, что кожа около уголков её глаз стала мягко-красного цвета, а губы приобрели глубоко коралловый цвет. Маска спала с её лица, явив людям истинное обличие леди Мяты.       — Боже правый, миледи, сколько лет, сколько зим! — добродушно посмеиваясь воскликнул император при этом с неподдельным интересом разглядывая лицо молодой женщины, что сейчас в буквальном смысле была прикована к стулу и не могла пошевелиться. — Мне бы очень хотелось знать, как так вышло, что вы оказались здесь, хотя, я думал, что после пропажи вышей племянницы, вы навсегда ушили из большой политики. Вы, только мне скажите, как так вышло, что все эти годы вам так удачно удавалось избегать встречи с сывороткой правды? Быть может её слишком сильно разбавляют? — с искренним восторгом и любопытством спросил Везувеан. — Ну ничего, я не жадный, это вино больше чем на половину состоит из чудотворного зелья. Ну же, ответьте мне хоть что-нибудь, миледи, я жажду услышать ваш чудный голос! — уже с некой ноткой негодования воскликнул император.       — Боюсь, Ваше величество право, сыворотку правды слишком сильно разбавляют. — с иронической улыбкой мягко произнесла Милиса.       — Браво, браво! — после этих слов старик, зааплодировав, повернул свою большую голову, обращаясь уже к князю. — Мой дорогой Аргентум, скажите, ведь это вы, это вы, я знаю, замолвили словечко за миледи. Её ждёт топор и палач, а вы, любезный, скажите мне, как вы хотите умереть? — с обыденным простодушием поинтересовался император.       В этот момент на благородном и красивом лице князя впервые за весь вечер скользнула печальная, но такая чарующая улыбка.       — Ваше величество, утопите меня в бочке с этим истинно чудесным вином. — произнес в ответ мужчина, смотря в свой бокал, голос его звучал слабо, но совершенно спокойно, император в ответ, всё так же добродушно рассмеялся.       — Вы не изменяет себе, мой дорогой друг! И так, господа, кто ещё участвовал в этом… — рассматривая бледные лица министров начал император, но речь его прервала Милиса.       Молода женщина начала кашлять, прикрывая рот рукой, при этом, нельзя было не заметить, белые перчатки её слегка побагровели. Губы её были испачканы кровью, а лицо искаженное неимоверной болью, что приносил кашель, сделалось еще бледнее, хоть это и казалось невозможным. Император недолго находился в ступоре, наблюдая за её мучениями, его рот довольно быстро искривился в улыбке злого удовлетворения.       — Кажется, палач нам будет не нужен. — довольно констатировал он, с искренним удовольствием наблюдая как по тонким рукам молодой женщины стекает кровь, пачкая её белое платье ярко-алыми пятнами.       На лицах министров застыл ужас, даже до этого безразличный к собственной казни князь Аргентум замер и ещё пуще побледнел. Тем не менее казалось, мужчина вот-вот вскочит с места, обогнет стол, кинувшись хоть как-то облегчить страдания миледи. Стражник, стоявший по правую руку от императора, явно заметивший этот порыв ярости в тёмно-фиолетовых глазах князя, подошёл к нему и прижал к стулу, с силой впившись пальцами в его плечи.       Рафаэлла, в отличие от деда, и главного министра сидела совершенно тихо, откровенно говоря вяло пережёвывая битый час мякиш хлеба. Она не смотрела на министров, не смотрела на князя, а уж тем более на миледи, но не могла не знать, что происходит в зале. Её руки дрожали, вот сейчас, снова, она потеряет дорого сердцу человека.       Это был совершенно неожиданный порыв. Девушка вдруг поняла, что подле неё не стоит страж, поняла что и дед совершенно беззащитен. Этой промелькнувшей мысли, подобно искры, было достаточно, дабы порох в её душе взорвался. Она спокойно поднесла руку к столовому ножу, что лежал у её тарелки и, совершенно обыденно, будто собираясь отрезать кусочек мяса, подняла его со стола. На это движение, почему-то никто не обратил никакого внимания, а потому, уверенность принцессы стала лишь сильнее. Теперь в её руках было орудие мести. Сладостное желание вмиг овладело девушкой. Она сделает это за себя, за родителей, за сестёр…       Раф крепче сжала столовое серебро, её рука боле не дрожала. Резким движением девушка вскочила с места и с холодным расчетом полоснула лезвием по горлу старика. Хорошо заточенный, острый, при этом ведомый чистейшей яростью и гневом, нож без особого труда пустил старику кровь. Ярко-алая жидкость брызнула из его перерезанной глотки точно фантан, обагряя одежду императора и белые руки принцессы, глаза которой горели подобно двум ясным изумрудам. В отчаянной попытке спастись, старик попытался зажать своё горло руками, так быстрое движение привело к тому, что он не удержавшись на стуле, потеряв равновесие, с глухим шлепком и стоном полным боли упал на пол, и лишь золотая корона, соскользнувшая с его большой головы, со звоном ударилась о холодный мрамор и прокатившись, сделав круг, с дребезжанием, остановилась у ног Рафаэллы. Тошнотворная лужа алого цвета теперь растекалась по полу, обильно окрашивая его кровью. Принцесса сделала несколько шагов назад, дабы не испачкать туфли и подол платья. Никто из присутствующих даже не собирался помогать императору и останавливать принцессу. Напротив, на лицах министров застыла странная торжествующая улыбка.       Заговор зрел мучительно долгие годы, почти пять лет, вскармливаемый гневом, страхом и жаждой справедливости, мести. За это время был обдуман не один план кончины императора и в то же время, не один из них не был осуществлён. Тем не менее все заговорщики всегда были на готовые, будь то маленький министр или страж, прикрывающий императорскую спину. Отрава измены насквозь пропитала дворец, но старик всё ещё был жив. Раф не решалась. Да, её жизнь была полна моментов ненависти к деду, будь то публичная казнь или просто жестокое отношение к прислуге, но только в тот момент, только сейчас, когда Везувеан решил обрезать нити Дамоклова меча, что висел над головой женщины, что последние пять лет была для принцессы ближе матери, Раф поняла, медлить больше нельзя!       «Тиран мертв! Слава императрице», — прошептал себе под нос щуплый старичок, и дрожь перестала бить его маленькое тельце. Бокал с вином больше не дрожал в его сморщенной руке. Как только старый император издал последний хрип, Раф выронила нож и, теперь уже в испуге бросилась к Милисе.       — Фиона! Врача, немедленно найди врача! — приказал своей фрейлине принцесса.       Девушка, до этого невозмутимо игравшая на скрипке, оставила музыкальный инструмент и поспешила к дверям. В этот же момент стражники, до этого крепко державшие миледи и князя, отпустили их плечи.       — Нет, не надо врача. — чудь ли не захлёбываясь кровью произнесла Милиса.       — Почему? — совершенно непонимающе смотря на молодую женщину спросила Раф.       — Всё в порядке, я не умру. — выдавив из себя некое подобие бледной улыбки ответила Милиса. — Фи-фи, прошу, приведи к нам Лиззи. — обращаясь уже к фрейлине добавила она.       Девушка, бывшая уже почти у выхода одобрительно кивнула. Стражи распахнули пред ней двери, и Фиона выбежала из пропахшего смертью и кровью зала.       Меж тем князь всё же поднялся с места. Он, вылил содержимое бокала на пол, протерев его стенки платком и, наполнив собственной кровью, подал Милисе. Молодая женщина с большим трудом могла держать его сама, ибо руки её невероятно ослабли, поэтому Аргентум придерживал хрусталь. Она пила с трудом, небольшими глотками, попутно проглатывая собственную кровь. Впрочем, лучше Милисе не стало. Теперь, видя что глаза её всё больше мутнеют волноваться начали все, а один из министров в полном ужасе воскликнул: «она ведь не может умереть?!». Принцесса же беспомощно смотрела на князя, которой, кажется, был единственным в этом зале, кто мог хоть как-то помочь миледи. Вот только сейчас он крайне мало что мог сделать. Возвращения Фионы и прихода Лиззи Милиса не дождалась. Её руки окончательно ослабли и опустились, глаза закрылись. Лишь сейчас стало понятно, проклятое пойло напомнило её телу о старой ране в груди, она открывалась медленно, но кровь из нее сочилась куда быстрее, особенно теперь, когда последние силы оставили молодую женщину.