— Не понимаю, что за удовольствие болтать с этим поганым голодранцем монахом, — заметил Эпистемон. — Хорошо, что я давно уже с вами знаком, иначе в моих глазах это сильно бы вам повредило. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
Коммендатора встречали все: настоятель и монахи — чтобы засвидетельствовать почтение, послушники — чтобы не работать, Охра — потому что соскучился. Он встал рядом с послушниками, поискал среди них взглядом Ваню, не нашел, уставился на ворота. — Мог бы выбрать день потеплее для визита, — донесся слева и сзади знакомый недовольный голос. Ваня оттер кого-то плечом и втиснулся рядом с Охрой. — Можешь посидеть в скриптории, если тебе тут холодно, — предложил тот. Ваня фыркнул и замолчал. На широкий монастырский двор въехала небольшая кавалькада: сам кардинал, несколько сопровождавших его каноников в накидках из беличьего меха, пара слуг, десяток всадников личной охраны. Мирон всегда путешествовал налегке, больше думая о скорости, чем о том, чтобы произвести впечатление. Генерал-настоятель произнес приветственное слово, Мирон ответил, что рад снова быть в Гроттаферрате, не глядя сунул поводья служке и умчался в сторону коммендаторских покоев. Вслед за Мироном спешился высокий парень в послушническом облачении. Он слегка сутулился, словно стесняясь своего роста, и Охра успел подумать, что вот, почему бы Ване не поучиться христианскому смирению у своего соседа, — но потом Валентин, а это мог быть только он, поднял голову и встретился с ним взглядом. В его светлых прозрачных глазах цвета бутылочного стекла было что-то такое, что вызывало желание немедленно проверить, на месте ли кошель и легко ли кинжал вынимается из ножен. Охра потрогал пояс. Кошеля там, конечно, не было, потому что он третью неделю жил в монастыре, где деньги были без надобности; кинжал висел на месте, но обнажать его во дворе, полном монахов, было бы довольно странно. Валентин перевел взгляд на Ваню, улыбнулся и сразу стал выглядеть, как обычный послушник: дурацкая стрижка, шкодливая улыбка, ладони зябко прячутся в манжетах противоположных рукавов, — но даже так видно, что рукава эти ему слегка коротковаты. Охра решил, что чего только не напридумываешь, когда целыми днями пялишься на фрески, и выкинул из головы первое впечатление.• ────── ✾ ────── •
Зазвонили к девятому часу; Ваня захлопнул книжку и вздохнул — после службы он должен был идти в скрипторий, использовать последние минуты уходящего светового дня. Охра сочувственно хлопнул его по плечу и отправился в монастырский сад: снаружи до захода солнца было куда как теплее, чем в любом монастырском помещении, кроме разве что кухни, — но Охра пока не настолько отчаялся, чтобы ходить на кухню погреться. Сколько времени он провел на одной из укрытых в укромных уголках сада деревянных скамеек, зарисовывая карандашом птиц и апельсиновые деревья, он не считал, но, судя по всему, что-то около часа, потому что день начал переходить в сумерки, а в саду послышался шум шагов, кошачье мяуканье и голоса. Из-за поворота вышли Мирон и Валентин; Мирон кивнул Охре, а Валентин присел на корточки и легко поскреб пальцами по земле — его вниманием безраздельно завладел показавшийся из кустов кот. — Григо-о-орий, — проворковал Валентин. — Узнаешь? Не забыл меня? Кот приблизился к нему и неторопливо обнюхал пальцы. — Странный выбор имени, — заметил Мирон. — Это в честь Григория Богослова, великого каппадокейца, — Валентин подхватил кота на руки, выпрямился и, почесывая его за ушком, продолжил: — ...который писал: «для меня самое важное дело — бездействие, и думаю, что, если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств Церквам, и не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любви к спорам». — Интересная позиция, — ледяным голосом ответил Мирон. — Мы с котом Григорием ее разделяем, — безмятежно отозвался Валентин. — Чем тратить слова на сильных мира сего, лучше бы ты проповедовал голубям, как Франциск Ассизский. Толку было бы больше. — И почему именно голубям? — со вздохом поинтересовался Мирон. — Потому что неясно, какие еще были птицы на той лужайке. Может, и пеликаны. Или удоды. Но Франциск отдельно обращался к голубям и воронам, когда говорил «двух из вас Он послал на Ноев ковчег», так что об их присутствии мы можем говорить с уверенностью. Воронов я возьму на себя, — Валентин отвесил шутовской поклон, — мне на кладбище сподручнее. Разделим аудиторию, ваше высокопреосвященство. Потому что если ты, — он снова резко перешел с официального обращения на личное, — получишь свою войну, то как бы не вышло так, что твои проповеди останутся слушать одни вороны. Знаешь, куда слетаются вороны? На трупы. — Такие, как ты, отказываются о слов об аскезе и бездействии, стоит им дорваться до власти, — судя по голосу Мирона, этот аргумент он приводил не в первый раз. — Получи ты кардинальское облачение, быстро забыл бы и святого Франциска, и святого Бернарда. — Конечно, — охотно согласился Валентин, — и прикупил бы виллу в Неаполе. Потому что такова, очевидно, была бы Божья воля. Но пока она такова, что ты — это ты, а я — это я, так что ты продолжишь разъезжать по королям и курфюрстам, а я продолжу напоминать тебе, что небесный Иерусалим важнее земного. — За это я благодарен, — помолчав, сказал Мирон. — А еще я сделался бы советником при короле Филиппе, — мечтательно добавил Валентин, проигнорировав слова собеседника. — При каком короле Филиппе? — При французском, конечно. — Тебя, вероятно, такие вещи не очень волнуют, — с ироничной улыбкой сказал Мирон, — но последний французский король по имени Филипп, шестой в роду Капетингов, преставился больше века назад. — Упокой Господь его душу, — равнодушно откликнулся Валентин. — Но я вообще-то думал о Филиппе Четвертом. Все эти разговоры о крестовых походах сбили меня с толку. Я и забыл, что на дворе не тысяча триста четырнадцатый.• ────── ✾ ────── •
— Они сначала обсуждали каких-то бесконечных святых, — пересказывал Охра на следующий день, — а потом перешли к храмовникам. Не понимаю, как можно постоянно говорить о чем-то вроде этого. Я бы уснул от скуки. — А что говорили про храмовников? — неожиданно заинтересовался Ваня. — Началось с того, что Валентин сказал, что не прочь был бы служить советником при французском Филиппе, а потом добавил, что имел в виду того, который был в тысяча триста четырнадцатом. Что вообще было в тысяча триста четырнадцатом? — Ой, Валентин бы насоветовал, — засмеялся Ваня. — Вот и Мирон ему примерно так ответил. Но почему такая точная дата? Или ты не знаешь? — Сожгли ведь последнего рыцаря-храмовника, — немедленно повелся на «не знаешь» Ваня. — Магистра ордена. Можно было бы сказать, что эпоха крестовых походов на этом закончилась, если бы она не закончилась еще раньше с падением Иерусалима и Акры. Мирон, который год разъезжавший по королям и курфюрстам, не мытьем так катаньем добиваясь, чтобы те выставили войска для похода против турок, по поводу крестовых походов придерживался совсем другого мнения. Впрочем, ввязываться в спор не хотелось. — За что сожгли? — За разное, — пожал плечами Ваня. — Не хотел делиться с королем орденской казной... Поклонялся голове Бафомета... Целовал под хвост черного козла... Охра засмеялся. Ваня не засмеялся. — Или черного кота, — задумчиво сказал он. — Не помню. Думаю, это не самый принципиальный момент. — Ну хорошо, — сказал Охра, — а что за голова Бафомета? — Языческий идол, которому якобы молились тамплиеры, — немного помолчав, ответил Ваня. — Как ты понимаешь, сейчас сказать, сколько здесь правды, а сколько политики, довольно сложно, тем более что истории о ней одна другой безумнее. — Расскажи. — Один свидетель на процессе, например, утверждал, что голова эта появилась так: сидонский рыцарь был без ума от некой благородной дамы из Киликии, но не вступал с ней в греховную связь, пока она была жива... — Похвальная добродетель. — Ты подожди. Потому что стоило ей только умереть, как он пробрался в гробницу... Охра отложил кисть и повернулся к Ване, поднимая брови. — ...и тайно совокупился с ней. — Надеюсь, она умерла не от старости. — Об этом история умалчивает. В общем, когда он закончил... До него донесся голос, и голос этот сказал: «Вернись, когда ей придет время родить, потому что ты найдешь здесь голову — свое дитя». — Получается, в гробницу он пробрался не первым. — Не знаю. Не перебивай. Вообще-то это страшная история! Так вот, прошел срок, рыцарь вернулся, и в гробнице между ногами покойной нашел человеческую голову. Тут снова раздался голос, и он сказал: «Храни эту голову, ибо она принесет тебе немало добра». — Как голова может что-то принести? Рук-то у нее нет. — Некоторые вещи следует воспринимать... аллегорически. — Ну так поясни мне, профану, аллегорией чего является мертвая женщина, рожающая человеческую голову? — Да чего угодно, — пожал плечами Ваня. — Мудрости, например. Мертвая женщина — Римская империя, голова — философия. Мертвая женщина — Египет, голова — алхимия. Мертвая женщина... — Пожалуйста, давай закончим с мертвыми женщинами, — сказал Охра. — Как хочешь, — с легким сожалением сказал Ваня. — Ну и вроде как вот такой вот голове храмовники поклонялись вместо Христа. Утверждали, что она может их спасти, что она дарует богатство, и деревья-то от нее цветут, и больные исцеляются, и земля приносит плоды. Крайне полезная в хозяйстве башка. — От философии деревья не цветут, — не сдержался Охра. — Скорее засыхают, — согласился Ваня.• ────── ✾ ────── •
После службы девятого часа Ваня, как обычно, отправился в скрипторий, а Охра наконец поймал во дворе Мирона, не занятого никаким важным разговором. — Тебе выделили для сопровождения послушника? — нахмурился Мирон, провожая взглядом Ванину спину. — Я не говорю на латыни, — напомнил Охра, — а монахи тут только на ней и разговаривают. А молятся вообще по-гречески. Но я не жалуюсь, мы с Ваней отлично поладили. — Он не ладить с тобой должен, — сварливо сказал Мирон, — а готовиться к постригу. По мере сил соблюдая обет молчания. Охра хотел было засмеяться, но Мирон выглядел довольно серьезно, так что он прикусил губу, чтобы не подставлять приятеля. С другой стороны, ну, по мере сил же, верно? Кто его знает, какая у Вани мера сил. Может, это он еще сдерживался. — Вообще от рук отбились все, дисциплина отвратительная, — продолжал Мирон, — за едой разговаривают, за работой разговаривают, вина пьют столько, что перепили бы любого барона. — Холодно же, — примирительно сказал Охра. — В Германии холоднее, — возразил Мирон, — а дисциплина не в пример нашей. — Дела у нас, конечно, хуже, чем в Германии, но уж наверняка лучше, чем в Риме, — попытался подбодрить друга Охра. — Рим погряз в разврате, — вздохнул Мирон. Лицо у него при этом сделалось несколько виноватое. Охра прищурился. — Вот как. Не без твоего, надо думать, участия? — Не понимаю, о чем ты, — быстро сказал Мирон. Охра посмотрел на него изучающе. Мирон выдержал этот взгляд с каменным лицом. Пожалуй, слишком каменным. — Извини, — улыбнулся наконец Охра. — Неудачно пошутил. Слушай, я обычно в это время выхожу проехаться верхом. Составишь компанию, или ты занят? Мирон покачал было головой, потом посмотрел куда-то за спину Охре и снова переменился в лице. Охра обернулся и увидел, как к ним спешит отец-келарь с ворохом пергаментов в руках. — Не занят, — быстро сказал Мирон. — Пойдем скорее. Охра ухмыльнулся, хлопнул друга по плечу и развернулся к стойлам. Для церковного иерарха и политика выражение лица у Мирона было слишком говорящее.• ────── ✾ ────── •
— Что ты вообще делаешь в монастыре? — неожиданно спросил Охра. — Грехи замаливаю, — мгновенно отозвался Ваня. — Кормят здесь, опять же. Манускрипты. Обожаю переписывать манускрипты. — Я тут узнал, — ехидно начал Охра, — о существовании обета молчания. — Его приносят, принимая постриг, — подтвердил Ваня. — Ты, наверное, замечал, что в трапезной всегда все молчат? Это не потому что еда настолько хороша. Охра, собиравшийся облизать кисточку перед тем, как провести тонкую линию, на пару мгновений замер с ней во рту, разглядывая Ваню. Ваня уставился в ответ, — правда, смотрел он Охре не в глаза, а в рот. Точнее, на рот. Охра задумчиво покрутил кисточку. — Вкусно? — поинтересовался не отрывающий от нее взгляда Ваня. — Нормально, — Охра повернулся к стене и провел тонкую и очень ровную линию, очерчивая облачение одного из ангелов. — Не хуже, чем у вас в трапезной. Но ведь монахи разговаривают, — добавил он, снова засовывая кисточку в рот. — По делу разговаривают, — согласился Ваня, провожая ее взглядом. — Ради праздного времяпрепровождения — нет. По крайней мере, так предписывает устав. — Не похоже, чтобы ты к этому готовился, — не сдержался Охра. — Как раз напротив! Стараюсь выговориться до того, как приму постриг, чтобы потом с достоинством носить облачение и тонзуру. Слышал историю про изобретение пороха? — Нет, — машинально ответил Охра, мысленно примеряя на Ваню тонзуру. Картина получалась ужасающая.• ────── ✾ ────── •
Гостевые покои Охры были большими и — по монастырским меркам — роскошными; лежать на мягкой перине было не в пример удобнее, чем на тонком соломенном матрасе, но отапливалась просторная комната с высокими потолками, увы, так же плохо, как любое помещение в монастыре. Спать под несколькими одеялами было нормально, а бодрствовать — невыносимо, так что вечером он обычно приходил к Ване: в маленьком помещении было куда как теплее. Ваня не возражал. С возвращением Валентина вещей в келье стало побольше, но ненамного. На столе прибавилось бумаг, а полку над его кроватью теперь украшали четыре иконы, и на одной из них... Да нет, не может быть. Охра подошел ближе. — Ваня, — растерянно сказал он, — тут псоглавец. — А? — рассеянно отозвался Ваня. — Ну да. Святой Христофор. — Это какой-то ваш псоглавческий святой Христофор? — уточнил Охра. — Нашего обычно рисуют с младенцем Христом... И без собачьей головы. — Это восточная традиция, — пояснил Ваня. — Собачья голова и происхождение святого из варварских земель — аллегория того грубого и животного состояния, в котором он находился до принятия истинной веры... В лубках для народа это изображают так, словно он был юношей невероятной красоты, и попросил Господа сделать его уродливым, чтобы девки поменьше вешались. — Тебе, как я понимаю, ближе первая версия. — Мне ближе версия о том, что святой Христофор был киником и претворял в жизнь наставления Сократа... А это святая Схоластика, — указал он на соседнюю икону, — покровительница школяров. Дальше у нас святой Антоний, покровитель гробокопателей, ну и святой Николай. — А святой Николай почему? — Святой Николай — чтобы было поуютнее, — сказал Ваня таким голосом, как будто это что-то объясняло. — Где, кстати, твой сосед? Не то чтобы Охре не хватало компании Валентина, но после повечерия прошел уже почти час. Все монастырские помещения были закрыты, а монахи — предположительно — спали в своих кельях, поскольку через пару часов надо было вставать к полунощнице. — В катакомбах засиделся, наверное, — Ваня растянулся на своей лежанке, заложив руки за голову. — Там сложно следить за временем. — Почему вообще у Валентина такое странное послушание? — спросил Охра, готовясь услышать долгую и, несомненно, правдивую историю о том, что пока Ваня был подмастерьем мясника, Валентин был подмастерьем гробовщика. — Ему нравится делать то, что больше никто не делает, — пояснил Ваня. — В катакомбы спускаться желающих поди найди, тут про них ходят жуткие истории, да и мало кто захочет целыми днями раскладывать кости в оссуарии. А Валентину нравится. Он говорит, очень медитативное занятие. Охра приподнял брови. Ответ оказался... удивительно... нормальным. — И еще у него какая-то необъяснимая страсть к подземельям, — не меняя выражения лица, добавил Ваня. — С детства. Бывало, залезет к кому-нибудь в подпол и сидит там. Чай ему тоже туда, в подвал, подавали. Иной раз там и заночует. Он у нас немного малахольный. Охра, которому казалось, что он вполне научился различать, когда Ваня шутит, а когда говорит серьезно, засмеялся. Ваня не засмеялся, но это еще ни о чем не говорило. — В смысле — раскладывать кости? И что за жуткие истории? — Буквально, по разным кучкам, — объяснил Ваня. — Скелеты выкапывают и складывают мелкие кости отдельно, крупные отдельно, черепа тоже отдельно, красивой такой пирамидкой, — вот теперь он засмеялся. — Вообрази, какая потеха будет в день Страшного суда. Архангел трубит в трубу, мертвые встают из могил, и только монахи являются с запозданием, потому что ну можешь представить, какая путаница с этими захоронениями, одна нога здесь, другая там... Охра тоже фыркнул. — Тем более не понимаю, зачем это нужно. — Чтобы не сумел загордиться монах, чтобы монах был грустен и растерян, — Ваня явно снова цитировал кого-то из богословов, но у Охры не было ни малейшего желания уточнять. — А еще для экономии места. После морового поветрия на кладбищах стало тесновато. Что до жутких историй, то тут ведь рядом Аппиева дорога, сплошные языческие руины, а где руины, там и призраки, и нечисть, и чародеи, — по крайней мере, по мнению народа. — А по твоему мнению? — А по моему мнению, чародеи не дураки, чтобы сидеть в продуваемых всеми ветрами развалинах, да еще и в такую погоду. — Он немного помолчал. — Еще рассказывают, где-то в старой части катакомб похоронена Туллия, дочь ритора и философа Цицерона, девушка невероятной красоты. И что в изголовье ее саркофага белого мрамора до сих пор горит лампа, как будто ее только что зажгли, а сама она выглядит так, словно умерла вчера, а не пятнадцать столетий назад... — Вот это я бы не сказал, что очень жутко звучит, — скабрезно заметил Охра. —...но римский историк, который обнаружил ее крипту и написал об этом вполне возбуждающее воображение письмо, пропал, и больше его никто не видел, — зловеще закончил Ваня. — И все, кто отправлялись ее искать, тоже или вернулись несолоно хлебавши, или не вернулись вообще. Катакомбы огромны, карты не существует, и целиком в них не ориентируется никто. — Даже Валентин? — Даже Валентин, — уверенно ответил Ваня.• ────── ✾ ────── •
— Катакомбы я осмотрел все, — сказал Валентин. — Я думал, ты их еще летом все осмотрел. Ваня сидел на своей кровати, с головой закутавшись в одеяло, и читал при неярком свете масляной лампы, низко склонившись над книгой. Когда Валентин вернулся в келью, книгу он отложил. — Я летом и сам так думал, а на днях наткнулся на коридор, которого не видел раньше. Там старые захоронения, и он длинный, уходит далеко за монастырские стены. Ближняя часть, правда, завалена, иначе бы я нашел его гораздо раньше. Но завал можно разобрать. — Это без меня, — быстро сказал Ваня. — Ну, не руками же. — Тогда со мной. Валентин засмеялся и упал на свою лежанку — предварительно, правда, окинув складки покрывала цепким взглядом. — Опять твой художник приходил? — Не мой, — привычно огрызнулся Ваня. — Приходил. — Надеюсь, вы ничем таким на моей кровати не занимались. — Каким таким? Ты о чем вообще? Образа твои обсуждали. — Со святым Николой поуютнее, скажи? — оживился Валентин. — Но вообще имей в виду, художник-то твой знает латынь. — Не знает он латыни, — вздохнул Ваня. — Нет, я имею в виду, знает латынь. Мирон как-то упоминал. — И в каком ключе он это упоминал? — В сочувственном, в каком еще? Мол, как-то раз художника бес попутал... А потом еще раз попутал. И еще. — Интересные у вас с господином коммендатором темы для разговоров. — Да, — ухмыльнулся Валентин. — С каждым разом все интереснее и интереснее. Еще он очень окольными путями, но, кажется, пытался выяснить, не сплю ли я с тобой. Ваня засмеялся. — Ревность и гнев, — поучительно сказал он, — сокращают дни. — А забота прежде времени приводит старость, — кивнул Валентин. — Так что кому-кому, а тебе это не грозит. — Но идея хорошая. Не в том смысле, который вызвал бы у Мирона очередной приступ сочувствия, а в том, что вставать через час, так что поспать было бы неплохо. — Идея хорошая, — согласился Валентин, вопросительно показывая глазами на лампу. Ваня переложил книгу на разделявший две кровати стол и кивнул, Валентин задул лампу и зашуршал в темноте своим одеялом. — Но, как и большинство идей Мирона, максимально далекая от реальности. — Да, со сном в последние полгода не очень складывается, — зевнул Ваня. — В могиле отоспимся. — Так и знал, что ты ходишь в катакомбы подремать между службами. — Ты вроде спать хотел? — в келье было темно, но в голосе Валентина отчетливо слышалась ухмылка. — Я и сплю, — ответил Ваня, и несколько минут честно лежал в тишине с закрытыми глазами, но сон не шел. — Послушай, — не выдержал он наконец, — ты же понимаешь, что в Италии, где латынь знает каждый второй, этот эвфемизм работает так себе? — Ну, так ее тут и знает каждый второй. И потом, какая разница. Ты-то меня понял. — Я тебя понял, — задумчиво откликнулся Ваня.