— Отчего это и чем это объяснить, — заговорил брат Жан, — что монахов вы всегда найдете на кухне, а королей, пап, императоров — никогда? — Нет ли в самых этих котлах и вертелах, — молвил Ризотом, — каких-либо скрытых свойств и специфических особенностей, которые притягивают монахов, как магнит притягивает железо, но не притягивают ни императоров, ни пап, ни королей? Или это естественное влечение и естественная склонность, присущие клобукам и рясам, и они сами собой подводят и подталкивают честных иноков к кухне, хотя бы те вовсе не собирались и не думали туда идти? — Иными словами, форма следует за материей, — пояснил Эпистемон. — Об этом говорится у Аверроэса. «Гаргантюа и Пантагрюэль» Итальянский коллега мне сказал: напрасно думают, что монашеский устав — норма для соблюдения; он — идеал для вдохновения. Если в уставе написано, что в такой-то момент мессы все должны подпрыгнуть на два метра, а вы подпрыгнете на 75 сантиметров, то в Баварии вам сделают выговор за нарушение устава, а в Италии причтут к святым за приближение к идеалу. «Записи и выписки»
На столе в беспорядке валялись обрывки пергамента с какими-то выписками. Охра взял верхнюю и вздохнул. Ну конечно, латынь. — «Visita interiora terrae rectificandoque invenies occultum lapidem», — прочитал он, коверкая слова на итальянский манер. Большая часть была понятна, потому что почти не отличалась от его родного наречия. — Проникай в глубины земли и, очищая, найдешь... скрытую... могильную плиту? — Для этого глубоко проникать не пришлось бы, — хмыкнул Ваня. Латинское lapis — это по-вашему pietra, камень. «Проникай в глубины земли, и, очищая, обретешь скрытый камень». — То есть это совет не для расхитителя могил, а для рудокопа. Ваня почему-то ужасно развеселился. Охра с полминуты терпеливо дожидался, пока тот отсмеется, потом не выдержал и бросил в него обнаруженным на столе среди пергаментов яблоком. Яблоко Ваня поймал, и, все еще улыбаясь, пояснил: — Это про lapis philosophorum, камень философов. — Но почему его нужно искать в земле? И от чего очищать? — растерянно спросил Охра, с совсем недавно вошедшей в моду среди флорентийской молодежи алхимией знакомый более чем поверхностно. — Процесс великого делания состоит из трех ступеней, — менторским тоном сообщил Ваня. — Земля здесь — отсылка к первой ступени, nigredo, то есть черноте. Nigredo — это разложение, гниение и смерть, потому что только в них может зародиться и кристаллизоваться новая жизнь; следующая стадия — это albedo, делание в белом, воскрешение, очищение, растворение... — Подожди, — голова от всего этого шла кругом, — я думал, алхимия — это про то, как делать золото из говна. — Можно и так сказать. По крайней мере, профанов обычно интересует только этот аспект. Университетские профессора и доктора философии пишут о великом делании скорее как о духовном пути, и в таком случае всё, включая говно и золото, следует воспринимать не буквально, а аллегорически... Охра понял, что Ваня оседлал любимого конька, и поспешил его перебить: — Ты уверен, что узнал это в Краковском университете, а не у себя в землях псоглавцев? — Это философия, дубина. — По-моему, такая философия попахивает костром. — В нынешние времена любая философия попахивает костром. — Поэт, как я припоминаю, поместил алхимиков в восьмой круг ада, в один ров с фальшивомонетчиками. — Поэт, как следует из его прозвища, был поэтом, а не богословом, — парировал Ваня. — К тому же, он, полагаю, подразумевал как раз любителей добывать золото из говна, а не почтенных ученых вроде Альберта Великого или Роджера Бэкона. — Вообще все это напоминает поиск трюфелей, — задумчиво сказал Охра. — В смысле? — не понял Ваня. — Трюфели, такой местный деликатес, они растут под землей и найти их очень сложно, — пояснил Охра. — После того, как откопаешь, конечно, приходится очищать. С белым вином, опять же, очень неплохо идут. — Ну, — помолчав, сказал Ваня, — аллегории с использованием трюфелей несколько благородней аллегорий с использованием говна, так что в целом мы движемся в правильном направлении. — Что, смог бы я стать бакалавром философии? — Ты столько не выпьешь, — уверенно сказал Ваня.• ────── ✾ ────── •
Византийская концепция рождественского поста потрясла Охру до глубины души. Первые две недели он пережил без особых трудностей, потому что каждый день, когда солнце садилось слишком низко, чтобы продолжать работать с фресками, уезжал обедать в какую-нибудь деревню неподалеку. В деревенских трактирах кормили далеко не так, как он привык есть во Флоренции, но по сравнению с монастырским столом трапезы получались роскошные. Длилось это, впрочем, недолго — до возвращения Мирона, который, узнав, что время между девятым часом и ужином Охра обычно посвящает конным прогулкам, ухватился за возможность провести время со старым другом и сказал, что перестроит свое расписание так, чтобы ежевечерне составлять ему компанию. Охра с радостью согласился, слишком поздно сообразив, что сбегать из монастыря в деревню поесть нормальной еды в компании коммендатора этого монастыря у него вряд ли получится. Так и вышло: конные прогулки в обществе Мирона были исключительно конными прогулками, и после пары часов на свежем воздухе возвращался к ужину Охра зверски оголодавший, а ужин... Три дня в неделю вечерняя трапеза состояла из хлеба и сырых овощей. Дважды к ним прибавлялась горячая каша (Охра так и не понял, из чего она варилась, и выяснять побоялся), и еще два дня в неделю — по выходным — рыба. Он пытался, конечно, жаловаться Мирону. Напоминал, что он добрый католик (на этом месте Мирон сдержанно улыбался) и соблюдать восточный обряд не должен; предлагал выписать повара из Рима и даже (с некоторой мечтательностью в голосе) называл имена. Но Мирон на все отвечал, что немного умеренности не повредит любому христианину, повар, готовящий скоромную еду в монастырской кухне, смутит братьев, да и вообще, невредно бы подумать и о душе. Ваня в ответ на его жалобы пожимал плечами или цитировал отцов Церкви. «Гость, пришедший в монастырь из жизни мирской, — говорил он, назидательно помахивая стеблем сельдерея, — пусть узнает на деле, в чем не убедило его слово, и получит образец и пример умеренности в пище. Пусть останутся в нем воспоминания о христианской трапезе и непостыдной нищете ради Христа». — Ты келарского иноходца видел? — спрашивал в ответ Охра. — Если это непостыдная нищета ради Христа, то я святая Екатерина. Ваня смеялся и, как и Мирон, советовал подумать о душе. Думать о душе Охра не мог, потому что думал о пирогах, о телячьей грудинке, о жарком и фрикасе, о ветчине и колбасах, о бараньих лопатках и свиных отбивных, о ребрышках и окороках, жирных каплунах и куропатках, утках и рябчиках. Думал о пирожках с яйцом и пирожках со сладким вареньем, о куличах и пряниках с глазурью, о меренгах, вафлях и сахарных трубочках. И еще об оладьях. — Я пару лет назад останавливался на ночлег в кармелитской обители. Так у них в Адвент давали оладьи, — тоскливо сказал он Ване очередным промозглым утром. — Кармелиты готовят их с сахарной пудрой. — Неужели, — вздохнул Ваня. — И розовыми лепестками. — В декабре-то? — Сушеными, — пояснил Охра. — Видел бы ты, какая красота. Что там красота, — он отложил кисточку и мечтательно прикрыл глаза. — Какие они были сладкие! И горячие. Как я скучаю по нормальной, вкусной горячей еде, ты бы знал. — Хорошо, — не выдержал Ваня. — Ладно. — Если ты сейчас замолчишь, то пойдем ночью на кухню и будут тебе оладьи. Розовых лепестков не обещаю, но насчет сахарной пудры посмотрим. — А так можно? — не поверил своему счастью Охра. — Если не поймают, то можно, — сказал Ваня.• ────── ✾ ────── •
— А ты неплохо тут ориентируешься, — заметил Охра, наблюдая, как Ваня достает крынку с молоком и несколько яиц, а затем скрывается в небольшой кладовке. — На кухне все по очереди дежурят, — пояснил Ваня, возвращаясь обратно. За широким разделочным столом он смотрелся уместно и как-то уютно, что ли. — Сахарной пудры нет, но есть корица и зимние яблоки. — Давай я помогу, — вызвался Охра. — Разбей вон яйца в миску, — махнул рукой Ваня. Охра взял в руки яйца. Покрутил в руках. Разбил в миску. — Что-то еще? Ваня посмотрел на разбитые яйца, плававшие на дне миски вместе со скорлупой. — Да, — задумчиво сказал он, — иногда я забываю, что ты у нас из благородных. Он попытался было выловить скорлупу, но к заданию разбить яйца Охра подошел на совесть, и отделить разлетевшуюся на мелкие кусочки скорлупу от яиц уже не представлялось возможным, так что Ваня махнул рукой и начал все заново. — А ты не из благородных, значит, — сказал Охра. С одной стороны, ему было немного неловко; с другой стороны, смотреть на Ваню было гораздо приятнее, чем пытаться что-то сделать самому. — А я был студентом четыре года, — напомнил Ваня. — Тут хочешь не хочешь, а яйца бить научишься. — Подумав, он добавил: — И лица. — И баклуши. — Ну, с этим-то у меня никогда проблем не было, — он засмеялся, поставил перед Охрой большую кастрюлю и вручил ему ложку. — Мешай аккуратно, вот так, — Ванина рука легла поверх его, направляя и задавая темп. Охре показалось, что Ваня помедлил перед тем, как убрать пальцы и отойти к разделочной доске, где его ждали красные зимние яблоки, но, возможно, он выдавал желаемое за действительное. — Почти все, — сказал Ваня, ссыпая в тесто кусочки яблок. — Сейчас мы немного... — Он оборвал себя на полуслове и повернулся к двери, прислушиваясь. В наступившей тишине из коридора отчетливо донеслись чьи-то шаги и голос. — В кладовку, быстро, — прошипел Ваня, впихивая ему в руки кастрюлю с тестом. Дождавшись, пока Охра окажется внутри, он погасил светильник и залез следом, плотно прикрывая за собой дверь, — буквально за секунду до того, как в кухню кто-то вошел. В кладовке не было ни окон, ни других источников света. Как только зрение стало бесполезным, остальные чувства словно бы обострились. Охра слышал, как колотится его сердце, и чувствовал плечом и бедром стоявшего рядом Ваню; из кастрюли, которую он прижимал к себе, сладко пахло тестом, а откуда-то с потолка — травами. Было страшно и смешно, и ужасно хотелось чихать. Ваня, очевидно, услышав, как он набирает воздух, метко закрыл ему рукой рот и нос, тихо прошептав «даже не думай». Пальцы пахли яблочной кожурой. Чихать расхотелось, зато иррационально захотелось их лизнуть. За дверью раздалось женское хихиканье. Охра повернулся к Ване, чтобы переглянуться с ним, забыв о том, что в темноте это бесполезно. Судя по шороху, Ваня тоже забыл и тоже повернулся. Руку ото рта Охры он убрал, потому что, скорее всего, прикрывал ей сейчас собственный рот, как делал всегда, когда беззвучно смеялся. К женскому хихиканью добавился шорох одежды, стук упавшей ложки, а затем вполне однозначные шлепки. Истолковать эти звуки превратно было сложно. Ваня уткнулся лбом в плечо Охры, вздрагивая от с трудом сдерживаемого смеха. Охра одной рукой приобнял его, похлопывая по плечу, а второй покрепче прижал к себе кастрюлю. На кухне, отделенной от них одной только дверью, кто-то явно очень неплохо проводил время, но, вопреки нелепости ситуации, Охра был уверен, что проводит его еще лучше. Впрочем, положение изрядно омрачал тот факт, что ситуация оказалась не только смешной, но и будоражащей воображение. Причем по Ване в его неизменной рясе, когда они снова окажутся на свету, ничего сказать будет нельзя, а вот Охре придется опустить кастрюлю пониже и не расставаться с ней какое-то время. Он попытался подумать о чем-нибудь максимально строгом, — например, о работе. Беда была в том, что мысли о фресках, красках и реставраторских техниках неизбежно сворачивали на валяющегося на лесах Ваню. На лесах он смотрелся так же хорошо, как совсем недавно за кухонным столом. Охра закрыл глаза и постарался не думать о том, как Ваня смотрелся бы на столе, но обстановка не играла ему на руку. Его мысли прервал хлопок двери и воцарившаяся за этим тишина. — Подождем немного, — сказал Ваня. — Угу, — хрипло ответил Охра. Через пару минут Ваня толкнул дверь, выбрался наружу и снова зажег лампу. Повернулся к Охре, встретился с ним взглядом, — и они одновременно начали смеяться. — Не хочешь объяснить, что это было? — спросил Охра, отсмеявшись. — Ну смотри, — менторским тоном начал Ваня, — когда мужчина и женщина сильно нравятся друг другу... — Спасибо, — перебил Охра, — с этой стороной вопроса я как раз неплохо знаком. Но откуда в монастыре женщина? И в конце концов... вы же монахи! Вы приносите обеты! — Ну, приносим, — Ваня взъерошил волосы на затылке, который через пару месяцев должна была украсить тонзура. — Но человек слаб, природа его греховна, так что случается всякое. — И у тебя случается? — не сдержавшись, спросил Охра. Ваня посмотрел на него долгим нечитаемым взглядом; Охра успел подумать, что, может, он перегнул палку, и их едва ли приятельские отношения не подразумевают таких вопросов. Он уже открыл было рот, чтобы свести все к шутке, но Ваня все-таки ответил: — Вижу мало приятного в том, чтобы ночами тайком протаскивать в аббатство и водить на кухню неграмотных деревенских девиц. — Предпочитаешь водить на кухню меня? — спросил Охра быстрее, чем успел подумать. Ваня улыбнулся и попытался забрать у него кастрюлю с тестом. Охра не отпускал. Пару секунд они постояли, держась за кастрюлю с разных сторон. Ваня склонил голову набок, не переставая улыбаться. — Еще бы, — наконец сказал он. — Ты хоть по-итальянски читать умеешь. Если, конечно, не врешь. — Почитать тебе что-нибудь из Петрарки? — Ну уж нет, — Ваня отпустил кастрюлю и сделал шаг назад. — Кухня, конечно, вполне подходящее место для народной поэзии, но лучше бы нам заняться делом, пока тут опять не стало людно. — Кстати, да. Этого я тоже не понимаю. Почему именно на кухне? — А где еще? В келье сосед, в саду холодно, а все остальные помещения ночью закрыты. — Как я теперь буду есть еду, которую тут готовят? — Охра с подозрением осмотрел разделочный стол. Стол выглядел чистым, но доверия все равно не вызывал. — Да ты ее и раньше не особо ел, — нечувствительно сказал Ваня. Он опустил палец в кастрюлю и попробовал тесто. — Оладьи-то как, будем жарить? Потому что если нет, то я бы поспал часок перед заутреней. Сочетание слова «жарить», облизывающего пальцы Вани и воспоминаний о звуках, доносившихся отсюда несколько минут назад, сыграли с успокоившимся было Охрой дурную шутку. — Будем, — решительно сказал он. — Жарить. — Помолчав, зачем-то добавил: — Оладьи. К сковороде Ваня Охру не подпустил, выгнав за дверь слушать, не идет ли к кухне кто-то еще. К кухне никто не шел, жарящиеся оладьи пахли упоительно, время тянулось бесконечно. Охра уселся прямо на пол, вытянул ноги и вернулся мыслями к тому, о чем в последнее время думал почти постоянно. Он довольно быстро понял, что Ваня вызывает у него не только дружескую приязнь, но и вполне определенные желания, и особой внутренней борьбы по этому поводу не испытывал, поскольку родился и вырос во Флоренции, где нравы были довольно свободные. Согрешил, покаялся, пожертвовал церкви какую-нибудь безделушку, получил отпущение и греши себе дальше, ну, соблюдая приличия, конечно. Ваня же... Ваня был послушником, и весной должен был стать монахом. Принести обеты, посвятить себя Богу, отринуть мирское, до конца жизни усмирять плоть и все в этом духе. Про то, как именно монахи справляются с усмирением плоти, они как-то уже говорили, и сейчас Охра жалел, что, услышав туманное «с переменным успехом», не уточнил, что под этим подразумевается. С другой стороны, среди прочих Ваня должен будет принести и обет молчания, и пока не видно было, чтобы он как-то к этому готовился. Да и с остальными аспектами аскезы дела у него обстояли так себе: от работы Ваня отлынивал при каждой удобной возможности, часто смеялся и сквернословил, а иногда и откровенно богохульствовал; кроме того, хранил в келье свои, не библиотечные книги, и, судя по названиям — отнюдь не богословские трактаты; на каждый вопрос о чем-то из этого у Вани всегда находилось приличествующее случаю и внушающее доверие объяснение, подкрепленное парой цитат из Писания, но все целиком складывалось в довольно определенную картину. Про преимущества простой пищи Ваня, помнится, тоже вещал, в первый же день их знакомства. Охра снова принюхался к запахам с кухни и загадал, что посмотрит, будет ли Ваня есть оладьи, и, если будет, то как. Говорят ведь, что человек в любви таков же, каков в еде... Вообще ерунда, но хочется еще раз проверить твердость, а точнее нетвердость Ваниного стремления к аскезе. Охра решил, что если тот будет есть оладьи... с аппетитом, то он... сделает что-нибудь. Формулировка была туманной, но все равно придавала некоторой определенности. Охра подтянул колени к груди. Возможно, он так много думал о том, как Ваня относится к идее содомского греха вообще, потому что боялся думать о том, взаимны ли именно его желания. Иногда он ловил на себе долгие Ванины взгляды, но что было их причиной — задумчивость, любопытство, дружеский или какой-то еще интерес — понять не мог: лицо у Вани в такие моменты было совершенно нечитаемое. Неграмотные селянки, как выяснилось, его не интересовали. Интересовал ли его грамотный Охра? Считал ли Ваня вообще Охру грамотным, учитывая, что писал и читал тот только по-тоскански? Какая ерунда лезет в голову. Охре доводилось ухаживать и за женщинами, и за мужчинами, и ему бы не составило труда проявить свою заинтересованность каким-нибудь более очевидным образом, но он боялся ошибиться, понять Ваню неправильно и потерять зарождающуюся дружбу, которой тоже дорожил. Понять Ваню вообще было задачей не из легких. На одной чаше весов лежал тот факт, что Ваня был послушником и будущим монахом, пусть и весьма безалаберным. На другой — его университетское прошлое: Краков не Флоренция, но в больших городах и особенно в университетах на ряд вещей смотрят далеко не так строго. Иногда Охра становился почти уверен в том, что и Ваня, и Валентин не собираются дожидаться пострига, а просто пережидают год под крылышком у знакомого генерала-настоятеля, чтобы вернуться доучиваться в какой-нибудь университет, когда шум от их вылета из Краковского слегка уляжется, — но иногда эта уверенность слабла: в основном тогда, когда он видел, с какой страстью Валентин спорит о чем-то с Мироном. Валентин выглядел тут на своем месте, а Ваня... О некоторых книгах из библиотеки он отзывался с восторгом, но в целом монастырская жизнь его скорее тяготила. Понять Ваню было бы куда проще, если бы Охра знал, откуда тот родом. Ничего так сильно не говорит о тебе, как место, где ты вырос: Охра был флорентийцем и оставался флорентийцем во всем, что он делал. Мирон был гуманист и человек мира, но все равно — дитя Византии; он вырос в Трапезунде, последнем осколке Византийской империи, сдавшемся под напором турок-османов совсем недавно, в 1461 году — через восемь лет после того, как пал Константинополь. Падение Константинополя, последнего форпоста христианства на востоке (ну, если не считать сказочного царства пресвитера Иоанна, насчет которого Охра у Вани на всякий случай тоже как-то уточнил, получив очередное «нет» и один из Ваниных загадочных долгих взглядов), потрясло всю Европу; падение Трапезунда в целом прошло незамеченным, — но не для Мирона. Горе по потерянному дому, пусть и тому, в который он уже не мог вернуться, выплавилось в холодную сосредоточенную ярость. Эту ярость он — вместе с талантом проповедника, которым Охра, как и многие другие, искренне восхищался, со всеми своими политическими связями и полезными знакомствами, с редко дающимся одному человеку доскональным знанием и Востока, и Запада, вместе со всем своим пылом — вложил в одну цель: новый крестовый поход. В юности Мирон искренне надеялся спасти Византийскую империю, помирив восточных христиан с западными, ради чего, представляя Византию на обсуждении Флорентийской унии, пошел на такое количество уступок Западу, что его же иерархи обвинили его в измене и отреклись от него. Много позже Мирон обмолвился: на такое ответственное место его, совсем тогда юнца, назначили намеренно, зная, что он изо всех сил будет защищать возможность примирения; второй византийский делегат, тогдашний Эфесский епископ, унию не подписал — вероятно, предвидя, какие волнения она вызовет среди подданных империи. Мирон на том соборе оказался козлом отпущения, пешкой в запутанных интригах императора, умирающего патриарха и своры кандидатов на патриарший престол. Охра познакомился с ним во Флоренции именно тогда: после того, как Мирон получил известия с родины о том, что дома у него больше нет, и до того, как папа Римский, узнав о положении Мирона, пожаловал его саном и рядом должностей. Мирон бродил по Флоренции растерянный и неприкаянный, с таким отсутствующим видом, что Охра его пожалел: человека в таком состоянии в некоторых кварталах... ну, в лучшем случае, обчистят. Он приютил Мирона на несколько дней и в итоге остался с ним друзьями на всю жизнь; когда Мирон не углублялся в богословские темы или не начинал вещать о политике, он был отличным парнем. Веру Мирон сменил так же легко, как и язык: латинский, немецкий и еще ряд народных наречий он знал с детства, тосканский выучил — спасибо Охре — совсем быстро; впрочем, Охра не раз видел Мирона за его богословскими занятиями, слышал его проповеди и знал, что равнодушие к обряду у того проистекает не от недостатка веры, а, скорее, от ее переизбытка. Мирон словно бы был с небесами на слишком короткой ноге, чтобы озадачиваться мелочами вроде языка богослужения и разного рода схоластических дистинкц... дизъюнкц... вопросов. Сейчас Мирон, конечно, ничем не напоминал того потерянного юнца, на которого Охра много лет назад наткнулся в одном из флорентийских переулков. Осознав, что Византийской империи он уже не поможет — или, возможно, все еще имея в виду в первую очередь ее освобождение — он бросил все свои силы на то, чтобы построить новую, христианскую империю, пусть и существующую лишь умозрительно. Все, что он делал, он делал для того, чтобы светские правители германских и итальянских земель, князья Священной Римской империи, выставили свои войска против турок, снарядив новый крестовый поход. Век рыцарей и трубадуров, впрочем, давно отгремел, и уговорить кого-то из земных владык ослабить оборону своих земель, на которые наверняка посматривает сосед, если не два, ради призрачного шанса на освобождение гроба Господня и даже более материальные трофеи, было практически невозможно, а значит, в ход шла политика. Что всегда означало одно: дело затянется надолго. Мирон постоянно разъезжал по князьям и епископам, и в последнее время бывал в Риме наездами и больше по делам, а во Флоренции и того реже, но при всем при этом — Охра вернулся к тому, о чем думал сначала — оставался пылким прозелитом из Трапезунда, городка у моря на окраине империи. Про Ваню же ничего сказать было нельзя, потому что на вопрос о том, откуда он, он не отвечал, а Охра, во-первых, исчерпал догадки, — и это с учетом пяти довольно древних даже на вид карт восточных земель, которые он успел рассмотреть в библиотеке. Земли на всех пяти выглядели совершенно по-разному; ни один из создателей карт в изображенных местностях явно не бывал, и сходились они только в существовании где-то далеко на востоке псоглавцев и сциоподов, никем из которых Ваня вроде бы не являлся. Во-вторых, после очередной откровенно завиральной истории — точно, это был рассказ про Золотую Орду, Валентина-Венцеслава и их третьего неудачливого друга, плавно перетекший в рассказ о короле на ледяном троне — Охра перестал задавать вопросы, понадеявшись, что если Ваня решит, что он потерял интерес и расслабится, то сам как-нибудь себя выдаст: акцентом, жестом, словом, упомянутым именем или названием. Кроме того, может, Ваня не отвечает не из упрямства, а потому что действительно не хочет говорить. Как-то он обмолвился, что среди братии не принято расспрашивать о мирской жизни: некоторые, мол, когда-то совершили поступки, которыми сейчас не гордятся, а другие не хотят раскрывать свое происхождение, слишком знатное или наоборот. Охра подумал, что если Ваня сказал это тогда, намекая на себя, то... ну и ладно. Он с некоторым удивлением отметил, что даже мысль о Ванином возможном неблагородном происхождении его больше не смущает. Оставалось понять, смущает ли что-нибудь Ваню.• ────── ✾ ────── •
— Посидим в саду, — решил Ваня, вышедший из кухни с небольшим горшком, из которого маняще пахло оладьями. — А нас там никто не увидит? — В сад ночью ходить дураков нет, холодно же, — Ваня протянул Охре руку, которую тот с готовностью принял, и помог подняться с пола. Хватка у него была не по-монашески сильная. Руку Охры он отпустил, но почти сразу ухватил того за рукав, увлекая за собой: в коридорах было темно, а лампу Ваня погасил — в монастырских помещениях он ориентировался и по памяти, а свет мог бы привлечь ненужное внимание. — А если нас кто-нибудь и увидит, — добавил он, оборачиваясь, — скажем, что ты вчера напился и до сих пор не протрезвел. Никак не можешь уснуть, пришел посреди ночи ко мне, разбудил и всячески донимал, пришлось вывести тебя в сад, чтобы ты слегка охолонул. Осторожно, ступеньки. — Почему не наоборот? — засмеялся Охра. — Может, это ты напился. И всячески меня донимал. — Потому что ты наш гость, — пояснил Ваня. — С тебя и спрос соответствующий. Сиди пьяным хоть в саду, хоть в фонтане, хоть на часы залезь. И донимай тоже кого хочешь. — Хочу только тебя, — воспользовавшись случаем, сообщил Охра, перехватывая Ванину руку так, чтобы тот держал его не за манжету, а за пальцы. — Правильно, — одобрил Ваня. — Кто еще тебе будет оладьи печь? Всех прочих донимай — не донимай, получишь или отповедь, или проповедь. — У тебя и то, и другое тоже неплохо выходит. — У меня все выходит выше всяческих похвал, — самодовольно сказал Ваня. — И отповеди, и проповеди, и оладьи. — И упражнения в добродетели смирения. — И они. Сядем тут, — Ваня опустился на укрытую в зарослях скамейку и поставил горшок между собой и Охрой. Охра сдвинул крышку, достал первый оладушек — обсыпанный сахарной пудрой, похоже, Ваня ее все-таки нашел, — и откусил сразу половину. Во рту стало горячо и сладко; нежность сахарной пудры уравновешивалась легкой яблочной кислинкой. Охра хотел что-нибудь сказать, но, во-первых, рот был занят, потому что он запихнул в него уже второй оладушек, во-вторых, подходящие слова не находились, так что он просто издал стон блаженства. — Вот видишь, — довольно засмеялся Ваня. — И проповеди не хуже. — Поверю на слово, — наконец сказал Охра. — А ты сам почему не ешь? — спохватился он, сообразив, что достает из горшка уже пятый оладушек, а Ваня смотрит на него с улыбкой, забравшись на скамейку с ногами и подперев подбородок кулаком. К еде он до сих пор не прикоснулся. — Я на кухне наелся, — Ваня отвернулся, прислушиваясь к чему-то в кустах. — Ваше высокопреосвященство кот? — позвал он. Из кустов, действительно, вышел кот Григорий. Пару раз прошелся перед скамейкой, демонстрируя независимость, и уселся напротив горшка, требовательно глядя на Ваню. Тот не глядя опустил руку в горшок, схватил сначала пальцы потянувшегося за очередным оладушком Охры, одарил того быстрой извиняющейся улыбкой, потом все-таки ухватил оладушек, отломил маленький кусок и протянул коту. — Коты такое не едят, — усомнился Охра. — Гришенька ест, что хочет, — безапелляционно сообщил Ваня. Кот Григорий подошел ближе, обнюхал угощение, и, действительно, съел. Ваня отломил еще кусочек. Два с половиной оладушка спустя — полтора скормил Ваня и один Охра, который, разумеется, не поучаствовать в происходящем не мог — Григорий запрыгнул на скамейку, заглянул в опустевший горшок, потоптался и, наконец, устроился у Охры на коленях, свернувшись клубком. — Смотри-ка, его высокопреосвященство кот тебе благоволит, — прокомментировал Ваня. — Обычно он людей не особо жалует. — Меня кошки вообще любят. Бабка говорила, у нас в роду все знают кошачье слово, — рассеянно сказал Охра, легкими движениями почесывая кота то между ушей, то под подбородком. Он смотрел на половину оладушка, все еще зажатую у Вани в руке, и думал об опрометчиво принятом полчаса назад зароке. Кажется, обстоятельства складывались не в его пользу. — Ты еще не наелся? — с показным ужасом спросил Ваня, проследив его взгляд. Без паузы улыбнулся краешком рта и ехидно добавил: — Или тебя тоже нужно кормить с рук, знаток кошачьих слов? — А ты попробуй, — предложил Охра. А может, и в его. Ваня, не переставая улыбаться, отломил кусочек оладушка и протянул Охре. Тот взял угощение губами, глядя Ване в глаза. Ваня чуть помедлил, но потом все-таки отнял руку, и отломил еще один. Повисшая между ними тишина стала густой и вязкой, дрожащей, как сжатая пружина; Охра раз за разом касался губами Ваниных пальцев — невозможный, слишком интимный, слишком чувственный жест, — а Ваня отламывал следующий кусочек и с улыбкой смотрел, как Охра ест. Охре казалось, что это длилось бесконечно долго — и вместе с тем, что закончилось слишком скоро. Впрочем, как выяснилось довольно быстро, ничего еще не закончилось, потому что Ваня, в последний раз отняв опустевшую ладонь, принялся неторопливо — один за другим — облизывать пальцы, продолжая глядеть на Охру. Тот в который раз поймал себя на восхищении пополам с раздражением: каждый Ванин жест, каждый его поступок мог считываться и как совершенно невинный, и как крайне порочный. Как оба сразу. В памяти всплыло одно из любимых Ваниных словечек, смысл которого тот как-то объяснял Охре, развалившись с книжкой на лесах: «Антиномия — это противоречие между двумя логически обоснованными положениями. Представь, что есть некий объект, и есть два высказывания о нем, которые противоречат друг другу. И оба в равной мере логически обоснованы. То есть их истинность или ложность никак нельзя проверить. Например, критянин Эпименид говорит: «Все критяне — лжецы». Если он лжет, то он говорит правду. Вместе с тем, если он говорит правду, он лжет». Например: Ваня послушник в монастыре, он собирается принести обеты и посвятить себя Богу. Вместе с тем: Ваня заигрывает с Охрой по всем правилам ars amatoria. Например: Охра хочет объясниться с Ваней начистоту и заняться, наконец, чем-нибудь поинтереснее разговоров. Вместе с тем: Охра не хочет объясняться с Ваней, потому что подозревает, что откровенность лишит его даже разговоров, или, по крайней мере, всех двусмысленных шуток и случайных прикосновений, к которым он так привык, вернув Ванино уклончиво-вежливое отношение первых дней знакомства. Ладно, «вежливое» — это, пожалуй, сильно сказано. Охра против воли улыбнулся, хотя в целом ситуация к веселью не располагала. Ваня, все это время смотревший на него своим нечитаемым взглядом, как будто бы ждал, что Охра что-то скажет. Или сделает. Но не дождался, и заговорил первым.• ────── ✾ ────── •
Охра смотрел перед собой с крайне сосредоточенным видом, и даже котика почесывал как-то механически. Вероятно, еда настроила его на философский лад. Что было необычно и едва ли не обидно, потому что, как правило, Ванина еда настраивала людей на более приятные вещи. Заметив, что Охра улыбается своим мыслям, Ваня хотел было с интонацией нелюбимого магистра предложить ему поделиться шуткой с классом, но в последний момент передумал. В том, чтобы сидеть ночью посреди сада под апельсиновыми деревьями в звездном свете и цитировать своих университетских учителей, было что-то вульгарное. — Ну почитай мне что-нибудь из народной поэзии, — снизошел наконец Ваня. Охра как будто немного растерялся, помедлил несколько секунд, потом спросил: — Ты знаешь французский? — Понимаю, — уклончиво ответил Ваня, за школярские годы действительно научившийся не только разбирать на слух большую часть основанных на латыни наречий, но даже сносно говорить на польском и чешском. Вокабуляр последних сводился в основном к набору слов, необходимому, чтобы объясниться в кабаке или борделе, но с французским дела обстояли немного лучше. Вообще он ждал услышать тосканский — Алигьери или Боккаччо, — но, очевидно, Охра собирался его удивить. — Хорошо, — Охра помолчал и посмотрел на него неожиданно серьезно, и как-то даже тоскливо. — От жажды умираю над ручьем... — Он закашлялся и отвел глаза. Начал снова: — От жажды умираю над ручьем. Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя. Куда бы ни пошел, везде мой дом, Чужбина мне — страна моя родная. Я знаю все, я ничего не знаю. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовет. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышней я всех господ. Я всеми принят, изгнан отовсюду. Ваня какое-то время молчал, и по его лицу было сложно что-то сказать. Охра ждал, готовый к чему угодно: к похвале, недовольству, разоблачению, равнодушию, словом, ко всему, кроме того, что он в итоге получил. — Оксфорд или Сорбонна, — сказал Ваня. Охра растерянно поднял брови. — Тот, кто это написал, учился в Оксфорде или Сорбонне. По книгам Роджера Бэкона, — пояснил он. — Поэт действительно был студентом в Париже, — согласился Охра. — Ты кроме теологии-то что-нибудь заметил? — Стихи хороши, — признал Ваня. — Особенно про червя здорово. У нас в Кракове ходил список с похожими виршами, правда, настроение в них было более меланхолическое. Поэт тоже сравнивал себя с червем, писал, что он, мол, paedicator lumbricus. Валентину это так понравилось, что он до сих пор иногда пользуется. — Тоже так себя называет? — уточнил Охра. — В основном других, — засмеялся Ваня, и хотел было что-то добавить, но его прервал колокольный звон. — Звонят к полунощнице, — он встал. — Пойдем, провожу тебя до купален. Найдешь оттуда дорогу в гостевые покои? — Найду, — согласился Охра, с сожалением ссаживая с колен кота.• ────── ✾ ────── •
— «Ты обратил ко мне тыл врагов моих, и я истребляю ненавидящих меня: они вопиют, но нет спасающего; ко Господу, — но Он не внемлет им; я рассеваю их, как прах пред лицем ветра, как уличную грязь попираю их». Помнишь, кто сказал? — Давид Псалмопевец*, — сухо ответил Валентин. Лицо у него было не очень довольное. Мирон, наоборот, чуть ли не светился от удовольствия. — Ты понимаешь? Константинополь не может принадлежать туркам, — горячо продолжал он. — Мы отвоюем его, а потом и Иерусалим. Священная Римская империя исправит то, что... — Жидовские сказки, — перебил Валентин. — Это еще почему? — опешил Мирон. — Исправление мира. Возвращение к первозданной гармонии, к состоянию, предшествовавшему первородному греху, якобы приближаемое каждым добродетельным действием, — Валентин поджал губы, словно бы добродетельные действия вызывали у него глубокое неодобрение. — Но я не читаю Тору, не слушаю песни Сиона, и вам не советую, ваше высокопреосвященство, потому что так недалеко и до вывода, что от нас зависит, наступит ли Царствие Небесное. Это совсем не та мысль, которую хочется вкладывать в головы светских владык. — Не юродствуй, — сказал Мирон. — Германские князья не читали испанских каббалистов. Вообще говоря, и тебе не следовало бы. Валентин молча поклонился. Охра уже успел заметить, что послушник делал так не тогда, когда был согласен со своим высокопоставленным собеседником, а когда догадывался, что за то, что ему хотелось бы озвучить, можно и вылететь из монастыря. С чувством самосохранения у Валентина все же было получше, чем у Вани. Мирон, конечно, тоже знал эту манеру. — Нет уж, говори, — сказал он. — Трое из этих князей — еще и князья Церкви, — напомнил Валентин. — Которые не всегда согласны с Римом. Дитер фон Изенбург... — Дитера лишили титула курфюрста, и поделом, — перебил Мирон. Охра понял, что еще неинтереснее этот диалог вряд ли станет, махнул рукой не обратившему на него внимания Мирону и отправился работать.• ────── ✾ ────── •
После завтрака Ваня не стал дожидаться увязавшегося за Мироном Охру, а направился прямиком в церковь. Ночь, конечно, получилась приятная, но спать теперь хотелось зверски, и на лесах этим можно было заняться вдали от взглядов братии и настоятеля. На лесах его не увидит никто, — кроме Охры, конечно, но Охра с его нытьем про оладушки и жаркими взглядами сам во всем и виноват, так что будить Ваню вряд ли станет. Скорее сам приляжет рядом. Мысли потекли совсем в другом направлении, и Ваня, уже успевший забраться на десяток футов вверх, на пробу с усилием дернул перекладину, на которой лежала его рука, подчиняясь мимолетному желанию проверить, насколько все сооружение устойчиво в случае... Мысль он додумать не успел, потому что выглядевшая абсолютно надежной балка легко и почти беззвучно отошла от несущих бревен, и Ваня, потеряв опору, полетел на землю.