— Так-то оно так, — заметил Гимнаст, — да ведь наш добрый монах бросился в погоню. — Наш добрый монах? — спросил Гаргантюа. — Ну так им несдобровать, клянусь честью! На всякий случай, однако ж, подождем немного, побудем пока здесь, в сторонке. По-моему, я достаточно хорошо изучил повадку наших врагов, — они полагаются на судьбу, а не на здравый смысл. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
В госпитале было светло и опрятно, кровати — мягкие даже на вид высокие кровати с настоящими перинами — отделялись друг от друга ширмами. Пустовали все, кроме Ваниной и еще одной. В изножье Ваниной постели сидел Валентин, а Мирон стоял рядом, довольно близко, почти касаясь Валентиновых коленей. Они о чем-то горячо спорили, а восседающий на подушках Ваня прислушивался с ленивым любопытством. — Ничего такого в этом нет. Вполне возможно выразить Божественную сущность естественными понятиями, так что познание Бога доступно через его проявления в мире. В Писании сказано: Бог есть любовь. Или: Бог есть свет. — Когда мы видим предметы, — возразил Валентин, — то анализируем их свойства. И образуем понятия. Так работает ratio, человеческий рассудок. Но никакой анализ не в силах исчерпать содержание объектов восприятия; всегда есть некий остаток, ускользающий от анализа, который не может быть выражен словами. Непознаваемая основа вещей. То, что составляет их истинную, неопределимую сущность. Имена же, которые мы прилагаем к Богу, открывают нам его аспекты, но нас к его неприступной сущности не приближают. Всякое приложимое к Богу понятие — не более чем призрак, обманчивый образ, идол. — Это уже опасно близко к каббале. — Это Григорий Нисский. — Я узнал. Но ты толкуешь его в опасном ключе. Суть апофатического богословия, как ты его понимаешь, в мистическом приближении к Богу, не так ли? Но природа Бога при этом принципиально непознаваема и невыразима. Как ты это объясняешь? Как можно приблизиться к чему-то, что невозможно познать? — Универсальный прием философского восхождения: соединяй видимые противоположности в предшествующем им единстве. — И что считать единством? — Логос, конечно. — Так Бог непознаваем и невыразим? Или Бог — логос? — Бог непознаваем и невыразим, — улыбнулся Валентин, — и Бог — логос. Антиномия! — Тебя послушать, так всюду сплошные антиномии, — недовольно ответил Мирон. Валентин развел руками. — По-моему, ты лукавишь. Такая позиция понятна и объяснима, когда встречаешь ее у восточных богословов, но ты, Валентин? Ты учился в европейском университете. Там тебя научили апофатическому богословию? Этой науке отрицания? — Там меня научили силлогизмам, — засмеялся Валентин. — И как пить не пьянея. — Я тебя понял. Дух, всегда привыкший отрицать. А ты, — Мирон повернулся к Ване, — надо понимать, тоже сторонник апофатического богословия? Какая философия тебе близка? — Мистическая тевтонская философия, — уверенно сказал Ваня. — Мейстер Экхарт, Генрих Сузо, Иоганн Таулер, Николай из Кузы — мои четыре авторитета. — Три десятка положений Мейстера Экхарта были осуждены Папой как еретические, — напомнил Мирон. — А остальные сто двадцать не были, — уперся Ваня. — Мне хватает. — Ладно, — сказал Мирон. — Поправляйся. От всех работ ты, разумеется, освобожден. К службе приходи, как почувствуешь себя получше. Валентин, ты мне нужен в библиотеке. Охра, привет. Вечером как обычно? — Ага. — Загляну попозже, — Валентин сжал Ванино здоровое плечо, кивнул Охре и вышел вслед за Мироном. Табуретки или скамьи рядом не было, так что Охра присел прямо на край постели, где недавно сидел Валентин. — Кормят тут восхитительно, — вместо приветствия сказал Ваня. — Не понимаю, почему я раньше ничем не болел. — Как твоя рука? — Крайне довольна, что ей не нужно переписывать манускрипты, — Ваня любовно погладил фиксирующую шину повязку. Охра потрогал его лоб. — Да в порядке я, дядь, — слегка смущенно сказал Ваня. — Рука почти не болит, можно не вставать к утренней службе, и переписывать, повторю, ничего не приходится. Валяюсь тут как школяр на каникулах, разве что по кабакам не пускают. — Принести тебе вина? — предложил Охра. — Вина мне и так наливают нормально, — отмахнулся Ваня, — потому что чем еще лечить сломанные кости, особо не ясно. Но в кабаке можно было бы выпить в компании. — Могу предложить разве что свою. — Годится, — царственно одобрил Ваня. — Но вина себе лучше и впрямь принеси, потому что в моем плавает половина аптекарского огорода. Ты после такого на леса не залезешь. Охра пригляделся. Взгляд у Вани, действительно, был слегка расфокусированный, а на щеках розовел легкий румянец. Не лихорадочный, — скорее, такой, какой бывает после нескольких стаканов. — Зайдешь на кухню, попроси кипрского из подвала, и пусть не разбавляют, — инструктировал Ваня. — Ты знатный гость, тебе дадут. Если попытаются возражать, сделай вот такое лицо, какое ты делаешь... — он неопределенно махнул рукой и засмеялся. Охра поднял брови. — Нет, не такое. Другое твое лицо. — Ваня задумался. — Как будто ты только что приехал из своей Флоренции и впервые столкнулся с фактом существования горохового супа. — Рассерженное? — уточнил Охра. — Скорее, обиженное, — Ванин голос звучал почти мечтательно. — Вот такое как сейчас, да, — он снова засмеялся. — Никто тебе ни в чем не откажет, когда ты делаешь такое лицо, уверяю тебя. Иди. Иди-иди, — он легонько толкнул Охру кулаком здоровой руки и откинулся на подушки с крайне довольным видом.• ────── ✾ ────── •
— Как рука? — поинтересовался Валентин. — Немножко сломана, а в остальном довольно неплохо. Валентин заглянул за ширму. — Брат Иоанн, — дружелюбно сказал он. — Как кукушечка? — На месте, — улыбнулся тот. Улыбался Иоанн всегда крайне обаятельно, немного застенчиво и с такой теплотой, с какой обычно смотрят на самых лучших, самых старых друзей, — причем делал это совершенно искренне. Валентин ему не был ни лучшим, ни старым другом, но тоже разулыбался в ответ, потому что не улыбнуться было невозможно. Он забрался на Ванину постель, сел напротив него и вытянул длинные ноги. — Я заходил раньше, но ты спал. — Да, я сперва слегка перебрал с обезболивающим. Знал бы, что, чтобы здесь как следует выспаться, надо сломать руку, сломал бы ее с полгода назад, — признался Ваня. Валентин взял лежащую на кровати фляжку, открыл, принюхался и хмыкнул, но пить не стал. Он повертел пробку в руках, потом наконец заткнул флягу и сообщил: — Я там все осмотрел и, боюсь, ты прав. — Все-таки не случайность? — Одна из перекладин подпилена, и довольно ровно. Дверь хлопнула, к кровати подошел трапезничий с подносом. — С ложечки тебя кормить не буду, — заявил он, плюхая поднос Ване на колени. — Вон у тебя сколько посетителей, как-нибудь справитесь. — Да у меня и у самого руки есть, — пробормотал Ваня, ухватывая ложку левой. Сергей заглянул за ширму, заулыбался, сказал «привет, волчара, сейчас и тебе что-нибудь поймаем», и исчез в направлении кухни. — Художник твой приходил опять, да? — прищурился Валентин. — Нет, не мой, да, приходил, — Ваня оторвался от супа, чтобы не дать другу развить эту тему, и торопливо заговорил: — Послушай, получается, что это второе покушение. — Было первое и я все пропустил? — И я, — подхватил вернувшийся с кухни Сергей. — Что я пропустил? Ваня помедлил, решая, стоит ли обсуждать это при всех, но с Сергеем они неплохо приятельствовали, а Иоанн, во-первых, был отличным парнем, а во-вторых, никто, кроме Сергея, его слова всерьез не воспринимал. — Помните, на апостола Матвея сдохла пара свиней? Отец келарь еще разорялся. — Ну, — отозвался трапезничий, гремевший тарелками за ширмой. — Мы вечером накануне выкинули в свинарник еду, которую на кухне приготовили для Охры, он тогда только приехал. Его изысканным флорентийским вкусам гороховая похлебка не удовлетворяла. — Мало ли, от чего свиньи могли сдохнуть. — И мало ли, от чего леса могли рухнуть? — передразнил Ваня. — Ну нет. Кто-то в аббатстве хочет избавиться от Охры. Или от меня. — Не думаю, что ты кого-то настолько раздражаешь, чтобы тебя убивать, — флегматично сказал Валентин. — Очень спорное утверждение, — вклинился Сергей из-за ширмы. — И потом, мы тут с весны, — проигнорировал его послушник. — А твой художник приехал незадолго до поста. Так что или убить хотели Охру, или это Охра хотел убить тебя. — Ха-ха. — Или ты сам прыгнул с лесов, чтобы месяц валяться в госпитале и есть пирожные, — предположил Сергей. — Кстати, — сказал Ваня. — Где мои пирожные? Трапезничий тихо выругался себе под нос и снова вышел на кухню. — Пирожные? — недоверчиво переспросил Валентин. — Пока мы там ничего слаще каштанов не видим, вы едите пирожные? — Сломать тебе руку? — предложил Ваня. — Зачем? Двумя здоровыми руками мне будет проще отобрать их у тебя, — Валентин потянулся к корзиночке с кремом на подносе вернувшегося Сергея. — Руки, — рявкнул тот, поднимая поднос, и добавил голосом потише: — У тебя вроде как не сломаны. Так что сиди. — А вдруг они отравлены? — Валентин изловчился, ухватил одну корзиночку и стремительно запихнул себе в рот. — Ну как? — беззлобно спросил Ваня, и без того собиравшийся приберечь пару пирожных для Валентина, которому — с его-то ростом — редко хватало монастырского пайка. — Ощущаешь приближение смерти? — Честно говоря, вкусно, — сказал Валентин, прожевав. — Не чувствуется никаких резких ноток... никакой терпкости. Абсолютно нормальное сладкое пирожное. Скорее всего, не отравленное. Но без контрольного испытания наверняка сказать нельзя. Ваня молча протянул ему вторую корзиночку. — Ну да, снова так же вкусно, — подтвердил Валентин. — Отличные пирожные. Трапезничий отодвинул разделявшую кровати ширму и присел на край постели Иоанна, вручая ему тарелку с остатками пирожных. Тот смотрел на еду так, как будто не очень понимал, что с ней делать. Сергей вздохнул, погладил его по волосам, поправил подушку и отставил тарелку в сторону. Валентин проводил ее немигающим взглядом голодной змеи. Ваня сочувственно смотрел на Иоанна, снова впавшего в меланхолический транс, который был его естественным состоянием между приступами волчьей ярости и моментами ясности. Количество последних с приближением полнолуния привычно уменьшалось. — Как бы то ни было, — сказал он, отведя взгляд, — Охра жив, я жив, Валентин тоже жив, хотя и сожрал мои пирожные. — Принял на себя удар. Для чего еще нужны друзья. — ...Значит, будет третья попытка. Надо понять, кто за этим стоит, или хотя бы прикинуть, где ждать следующего покушения. — И как долго ты его собираешься ждать? Между первым и вторым прошел месяц. — И первое, и второе произошли, когда коммендатор был в отъезде, — парировал Ваня, которому за часы на больничной койке хватило времени подумать. — Первое совпало с приездом Охры, то есть его здесь кто-то ждал... Или решение было импульсивным. — Тебе он, помнится, сначала не понравился, — мстительно напомнил Валентин. — И как бы я успел отравить его похлебку, если не понравился он мне при встрече, а не до нее? — Да тебе с твоим языком и яда не понадобилось бы, ты бы туда плюнул и все, — засмеялся Валентин. — Подождите, но ведь Мирон не в отъезде, — сказал Сергей. — Я его видел сегодня утром. — Собирался уехать на рассвете. Но ночью поднялся сильный ветер со снегом, поездку отложили. — И кто об этом знал? — оживился Сергей. — Да, в общем-то, все, — с сожалением сказал Ваня. — Это ты под камнем живешь. Второе покушение, очевидно, должно было произойти в отъезд Мирона и, как и первое... не выглядеть покушением. Коммендатор страшен в гневе, — тут у Валентина сделалось какое-то несколько мечтательное лицо, но Ваня предпочел оставить это без внимания, — и если он будет тут, когда с его другом во вверенном ему монастыре что-то случится, что он сделает, предсказать невозможно. Узнай он о произошедшем post factum, другое дело. — Почему вы вообще так уверены, что это покушение? Ну, попалась трухлявая жердина. Плотник у нас хуже некуда, спасибо и на том, что она сломалась, не когда Ваня был наверху. — Балку подпилили, — покачал головой Валентин. — Довольно искусно, не знаешь, что ищешь — не увидишь. И я бы сказал, что, судя по тому, сколько дерева было оставлено, сломаться она должна была не под рукой, а под ногой. — Ну, я дернул за нее хорошенько, — немного смущенно признался Ваня. — Задумался о... Неважно. В общем, дернул. — Если бы ты упал, когда был на лесах повыше, то мог бы сломать не только руку, — кивнул Сергей и повернулся к Валентину: — А ты уверен, что она была подпилена? Может, Ваня просто зря дергал леса, а ты увидел то, что хотел увидеть? — Возможно, — легко согласился Ваня раньше, чем Валентин успел открыть рот. — Тогда давайте рассмотрим это как умозрительную ситуацию. Как задачку по логике. Только с убийством. — Большая посылка: для убийства необходим труп; меньшая посылка: в монастыре трупа нет; ergo ни о каком убийстве речи не идет. — Как задачку по логике с покушением на убийство. — Почему бы просто не рассказать о твоих подозрениях генералу? — А вдруг он убийца. — И зачем это ему? — Позлить Мирона, — предположил Ваня. — Ну ты еще скажи, что Охра сам подпилил леса, лишь бы не работать. — Нет, вряд ли это генерал, — задумчиво сказал Валентин, глядя на Ваню. — Но говорить ему мы ничего не будем. Во-первых, все это вилами по воде писано, свиньи сдохли месяц назад, а обломки балки никому не покажешь, их утащили на растопку быстрее, чем я сообразил куда-нибудь их припрятать. Во-вторых, генералу ведь придется предпринимать какие-то официальные меры, а, пока коммендатор тут... — А может, коммендатор убийца, — Сергея происходящее явно забавляло. — А может, ты убийца. — Ну, это уже ближе к действительности, — ухмыльнулся Сергей. — Яд подсыпать в еду я бы мог. Гипотетически. Если бы знал, где его достать. — Яды есть у Михаила, — напомнил Валентин. — Зачем Михаилу кого-то травить? Ну, кроме себя. — Я часто бываю в госпитале, — сказал Сергей, — все настойки и вытяжки у него под замком. Без ведома аптекаря ничего не достанешь. — Михаил носит ключи на поясе, а выпив, спит крепко. Достать что-то у аптекаря из-под замка — плевое дело. Ризничий тоже горазд поспать, так что подпилить леса мог бы кто угодно... Надо искать не того, у кого была возможность, а того, у кого было желание. — Это, конечно, облегчает задачу, — иронично сказал Сергей. — Ладно, вы развлекайтесь, но не особо громко. Брат Иоанн уснул, — Сергей вернул ширму на место, помедлил за ней несколько мгновений и направился к выходу. На полдороге остановился и добавил: — Генералу я ничего не скажу, потому что все ваши подозрения, по-моему, ерунда какая-то. Где это видано вообще, убийства в монастыре? — И никому другому тоже не говори, — добавил Ваня. — Возможно, это все ерунда, но если не ерунда — непонятно, как сплетни подействуют на злоумышленника. Может, он затаится, а может... — ...убьет художника и спрячет труп в бочке со свиной кровью. — Человек мудрый, — назидательно сказал Ваня, — во всем будет осторожен и во дни грехов удержится от беспечности. Сергей закатил глаза, бросил «да как угодно» и вышел. Некоторое время Валентин и Ваня молчали. Так молчат старые друзья или пожилые семейные пары — когда каждый из двоих уже знает все, что собирается сказать другой, и, хотя проговорить это вслух надо, не особо хочется, потому что результат известен заранее. Ваня не выдержал первым. — Нужно сказать Охре. — Нет. — Возможно, ты не заметил, но речь идет о его жизни. — Если горе-убийца промазал дважды, то промажет и в третий раз, не переживай. Ваня сверлил Валентина тяжелым взглядом. В голове вертелось небрежно брошенное «достать что-то у аптекаря из-под замка — плевое дело». — Гипотетически, — сказал он, — если бы ты хотел убить Охру, как бы ты это сделал? Валентин склонил голову набок. — Принес бы в жертву Сатане в черномагическом ритуале, — ответил он. — Ясненько, — сказал Ваня. — Не дури. Если тебя развлекает его компания, я только рад. Совет да любовь. — Ну хорошо. Ладно. Если бы ты был гипотетическим недоброжелателем... Который почему-то хотел бы его смерти... Что бы ты сделал? — Если исключить прямое насилие, то отравить было бы проще всего, — пожал плечами Валентин. — Но едим мы все вместе, так что сделать это смог бы только трапезничий. Оба уставились на дверь, словно ожидая, что Сергей, будто актер, играющий черта на подмостках бродячего театра, появится, как только его помянут. Дверь оставалась закрытой. — Отравить можно не только еду, — донеслось из-за ширмы. Валентин вскочил и слитным движением отодвинул ее в сторону. Брат Иоанн, про которого они оба забыли, лежал, заложив руки за голову, и смотрел в потолок ясными светлыми глазами. — А что, например? — Не знаю, — Иоанн безмятежно улыбнулся. — Одежду. Или не одежду. Что он точно будет трогать? — Трогать — это сложно, — Валентин сел обратно на кровать. — Большинство ядов все-таки надежнее пить или есть. — Можно отравить книгу, — предложил Иоанн. — Я о таком читал. Если пропитать страницы ядом, они слипнутся; тот, кто читает, начнет смачивать пальцы слюной, чтобы перевернуть страницу, и чем дальше он будет читать, тем больше яда будет оказываться у него на языке... — Идея чудесная. Могло бы сработать, если бы наш художник умел читать. Ваня говорит, он неграмотный... Ваня? — Краски, — невпопад сказал Ваня. — Краски и кисти. — Жрет он их, что ли? — Нет, но он часто облизывает кисть перед тем, как провести тонкую линию... И Охра грамотный, — с запозданием добавил Ваня. — Он читает по-итальянски. — Смотрю, ты и впрямь увлекся, — насмешливо сказал Валентин. — Ладно, это кое-что объясняет. Где твой художник держит краски? — В сундуке, Охра обычно оставляет его на лесах, — сил спорить насчет «твоего» у Вани уже не было. Помедлив, он попросил: — Присмотришь за ним? — Присмотрю, — неожиданно легко согласился Валентин. Спрыгнул с кровати, хлопнул Ваню по здоровому плечу и ухмыльнулся так шкодливо, словно они все еще были студентами в Кракове. — Прибереги для меня свои завтрашние пирожные, я собираюсь появиться с хорошими новостями. Брат Иоанн... — Я могила, — серьезно сказал тот. — Если найдешь, кто все это устроил, то мои пирожные тоже можешь забирать. — Давно проснулся? — спросил Ваня, когда за Валентином закрылась дверь госпиталя. — Вообще считай не спал. Так, прикрыл глаза на пару минут. Ваня откинулся на подушки и вздохнул. — Обман и дружба плохо сочетаются, — сказал Иоанн. — Да какая уж тут дружба, — с досадой пробормотал Ваня. — Тем более, — тихо ответил Иоанн.• ────── ✾ ────── •
Охра взялся за жердину, подергал, убедился, что все в порядке, полез дальше. Леса после Ваниного падения тщательно осмотрели, но все равно было как-то неспокойно, хотелось проверять на прочность каждую перекладину, — так что дорога наверх заняла в два раза больше времени, чем обычно. За это время он успел подумать о том, что уже забыл, как это — работать без Вани, и в одиночестве часы работы наверняка будут тянуться необычайно долго. Проверить это предположение, впрочем, не получилось, потому что на лесах обнаружился Валентин. — Тебя Мирон послал что-то передать? — предположил Охра. Вопрос, конечно, вышел глупый, потому что лезть на уходящие под потолок леса, чтобы что-то передать, вряд ли стал бы и самый кроткий из послушников. — Да. Благовестие Божие, — Валентин перелистнул страницу лежащего на коленях фолианта. — Будем считать, я получил, — сказал Охра. — Можешь спускаться. — Генерал говорит, — с очень серьезным лицом объяснил Валентин, — что тебя постоянно одолевают грешные помыслы, поэтому необходимо, чтобы кто-то вел с тобой душеспасительные беседы. Ну, пока Ваня в госпитале, я его подменю, — он вернулся к лежащей на коленях книге и углубился в чтение. Охра испытал острое чувство того, что все это уже происходило. Ладно, хотя бы стало ясно, почему Ваня так быстро ушел от ответа на вопрос о том, как он получил разрешение целыми днями торчать на лесах. Грешные помыслы, это надо же! — А тебе не надо быть где-то еще? — повторил Охра свой вопрос месячной давности. — Его высокопреосвященство в моих услугах не нуждается, а от кладбища я вполне могу отлучиться на недельку-другую... Там уже никто никуда не торопится, — флегматично ответил Валентин, не поднимая глаз от текста. — Ну ладно, — сказал Охра. — Очень хорошо. В конце концов, работать целыми днями одному действительно было бы скучно. — Можешь приступать к душеспасительным беседам. — Серьезно? — Валентин с досадой посмотрел на него поверх страниц. — Я был уверен, что Ваня ходит сюда почитать в тишине. — Вовсе нет, — вежливо сказал Охра. — Он неустанно спасает мою душу от сатанинских соблазнов. Валентин захлопнул книгу и посмотрел довольно мрачно, очевидно, в красках представляя, как выглядит спасение от сатанинских соблазнов в Ванином исполнении. — Как пожелаешь, — Валентин уселся поудобнее, вытянув длинные ноги. — Один пьяница, — начал он, — нашел на кладбище череп и с пьяных глаз пригласил мертвеца к себе в гости. — Это по-христиански, — одобрил Охра. — Череп ему ответил: «Ступай вперед, я следом», — невозмутимо продолжил Валентин. — Мужик сразу протрезвел, убежал домой и заперся там. Но скелет пришел вслед за ним и заставил впустить себя в дом. Охра, закаленный Ваниными историями про мертвых женщин, рожающих головы, заинтересованно кивнул. — Он вымыл руки и уселся вместе со всеми за стол. Весь вечер он ничего не ел, не пил и молчал. — Не гость, а подарок. — Уходя, — зловеще сказал Валентин, — он пригласил хозяина дома нанести ответный визит и прийти на восьмой день в то место, где они впервые встретились. Его родные и друзья пришли в ужас, никто не знал, как помочь бедняге. Пьяница покаялся в грехах, причастился, и, как было оговорено, на восьмой день явился на кладбище. Там никого не было, но стоило ему войти, как поднялся сильный ветер, оторвал его от земли и перенес в огромный пустой замок. За пиршественным столом сидел уже знакомый ему мертвец... — Зачем скелету пиршественный стол? Он ведь не ест и не пьет, у него и живота-то нет. — У него и седалища нет, и что ему теперь, на полу сидеть? — резонно возразил Валентин. — Нет, уверяю тебя, он сидел за прекрасным пиршественным столом на добротном стуле с подлокотниками и резной спинкой. Ответить на это было нечего. — Хозяин замка успокоил гостя и пообещал, что не причинит ему вреда, если тот больше не станет так шутить с покойниками. После чего рассказал свою историю. Оказалось, что при жизни он был судьей, который любил выпить и частенько забывал о Боге. Но судил справедливо, и Спаситель его пожалел. Валентин помолчал, очевидно, ожидая следующего комментария, но Охра только изумленно покачал головой. — Затем ветер отнес пьяницу домой, но домочадцы не сразу его узнали, — такая с ним произошла перемена. Лицо у него почернело и выражало ужас, а на ногах выросли когти, как у орла. В гостях он провел не больше часа, но ему казалось, что он был там чуть ли не тысячу лет. — Мне пару раз доводилось наносить похожие визиты, — сочувственно кивнул Охра. — После своего путешествия, — назидательно сказал Валентин, — он бросил пить и стал очень благочестивым человеком. Они немного помолчали. — Это из личного опыта? — наконец спросил Охра. — Нет, — ухмыльнулся Валентин. — Это душеспасительная история. Exemplum, для использования в проповеди. Хочешь еще одну? — А есть не про мертвецов? — Есть про художника, — Валентин окинул его взглядом, — который так часто засовывал кисточки с киноварью в рот, что отравился ртутью и умер. — Брешешь, — кисточку изо рта Охра, впрочем, достал. — Да, истории такой пока нет, — согласился Валентин. — Но написать ее недолго. Я бы добавил еще в конце мораль, что-нибудь о том, что не надо ничего класть в рот, предварительно не помолившись. Впрочем, молитвы в таком деле нужны для спасения души на том свете, а вот продлить жизнь на этом они вряд ли помогут. Охра хмыкнул и потянулся за белой краской. — Белила тоже есть не советую, — благожелательно сказал Валентин. — Там свинец. — Все мои коллеги и учителя кладут кисточки в рот и ничего, живы, — недоверчиво сказал Охра. — Отравление происходит per viam accumulationis, — пояснил Валенин. — Свинец накапливается в костях, а ртуть в тканях. Лет через десять начнется тремор рук, лет через двадцать — слабоумие. Раньше из симптомов можно ждать сонливость и безразличие, ухудшение чувства вкуса и обоняния... Кожная чувствительность тоже начнет падать. Единственное чувство, которое не ослабнет, а, наоборот, усилится, так это чувство того, что надо сходить по нужде. В сортир станешь бегать по двадцать раз в день, — подытожил он. Охра сглотнул, сильнее обычного ощущая во рту легкий металлический привкус киновари, и на пробу разгладил ворс кисточки пальцами вместо того, чтобы привычно ее облизать. Делать это было не так удобно, но тремор рук через десять лет звучал еще неудобнее, а потеря чувствительности и вовсе пришлась бы некстати. — Приму к сведению, — сказал он. И светски поинтересовался: — Откуда такие познания в ядах? — Переписывал арабский медицинский трактат, — пожал плечами Валентин. — Все арабы, конечно, язычники и еретики, но в медицине и науке мы им сильно уступаем. — И в магии, — вспомнил Ванин комментарий Охра. — И в магии, — согласился Валентин. — Что поделать, приходится отделять зерна от плевел. — А почему ты переписывал книги? Я думал, твое послушание — присматривать за кладбищем. — По заданию его высокопреосвященства. Арабский в аббатстве мало кто знает, а городские переписчики сперва заламывают цены до небес, а потом лепят ошибку на ошибке. — И почему ты тратишь время на кладбище, если Мирон взял тебя на место секретаря, я тоже не очень понимаю, — добавил Охра. — Мирон меня, конечно, взял, — Валентин ухмыльнулся, — но я бы не сказал, что на место секретаря. Обычно ему просто хочется поговорить о книгах, а не с кем. И потом, он считает, что мне больше подойдет священническое служение. В миру, мол, моим талантам найдется лучшее применение, чем в монастыре. Прямо принять постриг не запрещает, но иногда берет с собой, когда едет куда-то по делам курии. Надеется, что я передумаю. — А ты что? — с любопытством спросил Охра. — А мне и на кладбище нормально, — с ленцой ответил Валентин. — Чем ближе к смерти — тем ближе к сути.• ────── ✾ ────── •
Вид у Вани был скучающий, и Охре он откровенно обрадовался, заулыбался и похлопал здоровой рукой по кровати рядом с собой. Охра приподнял одеяло у Вани в ногах, вытащил остывшую грелку, положил на ее место принесенную с собой новую, подоткнул одеяло и только после этого уселся рядом. — Спаситель, — обрадовался Ваня, сползая по подушке вниз, ближе к грелке. — Как работа? — Знаешь, кого я сегодня застал на лесах? Валентина. — Неужели, — неискренне удивился Ваня. — Грешные помыслы, значит? Ваня мгновенно понял, о чем он говорит, и ухмыльнулся, лукаво глядя на Охру из-под ресниц. — Что, скажешь, у тебя их нет? — Скажу, что в твоей компании меньше их точно не становится, — ляпнул Охра. Ванина ухмылка стала еще шире. — А в компании Валентина? — уточнил он. — В компании Валентина думать получается только про гробы, — признал Охра, — так что, пожалуй, да. — А в моей про что? — Ваня все еще улыбался, но смотрел неожиданно цепко. Охра замешкался. Перед мысленным взором пронесся ряд довольно фривольных картинок с участием Вани, его самого и кухонного стола. Нет, кухонный стол — это отвратительно. Хотя... Что, если дело не в самом столе, а в монастырской кухне? Охра мысленно сменил стол в декорациях с монастырского на свой домашний. Облачения на сидящем на столе Ване не было — на нем вообще ничего не было, кроме сахарной пудры, пачкавшей его руки. Возможно, не только руки. И впрямь, стол в такой картине Охру ничуть не смущал. Даже наоборот. Молчание, тем временем, затягивалось. — Про... оладьи, — наконец ответил он. — Да, — насмешливо сказал Ваня, глядя на Охру так, словно бы он умел читать мысли, — от ада твою душу еще спасать и спасать.• ────── ✾ ────── •
Работать в присутствии Валентина было далеко не так весело, как в Ваниной компании. Во-первых, он не помогал. Ваня, при всей его лени, обычно охотно соглашался помочь Охре с его работой — возможно, преимущественно потому, что это помогало ему отлынивать от его собственной. Валентин же брать в руки кисть или тряпку отказывался наотрез, напоминая, что он здесь не за этим. Зачем он здесь, Охра и без того прекрасно помнил. Забыть было сложно, потому что каждое его утро теперь начиналось с душеспасительной истории: о монахе, который умер не в той одежде и отпросился с того света, чтобы переодеться в свой клобук, помереть уже в нем и на этот раз быть допущенным в рай; о двух врагах, которые, похороненные в одной могиле, повернулись друг к другу задом, пинались, толкались и дрались с такой силой, что пришлось их выкапывать и перезахоранивать в разных местах («из личного опыта?» — не удержавшись, снова спросил Охра, на что Валентин с серьезным лицом ответил, что нет, монастырские покойники ведут себя довольно прилично); о троих живых, которым встретились трое мертвецов — и это, надо сказать, было необыкновенно большое количество живых на одну Валентинову историю. Ну и так далее. Таким образом, можно было или оставить Валентина в покое, дав ему почитать в тишине, или согласиться выслушивать душеспасительные истории, которые все как одна были про гробы, кладбища и покойников. Ни в одном из этих вариантов Охра не чувствовал себя победителем, но вскоре он выяснил, что есть еще одна тема, на которую Валентин никогда не отказывается поговорить, и эта тема — Мирон. — Погода вроде бы наладилась, — светски сказал Охра очередным утром, когда бушевавшая несколько дней кряду снежная буря наконец улеглась. — Так что Мирон все-таки уезжает. Поедешь с ним? Судя по ухмылке Валентина, скрыть надежду в голосе Охре не удалось. — Нет, — злорадно сказал он. И пояснил: — У меня послушание, я не могу весь год провести в разъездах при коммендаторе. А он никогда не остается надолго в монастыре. — Почему, кстати? Я думал, Мирон у вас главный. — Главный у нас Дионисий, — покачал головой Валентин. — Генерал-настоятель ордена, глава аббатства. А Мирон — коммендатор. Это значит, что он получает доход с монастырских земель... И, с одной стороны, представляет в аббатстве Рим. А с другой стороны, представляет аббатство в Риме. Несколько щекотливая позиция, на самом деле. — Почему? — спросил Охра. Вообще, как старый друг Мирона, он прекрасно представлял, почему. Но, пока они были заняты обсуждением Мирона, Валентин не делал попыток спасти его душу, а эти редкие моменты Охра уже научился ценить. — Ну смотри. Папа коммендатору благоволит, и Гроттаферрате в целом тоже. Но в Риме многим не нравится, во-первых, византийский обряд, которого мы придерживаемся, а во-вторых, политические устремления нашего высокопреосвященства. В обратном порядке, на самом деле. Ситуация складывается такая, что на официальном уровне противникам Мирона обвинить его не в чем, репутация у него безупречная. Нельзя просто так взять и вызвать кардинала на допрос, если он не в опале. Но можно случайно застать его в вверенном его заботам монастыре, задать несколько каверзных вопросов — в Римской инквизиции это умеют очень хорошо. Найти какое-нибудь слабое место, двусмысленное слово, неверный ответ, надавить, найти доказательства неблагонадежности, — любой пустяк может стать причиной падения. — А что не так с политическими устремлениями Мирона? Я думал, все церковники поддерживают идею крестового похода. — Во-первых, не все... Во-вторых, Мирону с его амбициями в Церкви тесно. Он бы, наверное, хотел строить свою империю. Но за неимением такой возможности строит императора. — Фридриха? Так ведь он почти ничего не решает в Италии. — Не скажи, короновал-то его Папа. Впрочем, чтобы крутить Священной Римской империей, как он хочет, Мирону сначала надо заручиться поддержкой всех семи курфюрстов, а это не так-то просто. Уговоришь троих, поедешь к четвертому, а пока ты будешь его убалтывать, первый возьмет да и передумает. Или вообще умрет. Приходится начинать заново. — Сам ты тоже не горишь желанием собирать новый поход на Константинополь, как я понимаю, — припомнил Охра одну из бесед, которой стал случайным свидетелем. — Не горю, — согласился Валентин. — И Мирону бы не стоило. Его голос, который почти всегда — даже во время изложения самых мрачных душеспасительных историй, а может, и особенно во время них — звучал с едва различимой ехидцей, стал неожиданно серьезным. — Помнишь, каким он был лет семь назад? Я читал его проповеди. Да что там, я их переписывал. Не по чьему-то заданию или за деньги, а для себя. У Мирона было... видение. Были сила и страсть, которые он вкладывал в проповедь. Но теперь весь свой пыл он направляет в политику и, по-моему, совершенно зря. Даже если представить, что успех его затеи возможен, что он объединит европейское христианство и отобьет у мусульман Константинополь, а потом, ну, вообразим, и Иерусалим тоже, — что с того? — Ну, победа христианства... — слегка растерянно сказал Охра. — Это же здорово. — Победа христианства, — мягко произнес Валентин, — это не военная победа, и достигается она не копьями и кулевринами. У Спасителя в Галилее было множество последователей, но он не отправился вместе с ними штурмовать дворец Пилата, не так ли? Наше поле боя — это не Константинополь и не Иерусалим, а человеческая душа. Все прочее — прах и пепел. Охра подумал, что таким искренним, пожалуй, Валентина еще ни разу не видел. Валентин немного помолчал, а потом ухмыльнулся и добавил: — Так что не будем терять времени и займемся спасением твоей. Я рассказывал о благочестивой вдове из Эфеса, которая, когда умер ее муж, решила похоронить себя заживо вместе с ним? — Нет, — сумрачно сказал Охра. — Не рассказывал. — Так вот, когда умер ее муж, — в голос Валентина вернулись привычные издевательские нотки, — она, не удовольствовавшись общепринятым обычаем провожать покойника с распущенными волосами или бия себя на виду у всех в обнаженную грудь, последовала за супругом даже в могилу и, когда тело, по греческому обычаю, положили в подземелье, осталась охранять его там, в слезах проводя дни и ночи. Пребывая в столь сильном горе, она решила уморить себя голодом, и ни родные, ни близкие не в состоянии были отклонить ее от этого решения. Напоследок даже городские власти удалились, ничего не добившись. Все плакали, глядя на этот неповторимый пример супружеской верности, — на эту женщину, уже пятые сутки проводившую без пищи... Охра перевел взгляд на фреску и начал мысленно подсчитывать, сколько минут осталось до ужина.• ────── ✾ ────── •
Охра специально встал пораньше, чтобы попрощаться с Мироном, но в коммендаторских покоях того уже не было. Со двора, впрочем, доносилось конское ржание и стук копыт; выглянув в окно, он увидел, что конная свита ждет у монастырских ворот, а Мирон как раз идет к ней через площадь. Охра быстро спустился и вниз и двинулся было к Мирону, но, не успел он выйти из внутреннего двора во внешний, как его опередил непонятно откуда взявшийся Валентин. Тот подошел к Мирону так близко, что Охра невольно притормозил, решив предоставить этим двоим несколько минут наедине. Совсем наедине, впрочем, оставить их не получилось, потому что, хотя от Мирона и Валентина его отделяло несколько десятков футов, звук по пустынному двору, мощеному и окруженному стенами, разносился отлично. — Подумай хорошо, мой Валентин, — Мирон говорил негромко, прислонившись лбом ко лбу послушника и придерживая его ладонью за затылок. Валентину пришлось ссутулиться сильнее обычного и наклонить голову вперед, с его-то ростом. Охра в который раз мысленно отметил, что короткое словечко «мой», которое Мирон бездумно копирует с латыни, на всех остальных языках звучит совершенно неприлично. — Служить Создателю можно разными способами, и каждый должен выбирать тот, который ему по силам. Не хотелось бы, чтобы ты повторял мои ошибки, — продолжал Мирон. — Времени у тебя пока достаточно, до весны. Обещаешь подумать? — Обещаю, ваше высокопреосвященство, что все мои ошибки только мои, — коротко сказал Валентин. — Вот эту гордыню я, в частности, и имею в виду, — с мягкой насмешкой заметил Мирон. — И твой проповеднический талант, конечно. Будет обидно, если ты растратишь его впустую. — Напишешь с дороги? — ушел от ответа Валентин. — Постараюсь. Bene vale, — Мирон наконец отпустил голову Валентина, коротко сжал его предплечье, развернулся и пошел к ждавшей в отдалении свите. Охра догнал его возле коней, положил руку на плечо. Мирон обернулся с таким лицом, как будто ожидал увидеть кого-то другого; Охре, впрочем, он тоже обрадовался. — Ты надолго? — спросил Охра, обнимая друга. — На Иоанна Златоуста опять заеду, — Мирон крепко обнял его в ответ, отстранился, взглянул Охре в лицо, вздохнул и пояснил: — Недели через четыре, в конце января. Проедешься со мной немного? — Давай, — обрадовался Охра.• ────── ✾ ────── •
Валентин встретил Охру во внешнем дворе, перехватил поводья его коня, когда Охра спешился, и неторопливо двинулся к стойлам. — Ты тут с утра торчал, что ли? — изумился Охра, догоняя его. — Понятия не имею, о чем ты, — равнодушно сказал тот, вручая поводья молчаливому конюшенному и разворачиваясь к Охре. — Пойдем в церковь, пока солнце не село. Фрески себя сами не напишут. — Во-первых, еще даже к третьему часу не звонили, — сказал Охра. Он, вообще говоря, был не уверен, но, судя по отсутствию возражений, полдень действительно пока не наступил. — Во-вторых, я зайду сначала на кухню. Жрать хочется зверски. — Зайдем вместе, — сказал Валентин. — Ты же там не был ни разу, не найдешь ничего. Охра открыл было рот, чтобы сообщить, что на кухне он был и где кладовая, знает, но почти сразу закрыл его обратно. За какие грехи ему был послан Валентин, он понять не мог, но избавиться от него, судя по всему, было невозможно. — А ты мне дашь спокойно поесть без своих экземплумов? — Еxempla читают во время проповеди, — напомнил Валентин. Охра приободрился. — За трапезой, — мстительно продолжил Валентин, — принято слушать жития святых. Охра остановился посреди двора и страдальчески на него посмотрел. — Но, к сожалению, я тоже проголодался, — выдержав паузу, закончил Валентин. — Так что придется нам поесть в тишине. — Какая досада, — с облегчением сказал Охра. — Если желаешь, прочту тебе что-нибудь из житий попозже. — Честное слово, это не обязательно. — Мне несложно. — Я знаю.• ────── ✾ ────── •
— Ну говори уже, — сказал Ваня. — Ты же извелся весь. Что такое? Охра еще раз вздохнул. — Это, наверное, прозвучит странно, — нерешительно начал он, и замолчал. — Хочешь, выйдем в сад, — предложил Ваня. — Поговорим наедине. — Давай, — откровенно обрадовался отсрочке Охра. — Помочь тебе слезть с кровати? — Помоги, — согласился Ваня. И, очевидно, заметив, как Охра примеривается, чтобы взять его за талию, быстро добавил: — Подставь руку, я обопрусь. На сад опускались сумерки, холодало. Садиться на одну из скамеек Ваня не торопился — очевидно, насиделся в постели; Охра, проведший целый день на лесах, и сам был рад возможности размять ноги. — Рассказывай, — велел Ваня, когда они сделали первый круг по саду и стало ясно, что первым Охра не заговорит. — Помнишь, — начал, наконец, тот, — я говорил, что Валентин каждый день ходит со мной на леса и рассказывает свои заупокойные истории? — Ну, — Ваня звучал немного растерянно, как будто ожидал услышать что-то другое. — Так вот, он и в трапезной завел манеру садиться рядом со мной. — Рад, что вы подружились. — Нет, ты не понял. Он сажает меня у самого края стола, и сам садится рядом, чтобы никаких других соседей у меня не было. Говорит, я так громко думаю о скоромной пище, что смущаю этим всех братьев вокруг. Ваня тихо фыркнул. — Ну, будем честны, лицо у тебя во время еды всегда довольно... выразительное. — А сегодня ночью мне не спалось, и я решил пойти прогуляться в сад. Но до сада не дошел, потому что стоило мне выйти из гостевых покоев, как я столкнулся с Валентином. Что он делал ночью у моих комнат, ты можешь мне сказать? — Понятия не имею, — засмеялся Ваня. — А сам он что говорит? — Я не успел спросить. — Как это? — Я открыл дверь, — объяснил Охра, — а там Валентин. Он спросил, есть ли у меня часослов. Я сказал, что нет. Он сказал «Вот тебе, художник, часослов», дал мне книжку и ушел. — Что я могу сказать, — помолчав, ответил Ваня, — до конца Валентина понимает только сам Валентин. Возможно, он просто слишком близко к сердцу принял задачу спасения твоей души. Ты этот часослов читаешь, я надеюсь? — Смеешься? Он на греческом. — А ты смотри картинки. Хотя нет, не смотри. То есть можешь и посмотреть, но душеспасительного эффекта от них особенно не жди. Хочешь, я тебе почитаю? — Хочу, — неожиданно согласился Охра. — А можно не часослов? — Да я что угодно могу читать. Хоть Сатирикон, хоть Город женщин. Если, конечно, брат Иоанн не будет возражать. — А что, он разговаривает? Сколько к тебе хожу, ни разу его не слышал. — Ты просто не застаешь Иоанна в его хорошие моменты. Так-то мы часто болтаем. — Очень интересно, — слегка уязвленно сказал Охра. Об Иоанне он знал только то, что тот большую часть времени почему-то считает себя волком, а практически все остальное время спит, и, честно говоря, воспринимал его почти как часть обстановки госпиталя. Ванино «часто болтаем» отозвалось неожиданным уколом ревности. — И о чем же вы с братом Иоанном болтаете? — У нас псоглавческое братство, — заявил Ваня. — Тебе не понять. — В чем это выражается? — прохладно спросил Охра. — Метите ножки кроватей? Нюхаете задницы друг друга? Ваня от неожиданности засмеялся. — Ну у тебя и фантазии, дядь. Он посмотрел на Охру и немного мягче добавил: — Да нет, обычные монастырские дела. Какова природа универсалий, иными словами, существуют ли предметы независимо от сознания? Из одной меры вина сколько лить в чернила, а сколько себе в рот, чтобы и текст дописать, и не замерзнуть? Кто дежурит на кухне и можно ли надеяться на нормальную еду на этой неделе? Сколько ангелов умещается на острие иглы? Долго ли продержится нынешний Папа, да продлит Всевышний его дни? Кто нарисовал больше неприличных картинок на полях переписываемых книг? Ну и так далее. В общем, когда ты приходишь, я очень рад, потому что можно, наконец, поговорить о чем-то новом. — Даже если это стерегущий меня в ночи под дверью Валентин, — уточнил Охра. — Особенно если это стерегущий тебя в ночи под дверью Валентин, — ухмыльнулся Ваня. — Но вообще, скорее всего, он просто шел мимо. — Посреди ночи? Куда? — В церковь, к полунощнице. Это ты спокойно спишь до рассвета, мы-то каждый день в два пополуночи ходим молиться о, между прочим, в том числе твоей душе. — Ну спасибо, — ответил Охра, постаравшись вложить в одно короткое слово всю доступную ему язвительность.• ────── ✾ ────── •
— Просто сидеть и не двигаться? Не меньше часа? — в ужасе переспросил Ваня. — Ну нет, давай так: я сяду сюда и буду читать, а ты нарисуешь, как я сижу с книжкой, раз уж тебе так неймется. — Ладно, — вздохнул Охра. — Но когда я попрошу, ты на меня посмотришь. — Посмотрю-посмотрю, — Ваня положил книгу на колени и устроился поудобнее, вытягивая ноги. — Ну что, приступай. Я готов. Охра окинул взглядом его встрепанные после постели волосы. — Гребень взять не хочешь? — Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос или нарядность в одежде, — поучительно сказал Ваня, — но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. Не хочу. — В нетленной красоте кроткого и молчаливого духа. Ну прямо как про тебя писали, — едко отозвался Охра, доставая лист грунтованной бумаги и карандаш. — Я такой, — согласился Ваня, открывая фолиант.• ────── ✾ ────── •
— Готово, — сказал, наконец, Охра, держа законченный рисунок на отлете. Он посмотрел на Ваню, потом на лист бумаги, потом снова на Ваню, ухмыльнулся и положил лист на стол. — У меня есть вопросы, — сказал Ваня, немного помолчав. — Буду рад ответить, — Охра, судя по всему, рисунком был доволен, равно как и собой. — Primo, что это за шкафы? Secundo, откуда мирская одежда? И, наконец... Бога ради, Охра, что у меня с лицом? — Ты бы себя видел в те моменты, когда я просил тебя оторваться от книги и посмотреть на меня, — засмеялся Охра. — Это я тебе еще польстил. Что до фона... Он провел пальцем по бумаге и неуверенно улыбнулся. — Это гостиная у меня дома. Я хотел... — Охра замешкался и продолжил немного скомканно: — Я подумал, не лучшей идеей будет рисовать тебя в монастыре и в облачении, в конце концов, наверняка позирование не входит в список рекомендованных для послушников занятий. Мало ли кто увидит. Но это неважно, давай я лучше его сожгу. Так себе вышло. — Мне нравится, — быстро сказал Ваня, выхватывая рисунок из-под пальцев Охры. — Это выражение лица я тебе еще припомню, не сомневайся. Но вообще мне нравится.• ────── ✾ ────── •
— Ризничий утверждает, что никого в здании церкви не было, но, я думаю, он задремал. — Ты уверен, что убийца приходил? — Уверен. Я каждый вечер оставлял между створками сундука Охры волосок, а утром проверял, на месте ли он. — И Охра тебе каждый день давал трогать свой сундук? — недоверчиво уточнил Ваня. — Я сказал, что нельзя приступить к такому святому делу, как роспись фресок, не помолившись над красками, — ухмыльнулся Валентин. — Ну вот мы и молились каждое утро. Как бы то ни было, — он снова посерьезнел, — волосок исчез, да и сам сундук был чуть сдвинут. Так что краски наверняка отравлены. Я, конечно, предупреждал художника, чтобы он не совал кисточки в рот, но мало ли... К тому же, кто убийца, мы так и не знаем. Словом, нам нужен другой план. — У нас есть другой план, — напомнил Ваня. — Это не план, это самоубийство. — Нормальный план. Смешной. Валентин мрачно посмотрел на Ваню. Ваня ответил таким же упрямым взглядом. Через несколько секунд Валентин вздохнул и отвел глаза. — Все поправимо, — настойчиво сказал Ваня, — и все можно начать заново. До тех пор, пока кто-нибудь не умрет. Вот этого уже будет не исправить. — Хочешь, чтобы этими кем-то стали мы с тобой? — Перестраховываешься. — А ты лицемеришь, — мстительно сказал Валентин. — Что-то не припомню, чтобы тебя раньше заботили чужие жизни. — Когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, — Ваня склонил голову набок, — то он ответил, что ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!» — Тут впору цитировать не Асклепия, а Авиценну. О заболевании вроде наваждения, похожем на меланхолию. Ваня развел руками и засмеялся, подтверждая слова о том, что подверженный упомянутой болезни часто смеется, как будто видит что-то приятное или слышит радостную весть. — Ну что ты в нем нашел, — снова вздохнул Валентин. — Я понимаю, погнался бы за юбкой. А тут мужик. Не сказать, чтобы сильно красивый. Еще и латыни не знает. — Я твои увлечения, — прищурился Ваня, — не комментирую. А ведь мог бы. — Ну извини, — примирительно поднял руки Валентин. — Извини, был неправ. Учти, впрочем, мне правда интересно. — С Охрой легко, — сказал, помолчав, Ваня. — И он смешной. И что это вообще такое — не сказать чтобы сильно красивый? Глаза протри. Очень даже красивый. Стихи мне читает. Тебе твой носатый стихи читает? — Я не девица на выданье, чтобы мне стихи читать. — Не читает, значит, — злорадно подытожил Ваня. — И хорошо, на самом деле, — засмеялся Валентин. — Представь, какие он мог бы читать стихи. — Евангелие от Иоанна, глава первая, стих первый, — торжественно сказал Ваня, передразнивая кардинальские интонации. — Такие как раз читает, — ухмыльнулся Валентин.• ────── ✾ ────── •
— Скажи мне, ты здесь, в аббатстве, с кем-нибудь ссорился? — Да я даже с тобой толком не поссорился ни разу, хотя поводов было хоть отбавляй. Ваня самодовольно ухмыльнулся. — А что? — Даже не знаю, как это помягче сказать, — Ваня взял Охру за руку, и рассеянно погладил большим пальцем тыльную сторону ладони, решив, что это его отвлечет, — но, думаю, тебя кто-то хочет убить. Охра расфокусированным взглядом посмотрел на свою руку, потом на Ваню. Моргнул. — С чего ты взял? — удивленно спросил он. — И этот кто-то предпринял уже три попытки, — продолжил Ваня. — Во-первых, суп, который ты не съел в день приезда. Помнишь, мы его вылили свинкам? Свинки на следующий день подохли. Есть, конечно, вероятность, что переварить они не смогли не суп, а твою шапку, и тогда можно было бы сказать, что они, как и многие до них, пали жертвами нынешней моды. Но я все-таки грешу на суп. Охра молчал. — Потом, леса, с которых я упал... Они были подпилены. И сломаться подпиленная балка должна была не под рукой, а под ногой. И я так думаю, что под твоей, а не под моей. Но ты тем утром задержался с коммендатором, а я не стал дожидаться тебя, а когда лез наверх... задумался о своем и дернул за нее сильнее, чем надо, так что упал слишком рано и отделался сломанной рукой. Как видишь, не только твой ангел-хранитель не зевает. Ваня немного помолчал, но, не дождавшись реакции от Охры, продолжил: — А этой ночью кто-то отравил твои краски. Потому что ты все время суешь кисточки в рот, как будто тебя не кормят. Хотя, учитывая, с каким аппетитом ты ешь за ужином... — Поэтому Валентин уронил с лесов мой сундук с красками? — отмер Охра. — Да, — задумчиво сказал Ваня, — Валентин всегда действует с элегантностью. И размахом. Насчет красок не переживай. Соберем тебе в скриптории новую палитру, лучше прежней. Чернила и краски у нас лучше, чем ужины, — на них-то никто не экономит. — Ты правда думаешь, что меня сейчас волнуют краски? — спросил Охра. — Нет, — беспомощно улыбнулся Ваня. — Но я не знаю, что еще сказать. — Редкий случай, — сказал Охра. И после паузы поинтересовался: — Давно ты знал? — Понял, когда оказался в госпитале. У меня было много времени, чтобы подумать. Сопоставить уже имеющиеся факты и прикинуть, где ловить злоумышленника в следующий раз. Я догадался, что отравить он попробует краски, потому что в случае с тобой это самый простой и очевидный способ. Надо было только поймать его рядом с сундуком, но... Не вышло, — Ваня развел руками. — Прости. — То есть все это время, — сказал Охра, — все эти две недели. Ты знал и ничего мне не говорил. — Да, — Ваня отвел взгляд. — Но мы были... Я был уверен, что ты в безопасности. — Потому что решил, что угадал следующий способ покушения? — Потому что мы все время за тобой присматривали. — Валентин, — сообразил Охра. Мысленно вернулся к прошедшим двум неделям и понял, что в одиночестве он не оставался даже в сортире. — И Сергей, — припомнил он имя румяного парня, оказывавшегося рядом, когда Валентин куда-то отлучался. — И этот... любитель книг. — Книжник, — подсказал Ваня. — Теодор Книжник. Охра закрыл половину лица рукой, посмотрел на Ваню одним глазом, затем приложил к лицу и вторую руку и, не открывая глаз, помассировал виски. Легче не стало. Надо было что-то ответить, но мысли разбегались, перескакивая с предмета на предмет. Оказалось, он влип серьезнее, чем думал, потому что вместо разочарования и обиды, которые, по-хорошему, следовало бы испытывать, чувствовал что-то сродни восхищению и даже некоторой растроганности. Надо же, обычно такой разговорчивый Ваня не смог сказать «привет, как дела, кстати, тебя пытаются убить», но зато уговорил всех своих друзей следить за ним день и ночь напролет. Друзья. Ну да. Знай Охра о покушениях, он рассказал бы Мирону, а Мирон навел бы шороху так, что досталось бы всем... В первую очередь — генералу ордена, благодаря которому Ваня и Валентин вообще здесь оказались. И тем не менее, вот он, Ваня, здесь, смотрит угрюмо и немного виновато, но вместе с тем вызывающе, и говорит начистоту, хотя и ему, и его друзьям это грозит последствиями. Как именно смотрит Ваня прямо сейчас, Охра, конечно, сказать не мог, он для того и закрыл глаза, чтобы не отвлекаться на Ванину мимику, знакомую ему, впрочем, досконально, до последней ухмылки, — так что даже в теплой темноте за закрытыми веками он видел Ваню ясно, как наяву. Что с этим делать, было совершенно непонятно. — Твое дело — писать об этом коммендатору или нет, — добавил Ваня. — Лучше для нас... для всех, для монастыря, да и для репутации кардинала, конечно, будет, если он ничего не узнает, а мы разберемся со всем сами. Я уверен, что еще немного, и мы найдем того, кто на тебя покушается. — Допустим, найдете, — вздохнул Охра, — и что вы будете делать дальше? — Это как раз просто, — приободрился Ваня. Тот факт, что Охра еще не встал и не отправился писать письмо, явно настроил его на оптимистический лад. — Я в университете не только книжки читал. Заставить кого-то отказаться от такого рода намерений для нас... для меня не составит сложности. Вот это вообще не проблема. Послушай. Ты... Ты мне доверяешь? — Сам не верю, что я это говорю, — Охра наконец отнял руки от лица, — но, полагаю, да. — Чудесно, — Ваня посмотрел на него сияющими глазами, снова схватил за руку, сжал ее, отпустил, улыбнулся с облегчением и чем-то еще, плохо считываемым. — В таком случае, осталось всего ничего, найти злоумышленника. Отвести взгляд от довольного Вани не получалось, не улыбнуться в ответ тоже было невозможно. Ну, за такой вид и умереть не страшно. Хотя лучше бы, конечно, до этого все-таки не доводить. — Это ведь очень просто, — сказал Охра. — Отравить еду и подпилить леса мог кто угодно, но про краски и кисти мог додуматься или тот, кто целыми днями смотрит на художника, или другой художник.