— Итак, — продолжал Панург, — я, скромный ученик моего наставника, господина Пантагрюэля, попытаюсь ублаготворить тебя и удовлетворить всем и во всем, а потому нам незачем беспокоить его самого. Пусть лучше он возьмет на себя обязанности председателя, рассудит нас и окончательно рассеет твои сомнения, если ты найдешь, что я не удовлетворил твоей любознательности. — Отлично придумано, — заметил Таумаст. — Начинай же! Надобно вам знать, что у Панурга на конце длинного гульфика красовалась кисточка из красных, белых, зеленых и синих шелковых нитей, а в самый гульфик он положил большущий апельсин. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
— Госпиталь, как вы видите, содержится в полном порядке, — раздался в дверях голос Валентина. — Пойдемте дальше. — Подожди, — второй голос был Ване незнаком, но догадаться, кто расхаживает по монастырю, засовывая свой нос в каждый угол, было несложно. — Много ли у вас больных? Кто о них заботится? Я хочу зайти. У инквизитора были неприятные рыбьи глаза чуть навыкате и очень, очень цепкий взгляд. Ваня мысленно обрадовался, что брата Дениса неделю как выписали, и они с Иоанном снова были единственными пациентами. С другой стороны, Иоанн... — Что с тобой, мальчик? — покровительственно спросил инквизитор у Вани. Ваня с трудом сдержался, чтобы не прокомментировать «мальчика». С трудом сдержался, чтобы не помахать у инквизитора перед носом рукой в лубке. — Живот прихватило, — все-таки не сдержался он. — Крутит с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то все и началось: я почувствовал, что меня тош... — Понятно, — перебил инквизитор, и спросил у Валентина: — Чем вы его лечите? — Как вам наверняка известно, — сообщил Валентин, посылая Ване укоризненный взгляд и поворачиваясь к инквизитору, — в подобных случаях Гален и Авиценна предписывают заниматься согреванием и увлажнением натуры больного хорошей пищей и сном, а также ваннами. Кроме того, для укрепления ему дают пить натощак коровье молоко. Ваня прикусил губу, чтобы не засмеяться. Он очень надеялся, что инквизитор не заметит, что цитирует Валентин не главу о переломах и не главу о лихорадке от несварения, а главу о режиме для больного, злоупотреблявшего сношениями. К счастью, инквизитор только кивнул с серьезным лицом. С трудами Авиценны он явно знаком не был. — Откуда перелом? — уточнил он, снова глядя на Ваню. — Упал, — честно ответил Ваня. — Что ж, восстанавливайся и возвращайся к своему послушанию, — сухо пожелал инквизитор, теряя к нему интерес. — А что у нас тут? — он заглянул за ширму. — Брат Иоанн спит, — Валентин сделал последнюю попытку увести гостя из больничного покоя, но, как на беду, именно в этот момент брат Иоанн открыл глаза и завыл. Инквизитор отшатнулся; Валентин схватил лежавшую рядом с постелью толстую хворостину и точным жестом всунул ее Иоанну в зубы. Вой стих. Иоанн несколько секунд сидел молча, а потом начал увлеченно грызть палку. Инквизитор сделал шаг к постели. Иоанн зарычал, приподняв верхнюю губу. — В таком состоянии он не любит чужих. — Это одержимость? — оживился инквизитор. — Это λυκανθρωπίᾳ, — нехотя сказал Валентин. Инквизитор замешкался с ответом, так что он пояснил: — Melancholia lupina. — Впервые слышу о такой болезни. — Гален о ней не писал, — словно бы извиняющимся тоном пояснил Валентин, — но писали Орибасий и Аэций. Это разновидность phrenitis, болезни рассудка. Попросту говоря, иногда ему кажется, что он волк. — Звучит как одержимость, — повторил инквизитор. — Или результат колдовства. Он опасен для окружающих? Бросается на людей? Ходит к причастию? В округе пропадали дети? — Брат Иоанн не одержим и не опасен, — уверенно сказал Валентин. — Он больной человек, но добрый христианин, и, когда у него есть силы встать с постели, ходит к причастию и исповеди. — Хорошо, — инквизитор поджал губы, — в таком случае пусть прочитает символ веры. Если он не одержим, это не должно составить труда. Раздался какой-то шорох: наверное, Валентин потормошил Иоанна за плечо. — Ну же, — сказал он. — Иоанн, символ веры. Не спи. Прочитай нам Credo. Σύμβολο της Πίστεως. — Ω φιλτάτη Λάκαινα χαῖρε Λαμπιτοῖ, — отозвался на греческое название явно все еще пребывавший в помраченном состоянии рассудка Иоанн. — Видите, — обрадовался Валентин, — говорит «верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли...» Ваня снова прикусил губу, чтобы не засмеяться: Иоанн, так и не придя в себя, начал цитировать старую аттическую комедию, и вместо того, чтобы засвидетельствовать основы христианского вероучения, поздоровался со спартанкой по имени Лампито. — Но почему по-гречески? — инквизитор, кажется, чувствовал, что что-то не так, но что именно, понять не мог. — Мы каппадокейские монахи, — напомнил Валентин. — Придерживаемся византийского обряда. Латинская вера, греческий язык. — «Какой красою блещешь ты, любезная! Румяна как и телом как упитанна! Да ты быка задушишь!..» — продолжал бормотать Иоанн, — «...а что за груди! Твердые и круглые!» — «Верую в Святого Духа, Святую Вселенскую Церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела, жизнь вечную. Аминь», — с честным лицом перевел Валентин и снова чем-то зашуршал. Ваня понадеялся, что друг найдет какой-нибудь не слишком очевидный способ заткнуть Иоанну рот на случай, если от греческих неприличных стишков тот решит перейти к латинским — которые будут понятны уже всем присутствующим. — Ладно, — сдался инквизитор. — Чем вы его лечите?• ────── ✾ ────── •
Инквизитора, который хотел его видеть, Охра не нашел нигде: в церкви, на кухне, в трапезной, в госпитале и в купальнях его не было, а все, у кого он справлялся, делали такие лица, что сразу становилось ясно: тут визитатор уже побывал, и удовольствия от его визита не получил никто. Тогда Охра сменил тактику и принялся искать Валентина, который, по словам Вани, с самого утра был с инквизитором неразлучен. Валентин нашелся под дверью покоев отца-келаря, из-за которой раздавались неразборчивые голоса. Услышав шаги Охры, он сделал какое-то странное движение, но, убедившись, что в коридоре больше никого нет, расслабился, извлек из складок облачения стеклянный стакан, приложил его к двери, прислонившись к другой стороне ухом, и почти сразу паскудно заухмылялся. Охра подошел поближе и легонько пихнул его в бок. Валентин уступил ему стакан. Голоса зазвучали гораздо яснее. — Что это за графа такая — представительские расходы? — въедливо спрашивал инквизитор. — Ваша задача, как духовного пастыря, — представить себя Богу достойным, делателем неукоризненным, верно преподающим слово истины. Не так ли? Насколько мне известно, это бесплатно, и три... четыре андалузских иноходца для этого не требуются. Заметив, что Охра улыбается, Валентин отобрал у него стакан и снова стал слушать сам. Охра оперся плечом на стену рядом, глядя на него с насмешкой. — А подслушивать не грешно? — тихо поинтересовался он. — Слаб человек, — так же тихо ответил Валентин. — Но ты не переживай, я исповедуюсь Мирону. Что-то мне подсказывает, что этот грех его высокопреосвященство мне отпустит. В том, что Мирон отпустит любимому послушнику и не такие грехи, Охра не сомневался. За несколько недель верховых прогулок в обществе друга он выслушал такое количество дифирамбов Валентину, что порой начинал сомневаться, с одним ли и тем же человеком они знакомы. Впрочем, Валентин не выглядел неискренним ни когда вел богословские диспуты с Мироном, ни когда издевался над Охрой. И от того, и от другого он откровенно получал удовольствие. Еще удивительнее, впрочем, было то, что удовольствие от происходящего получал и Охра. Валентин был... странным человеком, чудаковатым и иногда немного пугающим, но Мирон его любил, Ваня доверял ему безгранично, а сам Охра был обязан ему жизнью. Он не знал, чем именно Валентин занимается в своей лаборатории в то время, когда они с Ваней не используют ее не по назначению; Мирон бы наверняка сразу понял, но он обещал не говорить Мирону о лаборатории, и сдержать это слово было меньшим, что он мог бы сделать для двоих, рискнувших если не всем, то очень многим ради его безопасности. И не только его. Узнай Охра сам, что церковный художник покушался на его жизнь, он бы первым делом рассказал об этом Мирону, и тот передал бы брата Дениса епископскому суду, а епископский суд передал бы его суду светскому, наверняка бы закончившемуся смертельным приговором. Который Ваня и Валентин с помощью пары школярских трюков заменили муками совести, и это сработало. Устроенное ими представление было самонадеянным, было рискованным, было жестоким, и вместе с тем оно было поступком хороших людей. Валентин был... хорошим человеком. Иногда, — подумал Охра, когда тот в очередной раз отобрал у него стакан. — Как проходит визитация? — шепотом спросил Охра. — Хуже, чем я надеялся, но лучше, чем я боялся. Голоса за дверью неожиданно стихли; Охра и Валентин еле успели сделать шаг назад, прежде чем она распахнулась и на пороге возник инквизитор. — Отец Дьёрдь, — не растерялся Валентин. — Я привел художника, с которым вы хотели побеседовать. Охра благоразумно не стал возмущаться, но про себя подумал, что это «я привел» он Валентину при случае припомнит. — Очень хорошо, — сказал инквизитор, смерив Охру равнодушным взглядом. — Заглянем в библиотеку, пока не стемнело, а потом побеседуем. Сопровождай нас, сын мой, — велел он Охре, развернулся и направился к выходу. Охра и Валентин пошли следом. «Зачем я ему?» — одними губами спросил Охра у Валентина, пользуясь тем, что инквизитор с невыговариваемым именем идет вперед, не оглядываясь, уверенный в том, что спутники следуют за ним. «Ты ему понравился», — так же беззвучно ответил Валентин, поигрывая бровями. Охра исподтишка показал ему кулак. «Мирон», — проартикулировал Валентин, слегка посерьезнев. Больше он ничего не сказал, но Охра и так его понял.• ────── ✾ ────── •
— «Ars Notoria», — подвел итог инквизитор. — А также «De numeris et signis» Беды, «De magia» Прокла, «Le Livre des figures hiéroglyphiques» Фламеля, «Daemonolatreia» Ремигия, «Ingeniositas invocandi diabolos et diabolas» некоего Гингольфа, «De patria diabolorum» Мерлина Коккая, «Отрывки из дневника верховного мага Варгота», «De Occulta Philosophia», «О добродетелях магии», «Speculum Alchemiae», «Lemegeton»... Он захлопнул каталог. Над увесистым фолиантом поднялось облачко пыли. Дьёрдь сидел за столом библиотекаря, а Валентин и сам библиотекарь, рыжеватый монах с одутловатым лицом, стояли перед ним на манер проштрафившихся школяров. Библиотекарь — Охра никак не мог вспомнить его имя — выглядел слегка обеспокоенным, а Валентин, как всегда, безмятежным. — Что в монастырской библиотеке делают эти еретические книги? — спросил инквизитор. — И как они вообще здесь появились? Библиотекарь на секунду замялся; Валентин, заметив это, ответил: — У нашего аббатства выдались неспокойные годы, — начал он. — Во время схизмы в Гроттаферрате несколько раз разыгрывались сражения, а потом Ладислав Неаполитанец расквартировал свои войска прямо в... — Спасибо за урок истории, — прервал его инквизитор. — Это было пятьдесят лет назад. За полстолетия уж наверное можно было привести в порядок библиотечный каталог. — Аббатство пребывало в запустении, — елейным голосом сказал Валентин, — пока его высокопреосвященство кардинал Мирон не был пожалован коммендой, а это случилось совсем недавно. Многое ему приходится строить с нуля. Часть записей о поступлении книг утеряна. — У вас, я смотрю, что не утеряно, то поломано, — язвительно сказал инквизитор, размашисто записывая что-то на принесенном с собой пергаменте. — Коммендатор в разъездах, генерал-настоятель занят чем угодно, только не монастырем. Никто не следит ни за аббатством, ни за братией. — За нами следит небо, — вступился библиотекарь. — Взгляд сверху. Единственный, перед которым в конечном итоге придется отвечать. — В конечном итоге, — подчеркнул инквизитор. — Сперва-то придется отвечать перед Римом. Да и потом, как вы объясните взгляду сверху все эти... еретические книжки? — Каталог давно не обновлялся, — повторил библиотекарь, искоса глянув на Валентина. — Возможно, на самом деле этих книг, или каких-то из этих книг в библиотеке... нет. — «Возможно»?! — Мы — я и братья, работающие в скриптории — заняты переписыванием литургических книг, трудов отцов Церкви и прочих богословских работ, — пояснил библиотекарь. — К вящей славе Господней. Если вы посмотрите, то убедитесь, что эта часть каталога содержится в совершеннейшем порядке. Части, содержащиеся в совершеннейшем порядке, инквизитора явно интересовали мало. — Допустим, вам не до того, чтобы разбираться в еретических книжках, — сказал он. — Почему бы просто не сжечь их все разом? — Libri sunt legendi non comburendi, — ответил Валентин. — Книги следует читать, а не сжигать. — Смотря какие, — сухо сказал инквизитор. Охра с особенной силой ощутил тоску по родной Флоренции. Где-где, а там книги сжигать совершенно точно не стали бы никогда. Слишком горожане любили искусства, науку и свободу, и слишком не любили церковников. Церковники, конечно, церковникам рознь: Мирон, например, сам основал академию, где переводил Платона и других античных философов, и приютил там множество поэтов, писателей и ученых. У Охры, впрочем, не вызывало сомнений, что большую часть рукописей и книг, которые Мирон любовно собирал и переводил — или перевод которых щедро оплачивал своим подопечным — инквизитор, будь у него такая возможность, сжег бы, не задумываясь. Возможно, вместе с переводчиками. — Некоторые, пожалуй, читать не следует, — согласился Валентин. — Неподготовленным умам, по крайней мере. Но око мудрого и набожного читателя даже в ложных писаниях способно прозреть свет — пусть и самый слабый — божественного знания. Эти книги, как и чудовища, которых терпит природа, суть часть божественного промысла. — Я внимательно рассмотрю каждую из них, — пообещал инквизитор. — Возможно, придется собрать специальную комиссию. Посмотрим, есть ли в них... свет божественного знания. Или ересь. Что-то мне подсказывает, что ересь там найдется с куда большей вероятностью. Отец Виктор, где хранятся книги из этого раздела? — В особом приделе, — нехотя ответил тот. — Он заперт, ключ хранится у отца-келаря, и выдает тот его только с разрешения его высокопреосвященства или генерала-настоятеля, и моего одобрения. — И кто читал эти книги в последний, скажем... год? — Никто, — быстро сказал отец Виктор. Возможно, чуть быстрее, чем следовало бы. Инквизитор прищурился. — Это все мы проверим, — сказал он, делая пометки в своем документе и снова открывая каталог. — Дальше... Что за языческие имена? Айюб аль-Рухави, Джян бен Джян, Абдул Альхазред... Кто такой этот Абдул Альхазред? Что он написал? — Наверняка какой-нибудь медицинский труд, — уверенно сказал Валентин. — Скорее всего, комментарии к Авиценне. У арабов лучшие труды по медицине, ничего не поделаешь. Даже в Салерно преподают по арабским книгам. — А эта книга... — инквизитор извлек один из томов из стопки книг, лежавших на столе рядом с каталогом. — Какой это вообще язык? Что здесь написано? Охра узнал фолиант, который Ваня читал в первый день их знакомства, и который он неоднократно видел потом у него в келье. — «Аристотелевы врата», — перевел Валентин. — Это по-славянски. — Философия? — уточнил инквизитор. — Философия, — подтвердил Валентин с таким честным лицом, что Охра решил при случае спросить у Вани, тот ли это Аристотель, который философ, или какой-нибудь... другой, псоглавческий Аристотель. — Итак, — подвел итоги инквизитор. — Количество Библий и служебников удовлетворительное. Григорий Великий, святой Иероним, Ансельм... Жития святых... Это все богоугодно. Сентенции и суммы. Марциан, Исидор, Боэций, прочие учебники... Непонятно, зачем их такое количество. Языческие поэты, книжки по медицине, разного рода басни и побасенки... Это уже на грани. И множество цветов и компендиумов. Все это требует более подробного изучения. Я, впрочем, заранее могу сказать, что ничего хорошего в таком количестве книг не вижу. Уверен, девятую часть этого собрания можно было бы спокойно сжечь. Отец Виктор поджал губы, но промолчал. Ваня, присутствуй он при этом, наверняка бы не сдержался и сказал что-нибудь резкое. Валентин только посмотрел на инквизитора с любопытством. — Сlaustrum sine armario est quasi castrum sine armamentario, — заметил он. — О том и речь, — недовольно сказал инквизитор. «Монастырь без библиотеки как замок без арсенала»? В чем тут смысл? Замок без арсенала не выстоит и одного лета, а монастырь без библиотеки прекрасно простоит столько, сколько отведено ему Богом, выполняя свои функции, не смущая умы монахов и не вводя никого в соблазн. Это и есть бич нашей эпохи: излишняя ученость, повсеместная грамотность. Плиний! Гораций! Овидий! Зачем держать в святом месте все эти непотребные стишки, когда все, что нужно, все ответы на все вопросы можно найти в Писании? Сlaustrum sine armario est quasi castrum sine armamentario! Ради аллитерации, ради стилистических выкрутасов дьяволу душу продадите. Он резко захлопнул каталог, подхватил свои документы и вышел из библиотеки, знаком велев Охре и Валентину следовать за собой. — Дюсю дяволю пьёдадите, — тихо передразнил Валентин, прежде чем отправиться к выходу. Отец Виктор усмехнулся, но почти сразу взял себя в руки и укоризненно сказал: — Валентин! — Что Валентин? — хмуро отозвался тот. — Думаете, он прав? Будем завтра сжигать на костре книжки? С чего начнем, с Овидия или с Горация? — Не будем, конечно. Так Мирон ему и позволит разорять свою библиотеку. — Мирон в Ломбардии, а Дьёрдь здесь, — напомнил Валентин. — Пойдем, Охра. Твоя очередь. — Гореть на костре? — пошутил Охра. — Не вовремя у тебя прорезалось чувство юмора, — сухо сказал Валентин. — В ближайший час, пожалуйста, постарайся обойтись без него.• ────── ✾ ────── •
— Итак, — инквизитор оторвал взгляд от разложенных на столе документов, — ты художник. — Джованни Бонинсенья, — назвался Охра. Валентин посмотрел на него с легким удивлением, как будто не предполагал, что у Охры есть человеческое имя. Инквизитор удивленным не выглядел. — Да, твое имя мне известно, — прохладно сказал он. — А знаешь, где еще оно известно? В каждом игорном доме Флоренции. Охра открыл было рот, чтобы сказать, что вообще-то не в каждом, ему все-таки надо и работать когда-то успевать, — но Валентин, к счастью, его опередил. — Мастер... Джованни очень одаренный художник. И добрый христианин. Не без греха, конечно, но кто без греха? Вот он и обратился к его высокопреосвященству... за епитимьей, — лицо у Валентина было такое честное, что Охра чуть было не поверил ему сам. — И господин коммендатор назначил ему, кроме молитв и размышлений о бренности мирских материй, работы в храме. Ведь если способность к художествам — дар Божий, то только естественно использовать ее к вящей славе Господней. Охра подумал, что «способность к художествам» — это скорее про Ваню с Валентином. — А чтобы господин Бонинсенья во время работ в святом месте не отвлекался на греховные помыслы, — в голосе Валентина все-таки зазвучали издевательские нотки; Охра понадеялся, что инквизитор, не знакомый с Валентином и его паскудным характером, этого не заметит, — к нему был приставлен послушник, который ведет с ним душеспасительные беседы. «Не то чтобы это как-то помогало справляться с греховными помыслами», — подумал Охра, вспомнив, как выглядит развалившийся на лесах Ванечка. Скорее наоборот. — ...И поет псалмы, — для надежности добавил Валентин. Охра наклонил голову, скрывая тронувшую губы улыбку. Он очень надеялся, что со стороны это хотя бы немного похоже на раскаяние.• ────── ✾ ────── •
— Не понимаю, как я тебя терплю. — Любовь долготерпит. — О Господи, серьезно? — ...милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. — Не знаю, чьи там языки должны умолкнуть, но вряд ли речь про твой. Ты вообще когда-нибудь перестаешь говорить? Ваня подумал. — Во время литургии, — наконец сказал он. — Во время литургии я пою. — Спой что-нибудь, — предложил Охра, и почти сразу об этом пожалел. — Iam lucis orto sidere, — затянул Ваня один из латинских церковных гимнов, знакомый даже Охре. В первой строчке солнце встает, а дальше там что-то про то, что нужно восславить Бога всем сердцем, чтобы он хранил нас еще один день... Впрочем, услышав вторую и следующие строки в Ванином исполнении, Охра закашлялся. — Statim oportet bibere, — пел Ваня, молитвенным жестом сложив ладони, — bibamus nunc edregie et rebibamus hodie. Каменный свод храма, спланированный так, чтобы отражать и усилять голоса церковного хора, громко разносил призыв выпить ранним утром и не останавливаться до самого вечера. — Пожалуйста, — сказал Охра, отсмеявшись, — скажи, что ты не поешь это на литургии. — Как-то раз я в гимне Пресвятой Деве вместо verbum bonum et suave спел vinum bonum et suave, — признался Ваня. — Потому что если и есть в мире что-то благое и сладостное, то это вино, а не слово. Оказалось, что если стоять в заднем ряду, никому особо не слышно, что именно ты произносишь... Это единственное, что примиряло меня с необходимостью вставать к заутрене, когда я был школяром. — А что примиряет тебя с ней сейчас? — спросил Охра, ожидая услышать пару похожих шуточек на греческом. — Преимущественно мысль о том, что совсем скоро ты проснешься и мы полезем на леса, — мечтательно улыбнулся Ваня. Сердце вздрогнуло, и в груди разлилось ровное, приятное тепло. Губы как будто сами собой расползлись в улыбке; Охра чувствовал себя лет на пятнадцать, и поделать ничего с этим не мог. Да уже и не хотел. — ...и я смогу доспать часок, — закончил Ваня. Охра фыркнул и поднял брови, всем своим видом выражая сомнение. Несколько раз Ваня и впрямь засыпал, едва забравшись на леса и подложив под голову предусмотрительно захваченный фолиант, но куда чаще предпочитал болтать с Охрой или помогать ему с фресками. Реставрация от Ваниной помощи быстрее не продвигалась, потому что отвлекал он Охру гораздо чаще, но за... как это называет Валентин? За душеспасительными беседами время летело куда быстрее. И приятнее. — Ну и провести остаток утра в твоей компании, — признал Ваня, улыбаясь.• ────── ✾ ────── •
— Послушай, ему обязательно кто-нибудь донесет. — Ну, я бы не стал утверждать так категорично. — Обязательно. Кто-нибудь. Донесет, — с нажимом повторил Валентин. — Еще хотя бы неделю. — Недели у нас нет. — Пару дней? — Ваня. Ваня упрямо молчал. — Я написал Мирону. — Мирон в Ломбардии, так? Дней через пять в лучшем случае он получит твое письмо, через десять будет здесь. Валентин покачал головой. — Мирон в Риме, и, если захочет, будет здесь не позже полунощницы. А он захочет. — Ладно, — Ваня взъерошил себе волосы на затылке свободной от лубка рукой и немного напряженно улыбнулся. — Тогда давай повеселимся.