— Представьте себе, что я умер, — заявил он. — Скажите по сему случаю что-нибудь хорошее. «Сатирикон» — Дьявольщина! — воскликнул Панург. — Славно же вам на этом свете живется! — А на том еще лучше будет, — подхватил Эдитус. — Нас там ждут Елисейские поля, можете быть уверены. Выпьем, друзья! Пью за вас всех. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
РУКОЙ МИРОНА: Шептаться на соборе неприлично. Пиши, что хотел. РУКОЙ ВАЛЕНТИНА: Слышал, что говорит епископ Майсенский? Попахивает чешской ересью. РУКОЙ МИРОНА: Его епархия граничит с чешскими землями, и настроения у прихожан соответствующие. А, как известно, что внизу, то и наверху. РУКОЙ ВАЛЕНТИНА: А ты правда алхимик? [рисунок человечка, удивленно держащегося руками за щеки]. РУКОЙ МИРОНА: Да, я правда алхимик. РУКОЙ МИРОНА: Был. Как кардиналу мне не подобает заниматься такими вещами. РУКОЙ ВАЛЕНТИНА: Законом не запрещено. [рисунок улитки в кардинальской шапочке, ползущей к алхимической печи] РУКОЙ МИРОНА: Есть закон человеческий, а есть закон божий. РУКОЙ ВАЛЕНТИНА: Так никаким не запрещено. РУКОЙ МИРОНА: Где алхимия, там и астрология, а она-то запрещена вполне недвусмысленно. РУКОЙ ВАЛЕНТИНА: [рисунок с Мироном, сидящим в рубище на столбе на манер восточных столпников] РУКОЙ МИРОНА: [рисунок с Валентином, стоящим у столба со связанными руками, в то время как человечек в доминиканской рясе подносит к сложенному вокруг хворосту факел. Над головой Валентина по кругу идет надпись: «законом не запрещено»](страница сгорает)
• ────── ✾ ────── •
— Пойдем посидим в саду, — сказал Ваня, спрыгивая с койки. Боль в руке его, судя по всему, уже практически не тревожила. — Я обычно в это время уезжаю в деревню, — напомнил Охра. — Поедешь попозже на часок. Всю еду без тебя не съедят, — отмахнулся Ваня. — Хочу кое-что тебе показать. — Вот, — Ваня привел его к одному из деревьев, увешанному тяжелыми оранжевыми плодами. — Это португальские сладкие апельсины, особый сорт. Они уже созрели, скоро их соберут, сварят джем, и будут его подавать одному только генералу. И еще коммендатору, если тот удосужится приехать. Так что нужно ловить момент, — Ваня сорвал с дерева один из низко висящих плодов и пару раз подкинул его на ладони. — А рвать их разрешено? — Охра, в принципе, догадывался, каким будет ответ, но хотелось бы знать наверняка. — Нет, — засмеялся Ваня, кидая ему апельсин. — Почистишь? Охра покачал головой, но послушно очистил плод от кожуры. Она отходила от мякоти легче, чем померанцевая, и запах тоже был немного другой — более свежий, яркий и сладкий. Ваня выкинул кожуру в кусты, скрывая следы грехопадения, и увлек Охру за собой, на одну из спрятанных между деревьев скамеек. Тот уселся рядом и протянул ему апельсин. Ваня отделил одну из долек и коснулся ей губ Охры; засмеялся, когда тот попробовал откусить половину, и подался вперед, сцеловывая брызнувший из нее сладкий сок. Охре, конечно, захотелось сделать то же самое, и он отобрал у Вани половину апельсина, чтобы тоже покормить того с рук. Дольки чередовались с поцелуями, пока апельсин не закончился; Ваня без особого пиетета вытер испачканные соком пальцы о подол облачения, а Охра так поступить со своим костюмом не мог, так что пришлось ограничиться облизыванием пальцев. Наградой за неудобство был внимательный потяжелевший взгляд, которым Ваня провожал каждое движение его языка. Это напомнило Охре ту ночь целую вечность — месяц — назад, когда они ели оладьи здесь же, в монастырском саду. Ваня, очевидно, тоже о ней вспомнил, потому что спросил, не отводя взгляда: — Ты ведь тогда не дочитал стихотворение до конца? — Не дочитал, — кивнул Охра. — Хочешь услышать остальное? — Хочу, — в этот раз обошлось без комментариев про народную поэзию, да и насмешки в Ванином голосе не звучало. Вообще весь вечер с тех пор, как они пришли в сад, Ваня пребывал в каком-то несвойственном ему лирическом состоянии. Что ж, момент действительно нужно было ловить. — Не вижу я, кто бродит под окном, Но звезды в небе ясно различаю, — начал Охра. Ваня не прикрывал глаз, как делал той ночью, а смотрел на него внимательно и сосредоточенно, и улыбался — не привычной насмешливой улыбкой, а другой, редкой, ласковой и теплой. — Я ночью бодр, а сплю я только днем. Я по земле с опаскою ступаю, Не вехам, а туману доверяю. Глухой меня услышит и поймет. Я знаю, что полыни горше мед. Но как понять, где правда, где причуда? А сколько истин? Потерял им счет. Я всеми принят, изгнан отовсюду. Не знаю, что длиннее — час иль год, Ручей иль море переходят вброд? Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придаёт. Я всеми принят, изгнан отовсюду. — Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придает, — повторил Ваня. — Хорошие стихи. — Я думал, тебе больше понравится строчка про то, что истинам потерян счет. — Истина, — задумчиво сказал Ваня, — делает свободным. Он явно был сегодня в очень странном настроении. Охра привлек Ваню к себе, крепко обнимая за плечи. — Все в порядке? — повинуясь какому-то наитию, спросил он. — В мире не может быть порядка, — сообщил Ваня, — потому что им оскорблялась бы свободная воля Господа и его всемогущество. После этого он наконец засмеялся и обнял Охру здоровой рукой, упираясь лбом тому между плечом и шеей. — Нормально все, дядь, — раздался его слегка приглушенный тканью куртки голос. — Денек просто выдался паршивый. — День уже почти закончился, — сказал Охра, гладя его по голове. — Нет, — отозвался Ваня. — Еще нет.• ────── ✾ ────── •
«Мой Валентин, смейся, черни все наше или в шутку, или и в правду; не в том дело, будь только весел, упивайся своею ученостью и наслаждайся моею дружбой. А для меня, если что от тебя, что бы оно ни было, и каково бы ни было, все приятно. И если только понимаю тебя, мне кажется, что и над здешним смеешься не для того, чтоб осмеять, но для того, чтобы меня привлечь к себе, как и реки для того преграждают, чтоб заставить их течь иначе. Ты и всегда поступаешь так со мной. А я тобой дышу более, нежели воздухом, и тем единственно живу, что, бывая ли с тобой вместе, или розно, но мысленно всегда неразлучен. Как не изнемочь душою, хотя бы мы были и адамантовые? А у меня с первой беседы с тобою родилась привязанность к твоему благолепию, и я столько пленился твоею добродетелью, что дела твои всякий час у меня на языке. Поэтому ты, может быть, скажешь: «Когда же придешь? И до какого времени будешь откладывать?» До того, как Бог повелит, и исчезнут тени теперь злоумышляющих и завидующих. Ибо хорошо знаю, что недолго будут противиться прокаженные, заграждающее Давиду вход во Иерусалим. Писано в Риме, 23 января 1466 года»(страница сгорает)
• ────── ✾ ────── •
— А где все ваши книжки? — спросил Охра, оглядываясь. Келья Вани и Валентина выглядела непривычно пусто. Исчез даже ворох пергаментов и бумаг, вечно загромождавший разделявший койки стол. — Устав не позволяет нам иметь никаких вещей, — напомнил Валентин. — Обычно на это смотрят сквозь пальцы, но инквизитор всюду сует свой нос, и лучше его не дразнить. — Непохоже, чтобы ты следовал своему же совету, — хмыкнул Охра. Валентин улыбнулся краешком рта. — Я, возможно, пару раз и дал себе волю, — признал он. — Но инквизитор все равно не понял большую часть того, что я говорил. Такие, как он, слышат только то, что готовы услышать. На допросах в этом подходе, полагаю, ничего смешного нет, но во время визитации он скорее на руку. Вот, — прервал он сам себя, протягивая Охре небольшой квадратик несколько раз сложенной бумаги. — Ваня просил тебе передать. Охра развернул лист и пробежал написанное взглядом. — Почему вдруг записка? — он растерянно поднял глаза на Валентина. — Мы с ним виделись пару часов назад. — Думаешь, я много удовольствия получаю, работая купидоном? — сварливо поинтересовался Валентин. — Ваня меня попросил передать — я передал. Дальше как-нибудь сами разбирайтесь. — Да уж, из языческих демонов ты скорее был бы Герме... Рука, — сообразил Охра. — Правая рука! Получается, он снял лубок? Написанное суховатым языком приглашение спуститься после ужина в катакомбы вдруг заиграло новыми красками. — Разбирайтесь сами, — повторил Валентин, поднимая руки. И, глядя, как резво Охра направился к выходу, насмешливо бросил вслед: — На ужин не забудь сходить! А то как бы у инквизитора не появилось вопросов о том, где ты пропадаешь. — Твоя правда, — признал Охра. — Кроме того, — издевательски продолжил Валентин, — не подобает совокупляться на пустой желудок, ибо это вредно и тяжело для естества, убийственно для прирожденной теплоты и навлекает худосочие и сухотку. — Спасибо, — сказал Охра. — За записку и за совет. Что бы я без тебя делал. — Совет — это Авиценна, — услужливо сообщил Валентин. — Без тебя и без Авиценны, — согласился Охра.• ────── ✾ ────── •
«Мой Валентин, многие из здешних, приходя ко мне, изъявляли удивление твоему превосходству в речах. Ибо рассказывали, что представлен тобою один весьма блистательный опыт, и, как говорили они, было самое величественное зрелище, так что все собрались, в городе никого не было видно, кроме одного Валентина и слушающих его людей всякого возраста. Никто не соглашался не быть при этом: ни носящий на себе бремя власти, ни отличающийся в воинских списках, ни занимающийся рукодельным искусством, даже и женщины спешили прийти туда. Что же это за зрелище? Что была за речь, побудившая к такому всенародному стечению? Она, как извещали меня, изображала человека своенравного. Не премини же прислать ко мне эту речь, возбудившую такое удивление, чтоб и я стал хвалителем таких речей. Ибо я, который хвалю Валентина и не видав произведений его, каким сделаюсь хвалителем, нашедши теперь повод к похвалам?» «Хорошо ты сделал, что написал ко мне, потому что показал в этом немалый плод любви: и всегда так делай. Не думай, что нужны тебе оправдания, когда пишешь ко мне...» «Писано в Кёльне...» «Не хвалю Гесиода, что занимающихся одним ремеслом назвал противниками в ремесле, говоря: «И горшечник косо смотрит на горшечника, и плотник на плотника». Ибо, по моему мнению, не столько ненавидят они друг друга, сколько бегут друг к другу, взаимно лобзаются и обнимаются, как родные. А певец к певцу тем паче бежит, оттого что их занимает один предмет — слово. Такое же влечение и я чувствую к твоей учености...» «Писано в Майнце...» «Ты, заключив в уме своем все искусство древних, до того молчалив, что не дашь мне попользоваться чем-нибудь и в письмах. А я, если бы безопасно было Дедалово искусство, прилетел бы к тебе, сделав себе Икаровы крылья. Но как воска нельзя поверять солнцу, то вместо Икаровых крыльев посылаю к тебе слова, доказывающие мою дружбу. Свойство же слов таково, что они выражают сердечную любовь. Таковы слова! А ты можешь вести их куда хочешь — и при таком могуществе молчишь! Но обрати и ко мне источники слов, льющиеся из уст твоих...» «Писано в Трире...» «Праздник для меня — твое письмо. А еще лучше, что усердием предваряешь время праздника, доставляя мне предпразднество. Таков дар твоего благоговения; а я воздаю тебе важнейшим из всего, что у меня есть — молитвами. Но чтобы у тебя было нечто на память о нас, посылаю тебе список Sic et Non Абеляра, заключающий в себе выбор полезного для любословов. Удостой принять это и представь мне доказательство пользы, спомоществуемый прилежанием и духом...» [рукой Валентина, начерно] «Одна весна в году, одно солнце между звездами, одно небо обнимает собой все, один голос выше всех, и это (если способен я только судить о подобных делах, и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос».(эти и другие страницы сгорают)
• ────── ✾ ────── •
— Ты что делаешь? — растерянно спросил Охра. — Так нужно, — Ваня затянул узел потуже. — Развяжи. — Нет. — Мне жмет. Ваня мельком осмотрел веревки. — Не жмет, — равнодушно сказал он. Отошел к Валентину, о чем-то с ним пошептался, вернулся, сел на корточки возле Охры. — На все вопросы отвечай, что я тебя околдовал, — сказал он, глядя не в глаза Охре, а в точку чуть выше его левого уха. — В первый же день дал отпить из фляжки, потом начались проблемы с памятью и сном, уяснил? — Просыпаешься посреди ночи, под ногтями земля, лицо в крови, на подушке птичьи перья, — подсказал Валентин, которого, кажется, происходящее чрезвычайно забавляло. — Захлопнись, — резко сказал Ваня. На секунду прикрыл глаза, повторил: — Не слушай его. Выпил вина из моей фляжки, потом провалы в памяти. И спать хочется постоянно. Как оказался здесь, не помнишь. Понятно? — И кому я должен это рассказывать? — Кто спросит, тому и расскажешь. — Я не понимаю, — растерянно сказал Охра. — Что происходит? Зачем я вам здесь? — Что тут непонятного? Принесем тебя сейчас в жертву Сатане, — бодро ответил Валентин. — Тогда почему я сижу в углу, а не лежу на алтаре? — уточнил Охра, чувствуя себя довольно глупо. — Там занято. — Там холодно, — хором ответили Валентин и Ваня. Они переглянулись и добавили: — Отморозишь себе еще что-нибудь. — Не выебывайся. — Еще вопросы есть? — поинтересовался Ваня, по-прежнему не встречаясь с ним взглядом. Вопросов у Охры было много, но сил, чтобы их формулировать, чтобы что-то выяснять и предъявлять претензии, неожиданно не осталось. В ушах громко стучала кровь, обрывки мыслей беспорядочно крутились в голове, сосредоточиться ни на чем не получалось. Ваня был прав: веревки на самом деле не жали, но дышать почему-то было тяжело, и на грудь как будто что-то давило. — Ты мне вообще когда-нибудь правду говорил? — спросил, наконец, Охра. — Чаще, чем ты думаешь, — Ваня натянуто улыбнулся, наклонился к Охре, легко коснулся губами губ, — и, стоило только тому открыть рот, чтобы возмутиться, как между зубов оказалась мягкая, но плотная черная ткань. Ваня завязал узел на затылке, проверил, нормально ли Охра дышит, зачем-то погладил его по плечу, отошел к Валентину и больше не оборачивался. Ткань кляпа неуловимо пахла ладаном и явно когда-то была частью послушнической рясы. Хозяин, судя по всему, в ней больше не нуждался.• ────── ✾ ────── •
Охра попытался прислушаться. — ...Бафомет — бог познающий, а не познаваемый. — Ну, ради этого-то все и затевалось. — Мы не слишком рано? — На таком сроке уже неважно. К тому же, Луна в Водолее, день Меркурия, час Юпитера, — момент лучше не придумаешь. — Как ты все это держишь в голове, ума не приложу. — У меня тут шпаргалочка. Ваня засмеялся. Все это — и диалог, и Ванин смех — звучало пугающе нормально, как будто они с Валентином склонялись, касаясь друг друга плечами, не над атанором в лаборатории, а над соусником на кухне. Охра зажмурился, надеясь, что все это дурацкий сон, из которого можно проснуться, если постараться как следует, — но, когда он открыл глаза, лаборатория была на месте. Ваня листал какой-то гримуар, Валентин вычерчивал на полу знаки, не похожие ни на что, что Охра видел прежде. Валентин распрямился, посмотрел на Охру, подмигнул и отвернулся раньше, чем тот успел как-то отреагировать. — Итак, — нараспев произнес Валентин, сверяясь с одним из манускриптов, — «ба» — огонь, сульфур, человеческая душа, которую египтяне рисовали в форме птицы; «фо» — Меркурий, ртуть, действо Исиды, концентрация; «мет» — ребис, неуязвимое существо, андрогин. — Кстати о последнем, — скабрезно ухмыльнулся Ваня. — Как твои успехи на этом поприще? — Неплохо, спасибо, — невозмутимо ответил Валентин.• ────── ✾ ────── •
— Ключ к ребису — андрогинность. — В теории это звучит хорошо, но ты-то что делать будешь? Валентин пожал плечами. — Экспериментировать. — В женском платье, как мы выяснили еще в Кракове, ты смотришься ужасно. Сонечка. — Да и лазить через заборы и бегать от стражи в нем было довольно неудобно, — ухмыльнулся Валентин. — Вообще достичь равновесия женского и мужского начал можно разными способами... К тому же, не думаю, что надетые под рясу подвязки как-то приблизят меня к трансмутации духа. — А я бы на это посмотрел, — засмеялся Ваня. — Может, меня бы приблизило. — Комментатор Гроттаферраты довольно молод, — рассеянно сказал Валентин. — Гуманист, ученый и визионер. Как-то раз в Германии я был на его проповеди... Услышь я его лет на пять пораньше, пропал бы с головой. — Причем тут... Да ладно, — неверяще сказал Ваня. — То есть подвязки под рясой тебя к трансмутации духа не приблизят, а жопа, подставленная другому мужику, приблизит! Какие интересные представления о великом делании. — Почему сразу жопа? — безмятежно ответил Валентин. — И потом, да хоть бы и жопа. Ведь у духа нет пола. Ты и сам знаешь, что в поиске камня магическая часть важнее химических реакций. — Постой, то есть ты это серьезно? Позволь напомнить, что содомитов отлучают от причастия на пятнадцать лет. — А гробокопателей на десять, — с ухмылкой подхватил Валентин. — А чародеев на двадцать пять, — засмеялся Ваня. — Выходит, если сложить содомита с гробокопателем, получится один чародей. Смотри, прямо про тебя рассказ. Портрет художника в юности. История становления. — Пятьдесят лет без причастия. Или двадцать пять? Как думаешь, они складываются? — Думаю, да, и счетовод из тебя так себе. Ты не учитываешь в общем балансе прелюбодеяние и ересь. — Это еще лет двадцать, — прикинул Валентин. — К счастью, я столько не проживу. — Ничего, наверняка в итоге срок выйдет гораздо короче, — утешил его Ваня. — Потому что раньше тебя сожгут на костре. — Всегда есть такой риск. — Разумнее в нашем положении было бы добывать не магистериум, а противоожоговую мазь. — Мертвым припарки без надобности, — ухмыльнулся Валентин. — Говорю тебе как профессионал. Так что сосредоточимся на камне.• ────── ✾ ────── •
В жаровне тлели благовония со смутно знакомым запахом; все вокруг стало происходить словно бы медленнее, но при этом окружавшим вещам как будто добавилось красок и объема. Только что распиравшие грудь эмоции неожиданно притупились, отступили на задний план, и Охра отстраненно отметил, что смотрит на все вокруг не как связанный пленник или обманутый влюбленный, а как... художник за работой, — то задерживаясь взглядом на очертаниях предметов или игре света и тени, то оценивая общую композицию и перспективу. Разумом он прекрасно осознавал, где находится и что происходит, но его как будто отделило от него самого толстое стекло, за которым остались боль, обида и страх. «Тонут в ней горе и гнев и приходит забвение бедствий», — прозвучал в голове насмешливый Ванин голос. Охра и рад бы был разозлиться, но не получалось, поэтому он откинулся назад, упираясь затылком в каменную стену — ощущение оказалось неожиданно ярким, и несколько секунд он думал только о том, как приятно она холодит затылок, — и стал смотреть на Ваню и Валентина. Они больше не болтали и не смеялись; двигались оба слаженно и плавно, с несвойственной ни одному из них торжественностью. Закончивший чертить Валентин отложил мел и принялся негромко читать латинские псалмы. В церемониальном облачении, которое, в отличие от послушнической рясы, не предполагало пояса, и в глубоком капюшоне, скрадывавшем часть лица, он смотрелся бесплотным, бесполым существом — колеблющийся свет свечей выхватывал только подбородок, чувственный изгиб губ и мелкие, острые зубы. Длинные бледные пальцы Валентина медленно вертели кинжал с рукоятью из слоновой кости. Ваня обходил крипту, поправляя и зажигая черные свечи. Свечи, как и Валентиновы рисунки, смыкались кругом вокруг стоявшего в центре помещения стола, на котором стоял... Охра моргнул. На исполнявшем роль алтаря столе, оттеснив в сторону атанор, стоял гроб.• ────── ✾ ────── •
«Протокол заседания, посвященного делу о вере, находящемуся в ведении преподобного отца во Христе, господина Мирона Никейского, кардинала-епископа Фраскати, коммендатора Гроттаферраты, а также преподобного отца во Христе Дионисия, генерального настоятеля ордена василиан, аббата Гроттаферраты, а также отца Антония, официала Фраскеты, доктора обоих прав, и викария брата Георгия, инквизитора, против Валентина и Иоанна, послушников сказанной обители, обвиняемых. Именем Господа, аминь. В год от рождества Христова тысяча четыреста шестьдесят шестой, в четверг, на двадцать пятый день января месяца, тринадцатого индикта, во второй год от начала правления святейшего понтифика во Христе, отца и господина нашего, Павла, милостью Божией второго папы этого имени, перед лицом преподобного отца и господина Мирона Никейского, милостью Господней и Святого Апостольского Престола кардинала-епископа Фраскати, а также преподобного отца Дионисия, генерального настоятеля ордена василиан, викария Георгия, из ордена братьев-проповедников, инквизитора, призванного к искоренению ереси в Святой Римской Империи, облеченного властью волей св. Престола, назначенного для надзора за чистотой веры в пределах диоцеза Фраскеты, в монастырской часовне, что в Гроттаферрате, проводится слушание, на каковом присутствуем мы, иными словами, отец Виктор из Сан-Джиминьяно, монастырский библиотекарь, и Теодор Книжник, писец, призванные к разбору дела, дабы вести верную запись речей вышеназванных господ епископа, настоятеля, официала и викария инквизиции, а также всего прочего без исключения могущего произойти в течение таковых слушаний, после чего призваны будем изложить записанное нами в полном соответствии с требуемой формой. В соответствии же с таковой обязанностью нашей, сохранявшей и сохраняющей ныне законную силу, объявляем, что в присутствии вышеназванных лиц нижеперечисленные свидетели, представ перед сказанным епископом и викарием, доносили о том, как послушники Валентин и Иоанн призывали к себе злых духов, каковым же изъявляли покорность, а также предавались многим иным величайшим и неслыханным преступлениям и бесчинствам, включая ересь, колдовство, богохульство и надругательство над покойными. Засим, первым подвергся допросу Джованни Бонинсенья, художник и знатный горожанин, прихожанин церкви Сан-Лоренцо, что во Флоренции, каковой показал, что...» — А дальше? — папский легат перевернул страницу. — Протокол обрывается. — Еще не переписали, — Мирон извлек из нагромождения бумаг на столе стопку листов. — Есть черновики, но там по-тоскански, и текст не везде легко читается. — Давайте, — отмахнулся легат.• ────── ✾ ────── •
ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Мы тратим время зря. Необходимо разобрать завал. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Этот завал невозможно разобрать. По крайней мере, нашими усилиями. Вы хотите, чтобы завалило все катакомбы? Чтобы в церкви провалился пол? КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Мы послали за каменщиками в Рим. Если с завалом что-то можно сделать, они посмотрят. Пока я бы не советовал даже спускаться вниз. Запах серы говорит о том, что в воздухе еще остались какие-то ядовитые субстанции. Сернистый газ — не то вещество, с которым... ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Субстанции! Вещества! От вашей учености одни проблемы. Серой в катакомбах пахнет, потому что это запах дьявола. Которого вызывали ваши послушники! В вашем монастыре! ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Но... ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Принятые в монастырь по вашей протекции, генерал-настоятель. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Я несколько лет назад был в Кракове, и по приглашению читал курс в местном университете, там с ними и познакомился. Студенты были блестящие. Разумеется, я не отказал им в протекции, когда узнал, что они хотят посвятить себя Богу. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: От образования, от образования все беды. Вся ересь, всё дьяволопоклонство. У вас тут что ни послушник, то бакалавр философии. Что ни монах, то юрист или доктор. Проще нужно быть. О. АНТОНИЙ: Молодые люди. Давайте успокоимся. Всеведущ один лишь Господь. Вы, господин викарий, второго дня проговорили с Валентином с утра до ночи, не так ли? И тоже ничего не заподозрили. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Один день — не девять месяцев. Впрочем, вы правы, отец. Провели они нас всех. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Синьор Бонинсенья, мы выслушаем вас от имени и по поручению святой Римской инквизиции. Вы подробно опишете то, чему стали свидетелем вчерашней ночью, не упустив ни детали. Принесите присягу. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ (положив руки на Евангелие): Клянусь отвечать правдиво. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Начнем. Назовите имя, данное вам при крещении, а также прозвище; из какого сословия или чей вы сын, откуда родом, какой нации и профессии. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Мое имя Джованни, из дома Бонинсенья, из Флоренции, где я родился, воспитывался и учился живописи. Меня также называют Охра. Мои занятия — изобразительные искусства. Мой отец — Джорджио Бонинсенья, моя мать — Катерина, родственница маркграфини Матильды. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Что вы делаете в аббатстве? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Реставрирую фрески в церкви. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Расскажите, что произошло вчера в крипте. Не забывайте, что лжесвидетельство — грех. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я получил от Вани записку с просьбой встретиться с ним в катакомбах... ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: От кого? ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: От послушника Иоанна. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: У него даже имя нехристианское. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Обычное имя. Ваня, Иван... Иоанн. Это на славянский манер. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Допустим. Где записка? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Не знаю. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Вот, среди материалов дела. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Так... Так. И почему Иоанн назначил вам встречу в катакомбах? Вы бывали там раньше? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я... да. Бывал. На некоторых саркофагах очень красивые барельефы. Я ходил иногда их срисовывать. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Иоанн говорил что-нибудь о том, зачем вы нужны ему в катакомбах? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Нет. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Какого рода отношения вас связывали? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я мог бы назвать его другом. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Оба, и Иоанн, и Валентин явно... втирались к Джованни в доверие. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Ваше высокопреосвященство, при всем уважении, вы небеспристрастны. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я бы не сказал, что Валентин особо старался втереться ко мне в доверие. Он даже не пытался вести себя дружелюбно. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: А Иоанн? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ваня... Ну, у него такой характер. Непростой. Не знаю. Мне казалось, мы ладим. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Я надеюсь, вы отдаете себе отчет, что послушник Иоанн обвиняется не в краже буханки хлеба, а в тяжелейших преступлениях против веры и Церкви. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я... понимаю. Извините, викарий. Мне до сих пор сложно поверить в то, что произошло. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Дьявол искусен. Итак, послушника Иоанна вы могли бы назвать другом? Расскажите, когда и как вы познакомились. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я приехал в монастырь за день до начала рождественского поста... КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Четырнадцатого ноября. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ваня меня встретил, показал обитель, помог разместиться. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: По вашему поручению, генерал-настоятель, не так ли? ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Так. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Хотя его послушание заключалось в работе в скриптории. Отец библиотекарь, а вы что скажете о послушнике? О. ВИКТОР ИЗ С.-Д.: Блестящая латынь, прекрасный греческий. Хороший почерк, светлая голова. Но довольно беспокойная. Прилежания ни на грош. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Вы, господа, так отзываетесь об этих еретиках и дьяволопоклонниках, как будто рассказываете о любимых внучатах. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Синьор Бонинсенья прав, викарий. Представьте, что кто-то, кого вы знали как доброго христианина, с кем почти год жили бок о бок, ходили к службе и делили трапезу, у кого уже готовы были принять монашеские обеты, вдруг исчезает в клубах дыма и запахе серы. Глаза видят доказательства, разум велит отречься, но сердце... болит. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: У меня нет времени ждать, когда у вас отболит сердце, ваше высокопреосвященство. Возможно, прямо сейчас, пока мы сидим здесь, еретики покидают пределы Лациума. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Викарий, мы с вами своими глазами видели обвал. Вы полагаете, там кто-то мог уцелеть? ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Пока не разберем завал — не узнаем. Итак, синьор Бонинсенья. Вчера днем вы спустились в катакомбы... ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Вечером. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: А нельзя без этих ваших фокусов? Синьор Бонинсенья не подозреваемый. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Ход дела покажет. Значит, вечером. Во сколько? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: После ужина. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Продолжайте. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я спустился вниз и какое-то время шел вперед... Потом меня ударили сзади по затылку, и я потерял сознание. Очнулся в крипте, со связанными руками. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Кто-нибудь был там, кроме вас? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ваня... То есть Иоанн. И Валентин. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Что они делали? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Сначала обсуждали... астрологию. И алхимию? Речь шла о ртути и сере, и еще о каком-то ребусе. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Ребисе? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Да, точно. Ребисе. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Неудивительно. Алхимия всегда идет рука об руку с вероотступничеством. Непонятно, почему она еще не запрещена. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Потому что князья мира сего вряд ли когда-нибудь оставят надежду найти секрет превращения свинца в золото. Впрочем, я сомневаюсь, что Валентина интересовали деньги. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Он производил впечатление бессребреника? КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Он производил впечатление человека, которого больше волнуют вещи на порядок выше. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Еще речь шла о Бафомете. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: О Господи. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Что именно говорилось о Бафомете? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я... не помню. Что он познаваемый? Или познающий? Не помню. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Приложите усилия. Иначе придется прибегнуть к какому-нибудь... проверенному способу восстановления памяти. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Вы не посмеете. Никто не позволит вам... ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Полагаете? Свидетель не может вспомнить того, что слышал меньше суток назад. Если это не признак сговора, то... ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: У меня начались провалы в памяти еще в ноябре, после того как — как я понимаю сейчас — Ваня угостил меня чем-то из своей фляжки. И сонливость. Я тогда не обращал внимания, думал, простуда. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Простуда?! ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Тут ужасные сквозняки. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: По признакам похоже на легкое отравление Mandragora officinarum. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Кроме того, вчера, в крипте... они жгли какое-то благовоние. Не знаю, что это, но мысли от него ужасно путаются, и чувства тоже. Сосредоточиться ни на чем было невозможно. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Вероятно, египетская смола. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Вы, ваше высокопреосвященство, удивительно хорошо разбираетесь в зельях. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: И что? Хотите мне тоже что-нибудь предъявить? ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Упаси Господь. Синьор Бонинсенья, продолжайте. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Я спросил, зачем я им понадобился. Валентин ответил, что они собираются принести меня в жертву Сатане. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: О Господи. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Потом... Они чертили какие-то знаки на полу. Жгли свечи. Пели псалмы. Называли имена. Ване... Иоанн задавал вопросы, Валентин отвечал. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Какого рода вопросы? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Какая-то бессмыслица. Послушайте, там воняло этой дрянью, и я скверно понимаю латынь на слух. О. АНТОНИЙ: Ты что, неграмотный? КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Бога ради! Он читает и пишет на тосканском и французском. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ну спасибо, Ми... Ваше высокопреосвященство. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Перескажи, что вспомнишь. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ваня сказал... Голос у него, кстати, был какой-то странный, как будто чужой. Чревовещатели на ярмарках звучат похоже. В общем, Ваня сказал «Пусть он войдет», и затем спросил: «Кто ты?». Валентин ответил: «Я сын земли и звездного неба, но род мой только от неба». КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: От неба его род. Господи. Какой же балбес. Витя, вычеркни потом эту строчку, пожалуйста. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Дальше... Ваня спрашивал Валентина, через что он прошел, что видел, что сказал, что ему дали. Думаю, я все-таки неправильно понял, потому что прошел он... Через северную тернистую долину? И видел там бедро и голень? И сказал... Сказал «я видел ликование в землях азиатов». Там ему дали... пламя огня и кристалл. После чего он похоронил на берегу Озера Правды четыре последние вещи. Я не понял, чьи. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Ничьи. Точнее, всеобщие. Четыре последния человеков: смерть, Страшный Суд, ад и рай. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Но как их можно похоронить? КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Аллегорически. Вопрос скорее — зачем. Хотя и это вполне понятно. Ох, Валентин. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Это был очень длинный диалог, я довольно быстро перестал вообще понимать, о чем речь. Потом... В самом конце... Валентин достал из гроба голову. А Ваня этим своим очень странным голосом сказал: «Храни эту голову, ибо она принесет тебе немало добра». После чего они снова начали называть имена демонов, точнее, Валентин выкрикивал имена, а Ваня добавил еще благовоний на жаровню и стал помешивать какое-то зелье, которое они извлекли из атанора. Это было довольно жутко. Воздух... дрожал, и стены как будто гудели. Потом пришли вы, — закончил он. — Вы стояли у входа в крипту, Мирон начал кричать. Ваня отвлекся от зелья. И печь... взорвалась. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Мы там присутствовали. Спасибо. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Ну извини. Меня попросили не упускать деталей. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Отец Виктор, и это, пожалуйста, вычеркните. Ладно. Что до головы, я слышал такую историю: некий благородный рыцарь якобы любил молодую даму из графства Триполи и, поскольку не мог обладать ею при жизни, услыхав, что она умерла, отправился на кладбище, велел откопать ее тело и, гм, совокупился с нею. После чего он отрезал ее голову себе на память, и тогда, мол, некий голос громко провозгласил, что ему нужно бережно хранить эту голову. Потому что всякий, кто ее увидит, умрет на месте. ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Вчерашнюю голову я видел, и остался жив. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: На что она была похожа? ДЖ. БОНИНСЕНЬЯ: Не знаю, голова как голова. Точно не женская. Без волос. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Отец Виктор, запишите. В крипте на столе стоял гроб, в гробу лежало тело молодой девушки. Без признаков разложения. Оценить... подвергалась ли она... надругательству, представляется невозможным. На нижнюю часть гроба при взрыве обрушились камни потолка. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Мы отправили людей в близлежащие деревни расспросить, не пропадали ли там девицы. КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Вы видели, как у нее заплетены волосы? Деревенские девушки так не носят. Никто уже так не носит. Такие прически сейчас можно увидеть только на языческих фресках и мозаиках. ГЕН. НАСТ. ДИОНИСИЙ: Вы хотите сказать...? Это невозможно. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Что невозможно? КАРД.-ЕП. КОММ. МИРОН: Есть легенда, что где-то в подземельях под Аппиевой дорогой, там, куда уходят наши катакомбы, похоронена Туллиола, дочь Цицерона. И что ее тело... Не подвержено тлению. ИНКВ. ВИК. ГЕОРГИЙ: Неподверженным тлению может быть только тело святой, никак не язычницы. Теперь еще и дочь Цицерона! С ума сойти. Одна история удивительнее другой. Объявляю перерыв. Возобновим заседание через час, и учтите, после перерыва я надеюсь слышать меньше мистических историй и больше имен и дат.• ────── ✾ ────── •
— Что папский легат? — спросил Охра. — Ушел читать протоколы. Нет, — устало ответил Мирон на вопросительный взгляд друга. — Никаких новостей. Каменщики говорят, завал нельзя трогать еще несколько дней, не меньше. Девицы в деревнях не пропадали. По крайней мере, не бесследно. — И легат пока ничего не говорил? В смысле, о том, что будет... с тобой. С монастырем. С нами. — Со мной — ничего, — ответил Мирон. — Как бы расследование ни повернулось, самое страшное, что может произойти — потеряю комменду. Ну, в общем, и к лучшему. Все равно все здесь напоминает о моей... глупости, — после небольшой паузы закончил он. Немного помолчали. — Тебя тоже никто не тронет, — спохватился Мирон. — Будь уверен. Что бы Дьёрдь ни говорил, зубы у него не отросли тягаться ни со мной, ни с Медичи. И не отрастут. Он это хорошо понимает. — Спасибо, — сказал Охра. В последние дни он был в таком состоянии, что казалось — никакие пытки хуже не сделают. Умом он, впрочем, понимал, что дыба или даже сапожок на поверку оказались бы куда как болезненнее душевных мук. — Больше ни на ком он не отыграется? — уточнил он. — Не у всех в обители есть такие покровители, как ты, а в инквизиции, как я слышал, обычно не упускают повода сжечь кого-нибудь просто для острастки. Не обязательно виновного. — Ты ошибаешься, — сухо сказал Мирон. — У всех в обители есть такой покровитель, как я. Вешать и жечь я никого не дам. Дионисий, скорее всего, свое место потеряет, но тут уж я бессилен. Место, впрочем, не голова. Всегда можно найти новое. Голову, как выяснилось, тоже можно найти новую. Охра передернул плечами и прогнал отвратительное воспоминание. Помолчали еще немного. Мирон перебирал бумаги, Охра сидел на краю его стола и смотрел, как пылинки пляшут в солнечном луче. Дни понемногу становились длиннее; Ваня, обожавший отлынивать от переписывания манускриптов, наверняка бы не упустил повода поныть. Охра несколько раз мысленно зарекался поднимать эту тему, но вопрос вырвался будто бы сам собой. — Думаешь, они живы? — Надеюсь, — немного помолчав, ответил Мирон. Он перестал перекладывать бумаги, сложил беспокойные руки поверх двух потрепанных листов, сцепил пальцы и вздохнул. — Если они погибли там, под завалом, — пояснил он, — то дорога обоим прямиком в ад. Тут уже ничего не попишешь. А если они как-то... Не знаю, как... Но спаслись, если они живы, то есть шанс, что они раскаются. Пока человек жив, есть надежда. Охра однажды в каком-то разговоре сказал Ване, что надежда умирает последней. Ваня на это ответил, что вообще-то сначала император Адриан запытал насмерть Веру, потом — Надежду, и только потом — Любовь, а через несколько дней к ним присоединилась их мать, София-мудрость. Пересказывать это Мирону он, впрочем, не стал. Тот наверняка знал и сам. — В exempla встречаются истории о раскаявшихся чародеях, — добавил Мирон. — Валентин мне ни одной такой не пересказывал. — Достаточно того, что он знает их сам. — Что бы ты сделал, — Охра наконец отвел взгляд от пылинок и посмотрел на друга, — если бы они нашлись? Живые? — Не знаю, — Мирон отвернулся. — Нет, знаю. Сначала я бы Валентину врезал. Дал бы ему прямо по его бестолковой голове. «По которой?», — внутренний голос Охры, кажется, навсегда приобрел издевательские Ванины интонации. С одной стороны, это было здорово. С другой — совершенно невыносимо. — А почему ты спрашиваешь? — Мирон все-таки посмотрел на Охру. — Не знаю, — повторил вслед за ним тот. — Я пытаюсь представить, что твои люди... Или инквизиция... В общем, что кто-нибудь их ловит. И они отправляются на костер. Потому что в таких случаях отправляются на костер, верно? Кайся — не кайся. — Верно. — У меня эта картинка не рисуется, — упрямо сказал Охра. — Не складывается. Я бы... Я бы не смог этого допустить. — Надеюсь, ни с кем, кроме меня, ты такие разговоры не ведешь. — Я дурак, по-твоему? Но у тебя я не могу не спросить, Мирон. Что бы ты сделал? — Не знаю, — честно сказал Мирон. — Должен бы знать. Но — не знаю. Он снова отвернулся, побарабанил пальцами по лежащим перед ним бумагам. — Я говорил, что нашлось среди их вещей? Подорожные на имена Тиля Уленшпигеля и Жана Зубодробителя. Положение не располагало к веселью, но Охра, как-то сразу угадавший, где чья, все равно не смог сдержать смешка. — Зубодробитель, надо же, — сказал он почти нежно. — И Уленшпигель, — мрачно повторил Мирон. — Шпигель — это же по-немецки «зеркало»? — Это имя плута и пройдохи из фламандских фацетий, — Мирон скрестил руки на груди. — А «шпигель», кстати, с народного немецкого переводится еще и как «задница». — Даже не знаю, что ему лучше подходит. — По-моему, выбор тут даже не стоит. Охра подумал, что Валентин действительно в чем-то был как зеркало, отражающее того, кто в него смотрит. В разговорах с Мироном, с инквизитором, с Ваней и с самим Охрой он был совсем разным, нигде при этом не выглядя неискренним; и Мирон, пожалуй, за минувший год смотрелся в это зеркало больше, чем кто-либо еще. Не в последнюю очередь потому, что Валентин не мог не напоминать ему его самого лет десять назад: философ и эрудит, и, ну, конечно, не брат свободного духа, но явно мистик. Мирону всегда не хватало хорошего собеседника, и кто подошел бы на эту роль лучше, чем его собственное отражение?• ────── ✾ ────── •
Охра и Мирон молча сидели на скамейке. Мирон с отстраненным видом бросал на землю оставшиеся с завтрака хлебные крошки, Охра смотрел, как друг кормит птиц, и старался не думать обо всем, что происходило с ним в этом саду. — Монастырский сад, — прервал тишину Мирон, отряхивая руки, — аллегорически всегда представляет сад райский. И в поэзии, и в прозе, и в музыке, и в архитектуре любой сад — только тень Эдемского. — Это проповедь? — немного зло поинтересовался Охра. — Мысли вслух, — коротко ответил Мирон. И замолчал. Охра запоздало подумал, что, вероятно, не его одного одолевают воспоминания. — Ну, нас пока отсюда вроде не изгоняют, — неуклюже пошутил он. — Нас — нет, — согласился Мирон. Через заросли розмарина с одной из параллельных тропинок донеслись звуки шагов, мяуканье и голоса. Инквизитора и его спутников не было видно, но слышно было хорошо: — Когда в Риме не могли сжечь Волка из Римини, жгли его чучело. Раз еретики ускользнули от правосудия в этом мире, успев умереть легкой смертью, можно сжечь их кота, — кровожадно предложил отец Георгий. — Наверняка это сатанинский фамилиар. Охра чуть было не ломанулся на голос прямо сквозь кусты, но Мирон придержал его за локоть и указал обходной путь. В лабиринте садовых тропок он ориентировался гораздо лучше. — Кот не сатанинский фамилиар, — объявил Охра, выворачивая к инквизитору и папскому легату, окруженным свитскими и монахами. — А обычная божья тварь. Его зовут Григорий. — В честь Григория Двоеслова, — с крайне серьезным лицом поддержал остановившийся рядом и чуть впереди Мирон. — Писавшего, что если кто часто в осуждении подчиненных следует движениям своей воли, а не достаточным причинам, то происходит то, что самой этой власти лишается тот, кто употребляет ее по своим прихотям, а не сообразуясь с нравами подчиненных. Так что справедливо через пророка Иезекииля говорится: И бесславите Меня пред народом Моим за горсти ячменя и за куски хлеба, умерщвляя души, которые не должны умереть, и оставляя жизнь душам, которые не должны жить, обманывая народ, который слушает ложь. Инквизитор посмотрел на Мирона крайне мрачно. — В любом случае, коту в монастыре не место, — сказал он. — Всем известно, что кошки — слуги дьявола. Мысленно Охра мстительно подметил, что цитатой из Писания инквизитор свои слова не подтвердил. Вот Ванечка бы наверняка подтвердил, причем тремя на выбор. Если бы ему пришло в голову доказывать такую ерунду. — Всем также известно, что во время Великого потопа, — с серьезным лицом сообщил Мирон, — кошка спасла Ноев ковчег, съев мышь, пытавшуюся по наущению дьявола прогрызть дырку в днище. История была незнакомая, а вот интонация кое-кого очень напоминала. Никто из присутствующих, впрочем, не рискнул сказать коммендатору, что о такой истории он слышит впервые. Охра решительно подхватил котика на руки. — Если коту не место в монастыре, то я его забираю, — заявил он.