мы надевали лавровые венки на вшивые головы;;

в тот вечер ставрогина, дойдя из последних сил домой, едва успела наглухо затворить ставни в свой кабинет, как почти на пороге взорвалась страшным приступом, который, пожалуй, оказался самым сильным за всё время. казалось, что её выворачивает наизнанку, сначала вместе с кровью стали вылетать множество лепестков, которые николь всеволодовна старательно сдерживала во время монологов верховенской, и затем с ужасающим кашлем наружу стали появляться полные объёмные соцветия гортензии, раздирающие горло и ротовую полость, а за ними тягучие сгустки крови, что ставрогина уже решила, что это сами лёгкие не выдержали испытания. девушка, в агонии корчась на полу, стала беспомощно отползать назад, увидев пышные цветы, пытаясь будто бы сбежать от всего происходящего, но удушье и кашель снова и снова заставляли складываться пополам и простирать за собой кроваво-цветочные дорожки. даме буквально думалось, что она умирает, умирает унизительно и прискорбно, от желчного лицемерия вместо ответных чувств, и вот так и скончается скоропостижно — в лужах собственной крови, гортензий и отчаяния — картина романтичная и жалкая. но на деле, ставрогина только лишь упала в обморок от обильнейшей кровопотери — головокружение ударило с такой силой, что всё вокруг поплыло перед глазами и смешалось в бурное и мрачное месиво, а звон в ушах едва не стал оглушительным. очнулась она, как поняла, бросив взор первым делом на свой брегет, спустя два часа. тут же за голову заставила схватиться резкая головная боль, когда ставрогина стала озираться, и вспоминать, что происходило здесь некоторое время назад. — nicole! — послышался стук в дверь и обеспокоенный голос варвары петровны. — nicole, mon enfant! — да, mamá? — я стучусь к тебе уже несколько часов, что происходит? — всё хорошо, я прилегла отдохнуть, ничего более, заперлась, чтобы меня не беспокоили. — когда ты только пришла, на весь дом был кашель такой силы, что я услышала это с верхнего этажа! что за безолаберное отношение к здоровью, если это чахотка, пневмония, а ты ещё и гуляла с петрой степановной? ты же понимаешь, что это летально? — нет, точно нет, всё в порядке. — отозвалась николь всеволодовна понурым голосом. совершенно хуже и пневмонии, и чахотки, летально, совершенно точно летально, и если бы с этим можно было что-то сделать. — николь всеволодовна, я настаиваю на докторе! — я прошу вас, mamá, оставьте меня, я не расположена сейчас к разговорам, тем более через дверь. послышался удаляющийся стук каблуков. было невероятной фортуной то, что матушка не стала требовать отпереть ей, потому что обстановка в комнате ужасала — на лаковом полу повсюду огромные лужи гемолимфы и цветы гортензии, перемешанные в слюне, ставрогина в абсолютно ужаснейшем виде — бледная, чуть ли не серая кожа, разлезшиеся одежды, полностью окроплённые кровью лицо, руки и платье, совершенно распавшаяся причёска и волосы, тоже пропитанные этой субстанцией. вдруг она зашипела от острой боли в руке, будто бы туда одновременно вкололи массу маленьких иголочек. подняла правую руку к глазам, и увидела, как на тыльной её стороне, в том месте, куда её поцеловала верховенская, прямо через кожу распустились цветы. истерика стала накрывать с головой, не оставляя воздуха, и николь всеволодовна с остервенением стала уничтожать соцветие на руке, вырывая цветок за цветком, несмотря на то, что это выходило с невероятной режущей болью. хотелось выть от этого мерзкого положения, от того, как она была близка с излечению, и как низко теперь она пала, как неминуемо и ужасно прогрессирует недуг. она ударилась в беспомощные рыдания, не в силах даже подняться с пола. но вдруг голова озарилась мыслью другой. николь всеволодовна судорожно залезла рукой под сюртук, не обнаружив там ничего, стала рыться в одеждах, проверила досконально юбки, всевозможные и невозможные карманы, на полминуты недвижимо заступорилась, восстанавливая в голове всё произошедшее, и поняла — она оставила окровавленный платок с цветами в доме у виргинских. ханахаки не было всеми признанным заболеванием, и не настолько известным, чтобы при находке цветов и крови это было бы первым, что пришло в голову. но вместе с тем, что ставрогина умудрилась и там продемонстрировать свой приступ, картина могла сложиться воедино. ещё страшнее было то, что после ухода nicole со двора петра степановна направилась обратно к дому. девушку стало просто трясти от мысли о том, что платок мог попасть в руки виновнице недуга. петра видела слишком много, чтобы при виде цветов понять, в чём дело. дальнейшая неизвестность гнела всё больше — станет ли эта ночь последней, завянет ли ставрогина вместе с ненавистными цветами так же позорно и трагично, почему после прямого признания петры всё усугубилось до такой степени, когда цветы должны были вовсе исчезнуть, и можно ли с этим хоть что-то сделать? а в прочем, надо ли? в чём здесь эта фатальная ошибка, неизвестный нюанс, в верховенской ли или в самой ставрогиной, больные чувства которой сложно назвать любовью? посторонние шумы в голове сменились голосами, которые безудержно и беспорядочно шептали про верховенскую, про цветы, про гибель то, что слышать сейчас хотелось в последнюю очередь, и вгоняли девушку в ещё худшее состояние. в какой-то момент, через пелену слёз, ставрогина перед собой разглядела верховенскую. будто бы самую настоящую, надменно сидевшую на кресле, сложив ногу на ногу, как на собрании, и смотрела на конвульсии подруги сверху вниз, взглядом давая ей понять, до какого состояния та опустилась. лишь то, что петра недвижимо сидела и молчала, давало блаженной понять, что перед ней очередная галлюцинация. вся ночь погрязла будто бы в тумане. от навязчивого ощущения того, что тело из-за цветов раскалывается на части, у nicole начался беспорядочный кататонический приступ. она снова стала исступлённо метаться по комнате, биться о поверхности, как будто не она полчаса назад лежала без сил в багряных лужах и гортензиях, а позже — восковой ступор. застыла посреди кабинета, абсолютно как-то театрально и богемно, как бы только что кружилась в чувственном танце, и осталась изваянием с лазурными красками цветов на груди. сознание вернулось только к утру, совершенно раннему, когда только начинало светать, и даже слуги ещё дремали. тогда же дама засуетилась, стараясь не дай бог никого не разбудить, и стала убирать из кабинета все следы вчерашнего происшествия — расставила мебель и разбросанные вещи по местам, будто бы ничего не было. она могла бы оставить это всё и на дворовых, если бы не ужасающее зрелище залитого кровью пола и вездесущих лепестков, что вызвало бы слишком много вопросов. закончив метаться по маршруту ванная комната — кабинет и обратно, стало очевидным, то, что требуется полностью сменить одежды. во мраке едва восходящего солнца та набрала ванну, и в абсолютно опустошённом состоянии погрузилась в воду, наблюдая, как она тут же стала озаряться багрянцем, осевшим прежде на истончённой белой коже. приступы не заставили себя долго ждать — вода стала становиться всё более насыщенного красного цвета, когда со страшной болью в горле и судорогами стали высвобождаться шарообразные соцветия hydrangea. одни попытки не задохнуться, которые сопровождались у ставрогиной животным страхом за свою жизнь, когда та выкашливала прогрессирующие цветы, стоили неимоверных сил, сейчас же к этому всему прибавлялось старание обойтись без громкого кашля, чтобы никого не разбудить шумом. она ещё никогда в жизни не чувствовала так определённо, что необратимо угасает, не то, чтобы с каждым днём, она могла сказать, что с каждым часом. если бы верховенская знала, каким жалким и отвратительным чувством безысходности она сейчас душит свою идолку. в прочем, вполне не исключено было то, что она и так была полностью в курсе дела и знала, что происходит, и измывательски лишь наблюдает, как николь всеволодовна тонет в своём сокрушении. nicole в этот день так и не смогла уснуть, в своём кабинете вошла в недвижимый ступор часов на пять, погружаясь в рефлексию. и на завтрак не спустилась, отказалась даже и от чая. — позвольте, она сейчас, похоже, не в лучшем положении духа и здоровья, чтобы принимать кого-то...— послышалось в коридоре на перебой со стуком каблуков. — ах, поверьте, варвара петровна, дело важное, можно сказать, неотложное, да и много времени не займёт, — засыпал бисером голос, от которого по спине стал расходиться липкий холод, так не кстати, что ставрогина предпочла бы, чтобы это сейчас было у неё галлюцинацией в голове. к приходу гостей она была полностью не готова — начиная своим состоянием, заканчивая тем, что она не успела достаточно привести себя в порядок, а покрывающие тело перчатки и воротник искать было уже поздно, так как дверь успела нагло отвориться, и тут же захлопнуться. — вы уж извините, что я к вам прямо таки утром, да и без предупреждения, но вы, думаю, должны были привыкнуть, — затрещала верховенская с её пакостной улыбочкой, оказавшись перед nicole в её кабинете. ставрогина оставила суету, понимая, что излишняя обеспокоенность и попытки спрятать извилистую кожу станут вызывать только больше подозрений. петра степановна обросила её взглядом с десяток секунд, примечая для себя её действительно болезненный сегодня вид, но всё же продолжила. николь всеволодовна же потупила взгляд, чувствуя, как от одного дурного взора внизу живота начинают гулять неясные мурашки. — вы подумали над моим вчерашним предложением? темноволосая молчит, так же не поднимая глаза на подругу. — ставрогина, вы подумали над моим вчерашним предложением? — ещё раз, сменив тон на совсем серьёзный, стала повторять petra, делая от двери шаг на встречу. — над каким ещё предложением? — с раздражённой, но измотанной интонацией ответила она, обращая взор чётко в глаза верховенской. — их вчера в вашем бреду поступало с десяток, если вы вообще помните. это вы про иоанну—царевну, или же про америку? петра степановна ещё несколько секунд простояла с таким же тяжёлым и настороженным выражением лица, как вдруг звонко рассмеялась, и вернувшись в своё привычное шутливое настроение, направилась к столу аристократки. — мельче, берите мельче, николь всеволодовна, — с тем же смешком стала ей говорить революционерка, резко встав, опираясь на столешницу, что заставило ставрогину чуть ли не инстинктивно отодвинуться назад, — я к вам по поводу шатовой с тушиным. но, впрочем, ещё стоило бы обговорить, — тут она вынула какое-то письмо из под спенсера и положила его на стол перед ставрогиной. анонимное письмо, которое она, видимо, успела взять у фон лембке, и как успела догадаться николь, очередные афёры и угрозы от брата михаила тимофеевича. перед глазами всё плыло, и фокусироваться сейчас на этом не было никаких сил. — непременно требуется тысячи две или minimum полторы, дайте мне завтра или далее сегодня, и сегодня же к вечеру я спроважу вам в петербург, того-то ему и хочется. если хотите, с михаилом тимофеевичем. угрожает он и мне, и заметьте, вам. — мне отсылать михаила тимофеевича незачем, — изнемождённо ответила николь всеволодовна. — может быть, даже и не хотите? — может быть, и не хочу. — одним словом, будут или не будут деньги? — в каком-то нетерпении обратилась к ней верховенская. — денег не будет, — спокойно посмотрела она на неё, — вы получили от отца деньги за имение, maman выдала вам шесть или восемь за степана трофимовича, вот и отдайте из своих. связав меня преступлением, вы, конечно, думаете получить надо мною власть, для чего вам это? на кой черт я вам понадобилась? оставьте меня, наконец, в покое. — ах, вы шутить начинаете, — в пассивно— агрессивном тоне промолвила анархистка. она, поджав губы, будто бы задумавшись о чём-то, на ещё какое-то время молча уставилась в стол, потом сверху вниз посмотрела на николь всеволодовну, ещё более внимательно обвела её взглядом, от чего-то усмехнулась и снова отвернулась в сторону. девица, как заметила ставрогина, уже совсем осмелела, и раболепием не блещет, как вчера, когда пыталась удержать царевну. — возвращаясь к тушину — я, знаете, с юлией михайловной удачно нахожусь на короткой ноге, и вам, как своей конфидентке, имею честь донести, что она собирается проводить праздник по подписке в пользу гувернанток при своём имении, разделённый на литературный кадриль и бал. я к тому, что нам в этот день не доставит проблем елисея николаевича позвать к вам. петра степановна продолжала пытливо смотреть на даму, дожидаясь какое-то время ответа, но та смотрела рассеянным взором куда угодно, лишь бы не на затейливую подругу. — а вы всё не отвечаете, — тут она опустилась на локти, всё так же опираясь на столешницу, и, сверкая глазами, ещё некоторое время вглядывалась в аристократку. — какие ваши любимые цветы, ставрогина? от этого внезапного вопроса перехватило дыхание, и николь всеволодовна тут же машинально взглянула на барышню, к несчастью обнаруживая, что она находится ближе, чем следовало бы. — вам доводилось слышать о таком расстройстве, как ханахаки? вещь крайне, знаете ли, занимательная, романтичная и трагическая в то же время, все считают чепухой, пока сами лично не столкнуться. — она придвинулась ещё ближе. — когда человек от сильнейшей влюблённости начинает сначала откашливать определённые цветы, которые прорастают из его сердца и распространяются на лёгкие, потом они прогрессируют, образуясь в удушающие соцветия, и прорастая под кожей вдоль всего тела, затем с невыносимой болью проклёвываются через кожу, словно через почву, в местах, где докасался до неё объект вожделения, а далее цветы почти что разрывают тело на части, и больной умирает в страшнейших мучениях, превращаясь в оранжерейное изваяние, если только объект симпатии прежде не ответит взаимностью. я в своё время перечитала огромное количество информации, пока в пансионе мне запрещалась политическая литература, и далее, на протяжении всей жизни было для меня самым большим страхом — скончаться от этого недуга. догадалась, она определённо точно догадалась, иначе бы она не заводила сейчас этот разговор. неизвестно было только то, к чему она старается подвести свою речь. ставрогиной снова приходилось тяжело дышать, стараясь не взорваться цветочным приступом в этом положении. petra же между тем наклонялась всё ближе при своём монологе, будто бы специально. — ставрогина, вы удивительная женщина, вы знаете это? ах, повторюсь, в вас дороже всего только то, что вы об этом не догадываетесь, эта ваша будто бы детская непосредственность! вы и не замечаете, как доводите каждого человека до исступлённой к вам или любви, или ненависти, а бывает и всё вместе, как все становятся будто бы одержимы лукавыми. — всё более вкрадчиво и всё более приближаясь молвила петра степановна, что её реплики заставляли ставрогину перебирать с десяток вариантов того, о чём пытается сказать ей революционерка про это злосчастное ханахаки. — вы думали о том, сколько душ вы могли загубить, невольно одаривая, возможно, и едва знакомых вам лиц этой болезнью? сколько из них единожды могли увидеть вас в швейцарии, или же в петербурге, а потом задохнуться букетом цветов, исходящим из их лёгких? думали вы о том, что и елисей николаевич не спроста цепляется за вас всеми последними силами, несмотря на то, что вы приняли решение разойтись обоюдно? то ли верховенская пытается её запутать, то ли она вообще, начиная это разговор, не брала во внимание саму николь всеволодовну и вариант того, что та, с кем она говорит, по иронии болеет этим её главным страхом по отношению к ней же. расстояние между дамами было буквально около пятнадцати сантиметров, и петра степановна продолжала выдерживать напряжение, как резко слегка отстранилась. — ах, я же совсем запамятовала! — воскликнула она с улыбкой, ища рукой что-то в карманах. — представьте, вы вчера так внезапно ушли с собрания, что забыли забрать, меня только нагнала кириллова, как только вы удалились, и попросила вам лично передать. тут она проворно перехватила кисть ставрогиной, и положила в неё тот самый платок. с теми же пятнами крови, кажется, и не развёрнутый вовсе, но когда николь всеволодовна ошарашенно приняла его в ладонь, петра степановна в перчатках резко развернула к себе тыльную сторону руки девушки. в том же месте, куда давеча поцеловала её верховенская, на ней снова проросли гортензии, которые ставрогина и вовсе не заметила, произошло это, должно быть, во время ступора. верховенская изучающе глядела некоторое время, и неторопливо подняла глаза на лицо ставрогиной, озарённое страхом и нарастающей истерикой. темноволосая погрузилась в полнейшее короткое оцепенение, совершенно первое время не понимая происходящее, но встретившись с надменным и хитрым взглядом петры степановны, тут же забрала руку, и зашлась кашлем. теперь она не просто догадалась, она определённо точно знала. скрывать что либо от её глаз было теперь совершенно бессмысленно, и ставрогина, опираясь всем туловищем на стол, снова стала удушающе давиться кровью и пышными цветами. верховенская же наблюдала за этим молча и совершенно спокойно. — и что же вы, в конце концов, думаете насчёт елисея николаевича? — сев в кресло, снова обратилась к ней нигилистка, когда ставрогину отпустило, и та старалась восстановить дыхание. она будто бы на зло игнорировала всё происходящее, будто бы это всё в порядке вещей, будто бы она совершенно не удивлена, и знала с самого начала. — мы обе сейчас прекрасно всё поняли, так что прекратите делать дурочку из себя и меня. — дрожащим голосом процедила николь всеволодовна. — елисей николаевич не представляет для меня ровно никаких интересов, чем бы он не страдал, а эта ваша обличающая речь — как обычно, мимо дела, лишь бы меня помучить. — вы, знаете ли, были последним человеком, которого я могла представить умирающим от влюблённости, — сказала петра степановна, ехидно улыбаясь. — что будете делать дальше, ставрогина? — точно не собираюсь унижаться ещё больше, и на коленях молить об исцелении, тем более перед вами, — обречённо ответила она, задумавшись. — позвольте прояснить один момент; если погибает объект вожделения, что происходит с больным? — ах вот вы как? — рассмеялась верховенская, — больной исцеляется, только если получает ответные чувства, если же человек, к которому он эти чувства испытывает, погибнет, то увы — недуг никуда не денется, больной умрёт от цветов в том же темпе и мучениях, взаимности не получив. а вы уже надеялись? мне, может быть, вам сейчас же мой дамский револьверчик одолжить? — довольно. они снова провели в молчании около минуты. — вы давеча просили сказать, чего я хочу, лепетали о том, что вы к моим услугам во всех родах, посему позвольте пакостно в каком-то роде воспользоваться вашими словами; повторюсь, елисей николаевич не представляет для меня ровно никакого интереса, оставьте это, и больше к нему не возвращайтесь; вместо этого я попрошу ночи с вами. бог знает, к чему николь всеволодовна сейчас изъявила это, и на что она рассчитывает — тоже. желание то ли уцепиться за последний отклик надежды, то ли мазохистически добить себя этим актом морально полностью. во всяком случае — она находилась на пороге смерти, и терять было нечего. петра степановна приобрела вид абсолютно серьёзный, отвела взгляд, размышляя о чём-то, но лицо девьчие даже не выдавало краски. — как пожелаете, — ответила она наконец. — в прочем, вынуждена идти, дел множество, и так прилично задержалась. она поднялась, кивнула с многозначной улыбкой в знак прощания, и выскочила за дверь. дама же осталась недвижимо сидеть за столом. на щеках стали невольно простираться влажные дорожки, будто бы фарфоровое тело переставало и вовсе быть подвластным хозяйке. оно, в прочем, и было так, им всё больше овладевали цветы, которые скорее всего вскоре безжалостно разорвут грудную клетку на части. единственные силы она нашла в себе на то, чтобы дрожащими руками снова приняться за диверсирование проросших на кисти бутонов.