***
О, приди, помешай мое варево, И, если все сделаешь правильно, Ты получишь котел, Полный крепкой, горячей любви.
Гарри занял самую удобную позицию — в кресле у окна, рядом с рождественской елью и мистером Уизли, подальше от дивана, на котором играли в плюй-камни Фред, Джордж и Джинни. Кому хотелось получить вонючий плевок в лицо прямо в ночь перед Рождеством? — Мы танцевали под эту песню, когда нам было восемнадцать! — всхлипывала миссис Уизли, по лицу которой катились слёзы — так сильно её растрогала песня их молодости. — Помнишь, Артур? Мистер Уизли промычал что-то неразборчивое. В последнее время он так уставал на службе, что сейчас он пользовался долгожданной возможностью расслабиться. Гарри откинул голову на спинку кресла и прищурился, глядя на старших Уизли из-под ресниц. Так картинка была смазанной и мерцающей, будто бы он смотрел через мутное стекло. Уизли молчали и даже не смотрели друг на друга, и всё же появлялось ощущение, что они были частями одного целого. Гарри вдруг подумалось, что Артур и Молли удивительно похожи между собой — той самой похожестью, которая приходит к семейным парам с годами, когда двое врастают друг в друга, приобретают привычки друг друга и узнают друг друга до самой последней веснушки и самой последней мысли. Затем Гарри почему-то вспомнил о своих родителях. Он зажмурился, и их лица, улыбающиеся и юные, всплыли у него перед глазами. Гарри попытался представить их не теми — дерзкими, двадцатилетними, и ещё совсем разными, непохожими друг на друга, а такими, какими бы они стали сейчас, спустя шестнадцать лет. Он попробовал вообразить, как чёрная копна папиных волос была бы уложена в строгую, более взрослую причёску, и в ней бы появились первые ниточки седины, как его джинсы сменились бы на брюки, а куртки — на какую-нибудь офисную мантию. Гарри изо всех сил постарался представить себе морщинки под глазами у мамы, жемчуг на её шее (такой носили только женщины за тридцать, он знал это точно) и какое-нибудь платье ниже колена, совсем как у миссис Уизли… Нет, ничего из этого не получилось. Родители, причёсанные и одетые по-другому, всё равно оставались двадцатилетними и улыбающимися. Оставались мёртвыми. — Извини нас за это, — произнёс мистер Уизли, и Гарри от неожиданности вздрогнул. Ему на мгновение показалось, что Артур извиняется, что Поттеры навсегда остались юными. Но нет, мистер Уизли кивнул в сторону приёмника, из которого неслись теперь голоса подпевавшего Селестине хора. — Скоро уже кончится. — Ничего, не страшно, — натянуто улыбнувшись, ответил Гарри.О, мое бедное сердце, где ты? Надолго ль оставило ты меня?
Миссис Уизли сходила за печеньем, и комнату наполнил чудесный аромат выпечки, корицы и жжёного сахара. Вынесли мандариновый пунш, и после стаканчика Гарри наконец удалось рассказать мистеру Уизли обо всём, что он видел и слышал во время вечеринки у Слизнорта. Затем Люпин, внимательно слушавший их всё это время, убеждал Гарри, что не доверять Снейпу равнозначно не доверять Дамблдору и его суждениям. Гарри это не понравилось. А ещё больше ему не понравилась фраза Люпина о том, что Гарри хочет ненавидеть Снейпа. Хочет?! Что бы это вообще значило? В представлении Гарри ненависть к Снейпу была каким-то естественным, базовым чувством, присущем всем и каждому. Вроде любви к подаркам на Рождество, удовольствия от вкусной еды и прогулок, грусти из-за окончания каникул или расставания с друзьями, радостного волнения перед распечатыванием долгожданного письма или скорби по ушедшим. И вдруг Люпин, этим его поучающим, измученно-снисходительным тоном сообщил Гарри, что, видите ли, он сам этого хочет. Как будто у него был какой-то выбор — возненавидеть этого сальноволосого, патлатого, носатого, жестокого, злобного, высокомерного ублюдка или полюбить его всем сердцем! Легко говорить, когда не приходится иметь дело с этим злыднем по несколько часов в неделю!…пусть ты разбил его на части, Оно вернулось — это счастье!
Потом Люпин рассказал ему о тяжёлых неделях в холодном лесу, в стае оборотней, о Фенрире Сивом — их вожаке. Они говорили об учебнике Принца-Полукровки и самом Принце, о заклинании Левикорпус, и даже вспомнили о Сириусе. — Может быть, это был Сириус? Или вы? — спросил Гарри, уже не надеясь узнать хоть что-то. — Сириус? Ни в коем случае, — покачал головой Ремус и опустил глаза, уставившись на свои руки. Из блёклого его лицо стало совершенно серым. Почему-то, несмотря на тяжесть от воспоминаний, для Гарри оказалось приятным слышать имя крёстного из уст Люпина. Словно бы всё то, что связывало их троих — Гарри с Сириусом, а Сириуса с Ремусом, вопреки случившемуся, осталось нетронутым. Всё это время, с того самого злополучного мая, Гарри не покидало чувство потери не только в отношении крёстного, но и в отношении Люпина. Ремус был так добр к нему, так терпелив, и терять его уже во второй раз было невыносимо. Конечно, было бы глупо мечтать, что двое побитых жизнью, плохо приспособленных к человеческому обществу мужчин смогли бы хотя бы отчасти заменить ему родителей. Никто и никогда бы не смог этого сделать! Даже попади Гарри с самого начала в лучшую приёмную семью, она бы не стала роднее его настоящих родителей. И всё же он иногда задумывался, что жить с Сириусом и Ремусом в их собственном доме, проводить с ними каждые каникулы, ездить вместе куда-нибудь на отдых, ходить за покупками, есть за одним столом, желать им доброго утра или спокойной ночи… Это было тем, чего Гарри хотел всем сердцем. И теперь блёклый, выглядящий гораздо старше своих лет Ремус снова стал для Гарри «профессором Люпином». Сделать ничего с этим было нельзя, и как Гарри ни хотел найти повод для общения или приятельства — это ограничивалось этим самым «общением» и этим самым «приятельством». Даже дружить они не могли — слишком большой была разница в возрасте. — Просто я думал… — Гарри уставился в огонь. — В общем, он очень помог мне на уроках зельеварения, Принц то есть. — Насколько стара эта книга, Гарри? — голос Ремуса теперь звучал теплее, словно бы он подумал, что говорит недостаточно дружелюбно. Но Гарри так и не посмотрел на него. — Не знаю, не проверял. — Что ж, проверь, может быть, это поможет тебе выяснить, давно ли Принц учился в Хогвартсе, — вздохнул Люпин. Песня из приёмника наконец затихла, зашумели аплодисменты зала. Но тут из другого конца комнаты послышалось пение Флёр. Видимо, она затеяла изображать Селестину, поющую тот же самый «Котел, полный крепкой, горячей любви», и делала это так ужасно, нарочно усиливая свой акцент, что всем стало ясно — Флёр немного перебрала с мандариновым пуншем. Уже со второго куплета к ней присоединились близнецы — пунша они выпили меньше, но вот картавили на французский манер они просто отлично. Лицо миссис Уизли выражало такое недовольство, что только «Что-то я устал, не пора ли ложиться, милая?» от Билла в сторону Флёр спасло ситуацию. Все стали подниматься со своих мест, посуда с остатками рождественских угощений полетела прочь из гостиной — на кухню. Рон, шатаясь от пунша и сонливости, затопал по лестнице наверх, видимо, намереваясь первым занять ванную, а мистер Уизли принялся гасить гирлянды на ели и окнах. Гостиная медленно погрузилась в полутьму, единственными источниками света остались камин и лампа, горевшая в кухне. Джинни замешкалась у стола, чтобы подогнать не послушавшиеся первого заклинания бокалы. Затем, убедившись, что никто из взрослых не смотрит, она подошла к рождественской ели. Встав на цыпочки, она сняла с верхушки измученную лысую балерину, освободила её от пут и быстро приоткрыла окно, выставив уродливую пленницу на подоконник с обратной стороны. Мгновение — и гном, злобно ворча, спрыгнул в сад и исчез в темноте. — Тс-с! — прижав палец к губам, Джинни бросила на Гарри угрожающе-заговорщицкий взгляд, пожелала спокойной ночи и тоже ушла наверх. Она словно бы говорила «Не проболтайся о нашем секрете», и вряд ли под этим подразумевалось пленение гнома. Внизу остались только Гарри, Люпин и близнецы. Последние ушли на кухню — поближе к пуншу, и их разговор сопровождали тихие взрывы смеха и постукивание стекла об стол. Можно было последовать примеру остальных и отправиться наверх, тем более, что кто-нибудь обязательно должен был лечь спать здесь, в гостиной, но Гарри совершенно не хотелось вставать и идти куда-то. Честно говоря, как и других, его тоже разморил мандариновый пунш — он был слишком вкусным, чтобы обойтись одним бокалом. Гарри смотрел на Люпина, а тот невидящим взглядом гипнотизировал догорающее пламя в камине. Дрова потрескивали, в комнате царили полумрак и тепло, а за окном едва слышно подвывал ветер, бессильный проникнуть сюда. Здесь было по-настоящему уютно, как бывает в домах, где дружные семьи собираются вместе, чтобы встретить праздник Рождества. И вдруг, совершенно внезапно все эти уют и спокойствие исчезли, их прогнало волнение, накатившее на Гарри. Ему в голову пришла какая-то ненормальная, совершенно идиотская мысль. И раньше, чем он осознал её бредовость, его рот сам собой открылся, и Гарри произнёс: — Знаете, я никогда никому этого не говорил… Но я… Я такой же, как вы. Вы с Сириусом. Чисто технически Гарри не врал — Гермиона догадалась об этом первая и сама задавала ему вопросы. Люпин перевёл на него удивлённый, ошарашенный взгляд. На его лице читалась растерянность: «Не послышалось ли мне это? Правильно ли я понял? Имел ли он в виду то, что сказал? Что мне ответить? Какие слова найти?». Прошла секунда, другая, а молчание продолжало висеть в воздухе. Гарри почувствовал себя глупо. Зачем он вообще это ляпнул? Чего он добивался? Хотел завязать разговор по душам, вернуться на год назад, когда они на рождественских каникулах проводили каждый вечер в гостиной, болтая о всякой ерунде? Важной, трогательной, уютной ерунде. Разве он не понял, что то время навсегда ушло и больше не вернётся? Гарри испугался. В мгновение Гарри представил, что он выдумал те тайные, но такие открытые отношения Люпина и Сириуса. Неправильно посчитал комнаты и кровати, придал слишком много значения их привычке проводить всё время вместе. А что, если они просто не хотели терять друг друга? Друг. Друга. И ничего больше? Что, если они пили из одного стакана, не брезгуя, тем самым доказывая, что они почти что братья? Жили вместе (год? больше года?) просто потому, что Люпину было некуда идти, а Сириус не хотел оставаться один в большом мрачном доме, полном невыносимых воспоминаний? И вдруг… Ремус улыбнулся. Улыбнулся впервые за… Гарри не помнил, видел ли его улыбку хоть раз после того ненавистного мая. — Такой же как мы? Я так и думал! — Люпин улыбнулся ещё шире и наклонил голову набок. И в этот момент вся старость и измученность будто бы спали с него, и Гарри вспомнил — ему всего-то около тридцати пяти. — Не мог ты быть настолько копией Джима. В чём-то да должен был отличиться… А как же девчонки? Бегают за тобой, я видел. Гарри почувствовал, что краснеет. — Не за мной, а за Золотым мальчиком. Это разные люди, мне кажется. — Да, согласен. — Кивнул Ремус, беря со столика почти полный бокал с пуншем. — Хм… Остыл. Но вкусно. Жаль, что его, кажется, скоро не останется, — он кивнул в сторону кухни. Близнецы разговаривали уже в полный голос и, судя по долгому, громкому смеху, успешно напивались. — А мой отец, он… — Теперь, когда напряжение и растерянность исчезли, Гарри наконец решился задать тревожащий его вопрос. — Он знал? Люпин покачал головой. — Поначалу нет. Мы не знали, как он отреагирует. — А потом? Узнал? Или вы ему рассказали? — нетерпеливо спрашивал Гарри. Он одновременно боялся услышать то, что его расстроит, и хотел навсегда покончить с этой темой. — Мы были на шестом курсе, как ты сейчас. — Люпин потёр глаза, и в этом жесте угадывалось смущение. — Он узнал сам. Увидел нас где-то… Неделю, кажется, не говорил с нами обоими. Мы подозревали худшее, думали — конец нашей дружбе. А оказалось всё проще — обиделся, что мы скрывались. Сказал, мол, не ждал от вас, что будете считать меня ханжой. Дружил с Блэком и оборотнем, будет дружить и с… Они рассмеялись, и Гарри почувствовал неимоверное облегчение. То, что он выяснил, никак не влияло на настоящее положение вещей. И всё же ему было приятно знать, что отец принял бы его таким, какой он есть. И возможно, в какой-нибудь другой реальности, в другой параллельной вселенной, где родители Гарри живы и здоровы, он может, не скрываясь, говорить об этом.***
Прежде чем лечь, порылся в чемодане и вытащил из него свой экземпляр «Расширенного курса зельеварения». Он осторожно провёл пальцами по потрёпанному переплёту, заглянул за обложку, туда, где чернела надпись «Эта книга — собственность Принца-полукровки». Затем он заглянул в оглавление, пролистал с конца в начало и наконец нашёл год издания на одной из самых первых страниц. Книге было без малого пятьдесят лет. Ни его отец, ни друзья отца по Хогвартсу пятьдесят лет назад там еще не учились. Разочарованный, Гарри забросил книгу обратно в чемодан, выключил лампу, и стал ворочаться в одеяле, думая об оборотнях, бедном Стэне Шанпайке, который встречал это Рождество в окружении не семьи и друзей, а дементоров, и Принце-полукровке, который, наверное, был стариком и проводил праздники в теплом доме с детьми и внуками, а может, уже покинул этот свет. Потом он подумал о Снейпе, о том, что его Рождество вряд ли радостней Рождества Шанпайка, и скорее всего оно заслуженно. Напомнив себе о всех грехах зловредного Снейпа, Гарри наконец погрузился в тревожный сон, полный ползучих теней, страшных заклинаний, бульканья опасных зелий и воплей искусанных малышей.