Июль 1996
Одним из неприятных последствий использования легилименции Северус считал появление долговременной связи между сознаниями двух магов. Это было одной из причин, по которой он отказывался давать Поттеру уроки ментальной магии. Неспособный к работе с тонкими материями, за месяцы тренировок мальчишка так и не научился контролировать поток своего сознания. А потому взаимодействовать с ним было попросту опасно. Чем чаще и дольше длились такие ментальные соития, тем впоследствии проще становилось проникновение и тем больше усилий требовалось для сопротивления нападавшему. При этом не было никакой разницы, кто именно выступал инициатором ментального вторжения с самого начала. Незримая нить, однажды соединившая двоих, передавала информацию в обе стороны. По прошествии времени оба мага, даже находясь на значительном расстоянии (не говоря об отсутствии зрительного контакта), начинали улавливать чужие эмоции и магические всплески. Иногда это проявлялось в виде минутных наваждений или видений, а иногда — в виде снов. Конечно же, всё это случалось крайне редко. Помня об этой опасности, опытный окклюмент наподобие Дамблдора, Волдеморта или самого Снейпа, контролировал ментальные импульсы, регулярно очищая сознание и не позволяя эмоциям или же магическим выбросам побеспокоить кого-то другого. Северус узнал об этом побочном эффекте из книг и долгие годы не ощущал даже намёка на появление ментальной связи ни с одним магом. Ни с одним магом, конечно же, не считая Люциуса Малфоя, с которым они несколько раз практиковали легилименцию в целях обучения. Тот изредка позволял себе беспокоить Снейпа, да и те несколько опытов были мимолётны и произошли в далёком ноябре 1981 года, когда они находились под следствием Аврората и содержались в изоляторе для потенциально опасных магов. Ежедневные допросы, длившиеся целый месяц, истощали Люциуса физически, эмоционально и магически, а потому от его прежней выдержки и самоконтроля почти ничего не осталось. Все они — Снейп, Малфой, Лестрейнджи, Мальсиберы, Эйвери, Кэрроу, Гойл, Нотт и многие другие содержались в одиночных камерах для предотвращения сговоров. И всё же, как потом рассказывали те, кто избежал наказания, это не помешало им передавать друг другу сведения или просто осведомляться о благополучии своих товарищей. Верными помощниками были магические брачные и кровные узы. Кроме того, многие Пожиратели были связаны между собой различными клятвами, скрепами ритуалов, магическими сделками. Некоторые из них на протяжении многих лет практиковали легилименцию, особенно те, кто находился в вассальских или просто подчинённых отношениях. Бесконечные часы ожидания в холодных камерах давали много свободы для медитации, поэтому супругам, родственникам или тем, кто имел подобную ментальную связь, получалось «достучаться» друг до друга через десятки толстых каменных стен. Ночь за ночью (а аврорские шавки предпочитали проводить допросы подозреваемых именно в это время) уводили по пять-десять человек. Неудобные стулья и боль в затёкшей спине, холод и отсутствие банальных согревающих чар, бесконечно повторяющиеся вопросы авроров и ложь об Империусе в ответ, шуршание самопишущего пера и пергаментов протокола, через пару недель — температура от банальной простуды и лающий кашель… Хвалёное здоровье чистокровки дало сбой, у Люциуса началась лихорадка. Он терял контроль над своим сознанием, которое пыталось найти выход и буквально кричало о помощи. Их с Северусом разделяли каменные стены и множество магических барьеров, но это не помешало Снейпу однажды почувствовать отчаяние друга и даже уловить его мысли. Удивительно, но Люциус думал о семье. В большей степени — о родителях (они скончались только многими годами позже) и новорождённом сыне. Тёплые, нежные воспоминания мешались с мыслями о будущем. Он боялся заключения в Азкабане больше, чем чего бы то ни было. Впрочем, как и Северус. Не вмешайся тогда Абраксас Малфой, не надави на тогдашнего министра (Миллисенту Багнолд, чей дядя, судя по слухам, имел Долг Жизни перед отцом Абраксаса), авроры бы продержали Люциуса под следствием ещё пару недель, и история бы кончилась плачевно. За Северуса же хлопотал Альбус Дамблдор. С Поттером же всё было иначе. С Поттером всегда всё было иначе. Его инакость, его странность уже давно стали чем-то само собой разумеющимся. А помножь эту странность на лень, так обязательно жди беды. Мальчишка не только не умел закрывать собственное сознание, но и не был способен контролировать самого себя. Ещё во время уроков окклюменции он показал не только полную негодность к искусству защиты, но и чрезвычайную склонность к самой легилименции. Простым Протего он был способен отразить это заклинание, без затруднений проникнув в сознание соперника. А что было бы, вздумай Поттер применить само Легилименс? Он был прирождённым бойцом, этот потомственный гриффиндорец. Этот взбалмошный гриффиндорец. На нём не успевали просыхать пот и кровь, причём второй всегда оказывалось несравненно больше. Ринуться в бой, напасть на врага, пока тот не напал первым, встретить опасность с гордо поднятой головой, с палочкой наголо и наготове — вот в чём он был так хорош. Являлось ли это врождённой или приобретённой особенностью, было неважно. Это был Гарри Поттер. Гарри Поттер, которому хватало невежества стучаться в чужие сны.***
После смерти Сириуса те сны, долгие полгода тревожившие и (хотя Гарри до сих пор не признавал этого) утешавшие его, прекратились. Было ли дело в тяжёлом потрясении или чём-то ещё, Гарри не задумывался. Однако, желая закрепить результат, он возобновил попытки очистить своё сознание. Гарри надеялся, что это поможет ему вернуть контроль над остальными сновидениями и не допустит повторения… всего того, что не должно было повториться. Каждую ночь, перед тем, как уснуть, Гарри перебирал скудные события дня, вспоминал своих друзей, думал о том, что его ждёт в ближайшем, неумолимом и пугающем будущем. А затем, расправившись со всем этим, Гарри обращался к человеку, которого он ненавидел всем сердцем. По крайней мере, так он думал. Сначала он представлял его лицо. Хотя в комнате было совершенно темно, Гарри закрывал глаза и вспоминал резкие, ненавистные черты. И вот лицо Снейпа, такое же строгое и уставшее, каким Гарри запомнил его в последнюю встречу, медленно выступало из мрака. Чёрные глаза, напоминавшие бездонные зияющие провалы, смотрели прямо на Гарри. Смотрели с презрением, с отвращением, со страхом. Такого Снейпа — молчаливого и напуганного — было проще ненавидеть, ему было легко высказать всё то, что Гарри так долго держал в себе. Гарри обвинял его в бездействии, в равнодушии, в жестокости, в конце концов. Он проклинал Снейпа, как проклинают убийцу своего родителя, злодея, отнявшего последнюю надежду на счастье. «Это ты убил Сириуса», — говорил ему Гарри, стискивая зубы так, что начинала болеть голова. — «Это ты, зная, как легко ему что-то внушить, вынудил его попасться в ловушку. Ты знал, чем это может закончиться, знал и не прикусил свой ядовитый змеиный язык. Так убирайся из моей головы, ты, убийца! Я не хочу думать о тебе, я не хочу видеть тебя ни во сне, ни наяву. Прочь, прочь!». И Снейп исчезал. Оставлял Гарри, расстроенного и напуганного, одного в душной темноте. Он больше не появлялся в его снах. Ни лица, ни белых тонких рук, ни угольно чёрных монашеских одежд, ни края мантии, ни мрачного силуэта, ни звука голоса, ни звука шагов, ни даже имени. Гарри был рад, что прогнал Снейпа из своей головы. Его отягощало лишь одиночество. И кошмары, которые пришли на место непристойных, волнительных грёз.***
Это было невыносимо. Конечно, большинство всего, что было связанно с Поттером, можно было описать словами «нелепый», «бредовый» и «безумный», но это выходило за рамки привычного. Северусу хватало и собственных снов, и бессонных ночей — тех, после которых просыпаешься в третьем часу ночи в холодном поту и ещё долго не можешь успокоиться. Теперь к этому прибавились ещё и чужие кошмары. Поттер, непонятным образом намертво вцепившийся в его сознание, таскал его за собой по самым сокровенным уголкам своих сновидений. Изредка там встречались собственные воспоминания Снейпа — те самые, которые мальчишка подглядел в омуте памяти во время последнего из их приватных уроков. Северус не мог разобрать, кто именно был действующим лицом в «украденных» снах — всё ещё он, их прежний хозяин, или Поттер. И это одновременно выводило из себя, мучило и пугало. …Он уже видел это место в воспоминаниях Поттера во время уроков окклюменции. Здесь над мальчишкой издевался уже не один толстый негодяй. Поттера травили целыми группами, вселяя в него ужас с помощью словесного запугивания и насилия. Северус помнил ту картину так ясно, словно это случилось с ним самим: медицинский кабинет, серое от ужаса лицо медсестры, маленький мальчик, сидящий на кушетке и прижимающий лёд к залитому кровью лицу. Переживать подобные школьные моменты заново было неприятно. Пускай немного в других обстоятельствах, но Снейп оказывался на месте юного Поттера с незавидной регулярностью. Сколько раз он, гордый обладатель разбитого носа и выбитых зубов, уговаривал мадам Помфри не сообщать о произошедшем никому из учителей! Она, свято верившая в справедливость, каждый раз сдавалась под умоляющим взглядом чёрных глаз (один из которых частенько оказывался подбит) и показывала, как накладываются маскирующие чары. Пустые коридоры маггловской школы, той, в которую когда-то ходил Поттер. Они казались бесконечными и напоминали ту самую детскую больницу, в которой много лет назад побывал Северус. Мерцание длинных электрических ламп, большие окна, ряды уродливых шкафчиков и множество лестниц с крашенными перилами — ничего общего с начальной церковной школой (единственной школой Коукворта), в которой довелось учиться ему самому. Поттеру снилось, как он бродит по этим бесконечным холлам в поисках выхода, заглядывает в пустые классы, спускается и поднимается по лестницам. Выхода не было. Подсмотренными воспоминаниями и маггловской школой это не ограничивалось. Ещё Поттеру снилось, что он снова заперт в чулане — душной и пыльной коробке под лестницей. Грязный матрас, настеленный на какие-то ящики, спёртый воздух, запах химикатов и пота, огромная паутина, поблёскивающая от света, пробивающегося в щели между досками ступеней. А ещё дверь — запертая снаружи. Поттер пытался выбраться, кричал и стучал, бил в неё ногами, но дверь не поддавалась, а его крики оставались без ответа. Решётки на окнах, пустые коридоры, щеколды с той стороны дверей, лестницы, ведущие в никуда, письма, которые было невозможно отправить, близкие Поттеру люди, проходящие мимо — к этому прибавлялись сцены насилия, а ещё воспоминания разного толка — от дня, когда Тёмный Лорд возродился на кладбище Литтл-Хэнглтона до приторно трогательных, вроде встречи с непутёвым крёстным или распаковки рождественских подарков. Было похоже на то, что Поттер, сам того не зная, нашёл способ разделить весь этот мучительный, душещипательный бред с другим человеком. Вот только способ и личность, на которую пал этот неосознанный выбор, были совершенно неподходящими… Тяжело дыша, Северус приподнялся на локтях и бросил взгляд на настенные часы. В спальне было слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Короткий взмах руки в сторону подсвечника на комоде, и три вспыхнувшие огонька осветили комнату. Стрелки показывали четверть третьего часа ночи, и это давало надежду, что перед очередным «трудным и важным» днём Северус ещё сумеет выспаться. Он сел, ссутулившись и скрестив ноги, обхватил себя руками и попытался восстановить дыхание. Раз, два, три… Вдох через нос, медленный выдох через рот, медленный вдох через нос и ещё более медленный выдох через рот… Увиденное настолько вывело его из себя, что он едва сумел сосредоточиться и поставить хоть какой-то ментальный блок, чтобы время до рассвета прошло без сторонних вторжений. Поттер был на редкость упёртым, он никак не хотел оставлять своего профессора в покое. И даже несколько тысяч миль не были преградой для его назойливости! Спасибо этой бестолочи и его неумению держать себя в руках за то, что добрую половину ночи Северус наблюдал, как в сновидениях проклятого Поттера умирал проклятый Сириус Блэк… Летом в подземельях всегда было прохладнее, чем в других частях замка. Но сейчас Северусу казалось, что в спальне невыносимо жарко и душно. Душно, словно в чёртовом поттеровском чулане. Рвано вздохнув, он резко поднялся на ноги, в четыре шага пересёк спальню и скрылся в ванной. Стянул влажную от пота ночную рубашку, бросив её на пол. Совершенно бездумно, мысленно не произнеся ни одного заклинания, зажёг свечи в единственном канделябре, так же бездумно заставил вентили ванны повернуться и замер перед зеркалом, мрачно уставившись на своё отражение. Зеркальный Снейп выглядел уставшим, рассерженным и каким-то больным, словно его пару дней мучила лихорадка. Огонь свечей бросал на его лицо, плечи и грудь дрожащие, неровные отсветы, не придававшие его наружности никакого изящества. Наоборот — так черты его лица становились ещё резче и неправильнее, а тело — ещё угловатее. Голова раскалывалась, шум воды ничуточки не успокаивал, а наоборот — действовал на нервы. Ванная набиралась слишком медленно. Зеркальный Снейп впустил пальцы себе в волосы, откинул передние пряди с лица назад и иронично поджал губы. В этом жесте не было никакого кокетства, лишь ядовитая самоирония. Перед глазами всё ещё стояли те мрачные образы из чужого сна. Один из залов Отдела Тайн, кажется, Комната Смерти. Битва в самом разгаре — крики сражающихся и яркие вспышки от их заклинаний. Чёрный рваный занавес, висящий в старой каменной арке. Никакой шум, никакие крики и звуки взрывов не могут заглушить проникновенный шёпот, доносящийся из-за завесы. Северусу даже показалось, что он узнаёт один из голосов — женский, ласковый, говоривший с этакими почти детскими, знакомыми интонациями. Слов не разобрать, но вот смысл ясен: голос звал, просил подойти ближе, дотронуться до завесы и сделать один-единственный шаг… — Иди к чёрту, Поттер. Убирайся из моей головы, убирайся! — бормотал Снейп, стоя босым и совершенно обнаженным перед распахнутым стеллажом в своей гостиной. Руки, переливавшие остатки огневиски из тяжёлой бутыли в гранёный бокал, подрагивали. Чем были хороши летние каникулы: Северус мог позволить себе роскошь мучиться от утреннего похмелья.***
Имя Сириуса всё ещё являлось оружием в борьбе с Дурслями. Те ещё не знали, что крёстный Гарри (тот страшный преступник из телевизора, криминальный гений, сбежавший из тюрьмы для волшебников, убийца двенадцати человек) был мёртв. А потому каждый раз, когда Гарри, просто отстаивая свои интересы в споре или желая ускользнуть из дома, упоминал о Сириусе Блэке, дядя и тётя сдавались без боя. Даже после своей смерти крёстный помогал Гарри, оставаясь его защитой от нападок и попыток ограничить его свободу. И Гарри пользовался вовсю этой возможностью, чтобы уходить из дома практически каждый день. Конечно же, он не забывал, выбираться из дома тетушки часто и надолго было попросту опасно, но не мог ничего с собой поделать. Что-то звало его прочь от этого места. Проснувшись в ночи после очередного кошмара, Гарри часто лежал без сна до самого рассвета, растворяясь в чувстве тревоги и изредка бросая взгляд на синеватую темень за окном. Он ждал первых лучей солнца, чтобы позволить себе ускользнуть из дома ещё до завтрака. Особенно долго тянулся один-единственный предрассветный час. Гарри наконец вырывался из тревожного оцепенения, садился на кровати и желал вернувшейся с ночной охоты Хэдвиг доброго утра. На её белых пёрышках на груди можно было частенько заметить алые капли крови, которые Гарри заботливо стирал салфеткой. Иногда, заскучав в обществе своей совы, он доставал из тумбочки переговорное зеркало Сириуса. Смахивал с него пыль, подолгу всматривался в его мутноватую поверхность, в паутинку трещин в углу, в своё отражение. Зеркальный Гарри был лохмат, бледен, под глазами у него залегли тени. Но вот глаза… В них — за поволокой усталости — горела жизнь. Этакий небольшой, но вполне стойкий огонёк, который был готов вспыхнуть в любой момент. Правда, сам Гарри об этом пока не догадывался. Всё ещё убеждённый, что обращаться к Сириусу (не то, что вслух, но и в собственных мыслях) он не имеет никакого права, Гарри не произносил ни слова. Всё, чем он довольствовался — воспоминаниями о проведённых с крёстным часах, которых было невыносимо мало. Гарри даже казалось, что сложи он их все вместе, в сумме не получилось бы и жалкого месяца рядом с Сириусом. Рождество на Гриммо — вот что составляло бы львиную долю этого времени. Полный дом народу — не найти ни одной свободной постели, а за столом — ни одного свободного стула. Радость — тихая, изредка нарушавшаяся взрывами смеха, музыкой или спорами. Вечера — тихие и спокойные, наполненные тем трогательным, семейным умиротворением, какое Гарри видел только в чужих домах. И в этот раз дело было вовсе не в Уизли. В этот раз это тепло и уют поселились в мрачном Блэк-хаусе благодаря двум людям, за чьим тихим счастьем Гарри наблюдал в то Рождество. Вдоволь измучив себя воспоминаниями, Гарри вставал, натягивал потрёпанные, давно не стиранные джинсы, находил футболку почище и наконец выбирался из комнаты. До завтрака было ещё пару часов, а потому Дурсли всё ещё спали. Напившись холодной воды (чайник бессовестно шумел и свистел, если поставить его нагреваться, а потому завтракал Гарри без чая) и сделав себе пару сэндвичей, он бесшумно возвращался к себе и садился за старые газеты или книги. Если ему в руки попадался учебник, он редко вчитывался как следует, а лишь иногда пробегал глазами наиболее интересные главы. Гарри ждал утреннюю почту. Первым делом Гарри брался за прессу. Свежий выпуск «Пророка» он изучал с первой до последней страницы. Теперь он знал, что важные новости не всегда помещаются на первую полосу. Затем Гарри раскрывал письма (если, конечно же, они были). С приезда в Литтл Уингинг ему один раз написал Рон, и два — Гермиона. Сочинение ответов друзьям Гарри также откладывал на раннее утро — было чем занять эти пустые, тревожные часы. В предрассветное время он одновременно ощущал усталость и лёгкость, и, наверное, поэтому слова вылетали из-под пера и ложились на бумагу проще и быстрее. Когда с этими нехитрыми делами было покончено, Гарри проверял, открыто ли окно (чтобы, в случае необходимости, Хэдвиг могла бы выбраться наружу), заходил в ванную, чтобы почистить зубы и умыться, и спускался на первый этаж. Он уходил из дома почти каждое утро, каждый раз — без чёткого плана в голове. Он не знал, куда именно ему хотелось отправиться, куда его тянуло. Знал одно — ему определённо хотелось ехать на север. Он сбегал до того, как Дурсли выбирались из кроватей, а потому день Гарри начинался без утренних столкновений с родственниками. Да и, если говорить честно, те не испытывали особого желания вставать на пути у крестника столь страшного преступника, как Сириус Блэк. В первый раз Гарри зачем-то взял с собой рюкзак с вещами, которые могли бы пригодиться в небольшом путешествии. Так он чувствовал себя более защищённо и спокойно. Волшебная палочка, смена одежды, маггловские деньги (по наставлению Гермионы выменянные у неё же на галлеоны по пути в Лондон), пустой блокнот (что Гарри собирался в нём писать, оставалось загадкой даже для него) и зеркало Сириуса — вот что составляло его нехитрый набор беглеца. Гарри представлял, как, вернувшись в Литтл Уингинг в один из вечеров, он застаёт дом Дурслей пустым или вообще спалённым дотла. И хотя подобное не могло случиться на самом деле (не могло, ведь Дамблдор сам говорил ему об этом!), Гарри не мог не думать об этом. Потому, наверное, и взял с собой всё необходимое в первый раз. Но оказавшись на станции в ожидании электрички, он понял: с рюкзаком у него больше шансов никогда не вернуться сюда, в этот маленький, душный, такой родной и такой чужой городишко. — Один билет, пожалуйста. Контролёр недовольно поджал губы. К его несчастью подозрительный, плохо одетый подросток, которого он принял за безбилетника, имел при себе деньги. Гарри чувствовал себя идиотом. Конечно же, ему нужен был всего один билет — единственным пассажиром кроме него был какой-то работяга в пыльной униформе, электрик или просто разнорабочий. Кондуктор, молодой и чем-то напоминавший Перси Уизли (а потому заранее вызвавший у Гарри чувство тревоги и отвращения), взял деньги и оторвал ему билетик. — Поезда сегодня не везде останавливаются, смотри внимательно, — пробурчал он и побрёл к выходу. Гарри же, скомкав билет, засунул его в карман джинсов — туда, где лежала его волшебная палочка, и уставился в окно. Он ещё не знал, где собирается выйти. С каждым днём он уезжал всё севернее и севернее, всё дальше и дальше, и с каждым разом остановиться было всё труднее. Сначала Хиндкли, затем Уайдлоу, а потом и Нордвич. Все станции были похожи одна на другую, но чем дальше Гарри уезжал, тем спокойнее ему становилось. — Эппинг-Грин, — объявил голос в динамике. Пора было выходить. Ещё немного, и Гарри доехал бы до самого Кэмбриджа. Он рывком поднялся с сидения и направился в сторону второй двери — приближаться к «Перси» в кондукторской униформе не хотелось.***
Здесь не было ни предупреждающих табличек, ни замков, ни сигнальных чар. Но Гарри знал — это была самая настоящая запретная секция. Он в нерешительности остановился рядом со стеллажом с фантастикой, но взгляд его был устремлён на стеллажи чуть поодаль. В самом углу салона видеопроката располагался отдел эротики. Кассеты на тех стеллажах стояли иначе, чем на остальных — не рядами, а гордо демонстрируя красочные обложки и названия. Гарри оглянулся по сторонам. В салоне совсем не было посетителей, да и вообще в жаркий субботний день пассажиров на этой ветке было меньше обычного. Если их и можно было найти, так это в кафетерии при станции «Эппинг-Грин», но никак не в прокате видеокассет. Убедившись, что за ним никто не наблюдает (даже касса пустовала), Гарри сделал шаг в сторону первого стеллажа из запретной секции. Его сердце забилось быстрее, когда его взгляд остановился на первой кассете. «Быстрый перепихон. Горячие сводные сёстры», — гласило название. На обложке кассеты были трое — две светловолосые женщины и мужчина. Последнего было видно только наполовину, и эта половина была нижней, подтянутой и очень заинтересованной в обществе двух «сводных сестёр», не похожих между собой ничем, кроме цвета волос. Гарри чувствовал, как его лицо горит от смущения, но ничего не мог с собой поделать. Внезапно вспыхнувший интерес заставлял его делать шаг за шагом вдоль стеллажей. Женщины и мужчины, молодые и не очень, европейцы, мулаты и азиаты, абсолютно обнажённые, в белье и в чём-то, похожем на блестящую резину, на кроватях и диванах, в машинах, на полу, у стены, на природе, в совершенно различных позах — все они занимались одним и тем же. Доставляли друг другу удовольствие, и судя по закатившимся глазам и приоткрытым ртам, удовольствие это было самым что ни на есть настоящим. Это было интересно, это будоражило и увлекало. Так Гарри думал, пока вдруг не наткнулся на нечто, от чего у него перехватило дыхание. Это было невероятно. А ещё — страшно. Сначала Гарри не поверил своим глазам — такого просто не могло быть. Это всё его воспалённый мозг, его ненормальные фантазии, это галлюцинации! Целый стеллаж был заполнен кассетами, на обложках которых были одни только мужчины. И эти мужчины тоже доставляли друг другу удовольствие. Он зажмурился, подождал несколько секунд и медленно приоткрыл глаза. Мужчины никуда не исчезли. Наоборот, чем дольше Гарри пялился на кассеты, тем реальнее становилось увиденное. Тысяча мыслей роилась у него в голове, и ни за одну он не мог уцепиться. Гарри хотелось одновременно выбежать из этого проклятого салона и смотреть, не отрываясь. Они были прекрасны — стоящие на коленях и позволяющие ласкать себя ртом, принимающие и дающие, совсем молодые и взрослые. Особенно — взрослые, совсем не похожие на самого Гарри, низкорослого и слишком тощего. Он просто не мог оторвать взгляда. Красивые, подтянутые тела, бронзовый загар или благородная бледность, сильные руки, крепкие бёдра, гладко выбритые лица или колкая щетина. А ещё — возбуждённые, большие, блестящие от смазки… — Нравится? — раздался голос позади, и Гарри вздрогнул. В тишине пустого магазина этот оклик прозвучал пугающе громко. Сделав шаг прочь от злополучного стеллажа, Гарри обернулся. За кассой стоял худой мужчина лет тридцати. Короткая стрижка, неясного цвета летняя клетчатая рубашка, квадратные очки и странная, слишком довольная ухмылка на небритом лице. Гарри почувствовал, как горят его уши от стыда. Нужно было сматываться отсюда, и чем быстрее, тем лучше. — Я не могу продать тебе ничего из этого, — сказал кассир, насмешливо поглядывая на залившегося краской подростка. Прежде чем Гарри смог что-то ответить, мужчина продолжил, — Но я могу… показать тебе, — он кивнул в сторону дверного проёма позади себя, завешанного плотной шторкой. — Выбирай, что тебе понравилось. И снова Гарри не успел ответить — кассир опять исчез за шторкой в таинственной комнате. Замерев на месте, Гарри бросил взгляд сначала в сторону входной двери, затем — на треклятый стеллаж с порно (теперь Гарри точно знал, что это именно оно)… И потянулся к одной из видеокассет.