***
До этого момента я и представить себе не мог, что меня коснётся то, чего я так сильно здесь боялся. Когда я только поступил на службу, мне казалось, что все ужасы военного времени, которые были на слуху у простых людей, хоть сколько, но обойдут меня стороной. Я был наивным и полагался больше на удачу, чем на собственные силы. В лучшем случае я надеялся получить не больше чем простую тихую должность в армейской канцелярии, но Бог распорядился дать мне другую судьбу и, конечно же, шанс её испытать. Очевидно, встаёт вопрос, зачем же я отправился туда, куда мне не стоило даже глядеть? Ответ был прост. По окончании института я чувствовал, что вряд ли когда-то смогу работать со своим образованием. В это время я запутался в собственных желаниях и ожиданиях моего окружения. Мне не пришло в голову ничего лучше, чем отправиться на службу, считавшуюся в обществе благородной. Мне казалось, что для мужчины моих лет это был самый респектабельный вариант и к тому же уважаемый поступок. Но теперь всё это было не важно. После нескольких недель я был отослан в Ирландию, так и не дождавшись родительского одобрения. В чужой стране очень скоро было решено, что моя персона будет смотреться в рядах карательного отряда. Тогда я не понимал, что это значило. Если говорить кратко, то наша цель сводилась к поиску повстанцев и повстанческих объединений, промышлявших акты против короны. Они самые, по словам офицеров, были для нас мелкими камнями в ботинках и, казалось, не представляли серьёзной угрозы из-за своего недостаточного ума и укоренившейся безнравственности. Ещё со времён моего юношества я не мог и не стремился принимать идеологию британского превосходства, по крайней мере, не должным образом, что следовательно приводило к различным проблемам. Я чаще остальных мог получать неофициальные выговоры и замечания от офицеров или даже колкие шутки от своих же сослуживцев. К этому я со временем привык. После полугода службы, я начал всё серьёзней задумываться об уходе. Причиной было то, что за всё это время я стал свидетелем слишком многих вещей, которых я никогда бы не захотел видеть. О таком никогда не написали бы в Лондонских газетах. Словом, я столкнулся с реальным положением дел. Я не считаю себя сострадательным или благородным человеком, в сравнении с кем-либо — особенно. Уверен, что найдутся люди намного лучше, чем я. Однако, если бы мы искали преступников или тех же самых повстанцев, нарушающих якобы мирную и благополучную жизнь в стране, я бы мог закрыть глаза на многие вещи. Но то, что преподносилось нам как благородное дело, было лишь уделом жестокости. Мы вершили судьбы людей на пороге их домов. Расстреливали под конвоем даже невиновных мужчин и ещё молодых парней, не забывая цепляться к их беззащитным жёнам или детям. Вот что напрочь разрушило лживый образ нашей доблестной армии. В то время я перенёс настоящий кризис треснувших идеалов. Самое печальное в этом всём было то, что у меня довольно долго выходило принимать это как данность и не особо противиться тому. Но, увы, как бы я ни хотел, я не мог уехать отсюда раньше, чем после нескольких месяцев, то есть только через год с начала моей службы. И говоря о моих сослуживцах и моём желании не чувствовать себя одиноко среди толпы людей в течение долгого времени, то мне удалось завести настоящую дружбу только с одним парнем. Томас уже довольно долго служил в этих местах и был немного старше меня, но опытен он был порядком. И как человек, и как солдат. С остальными же я общих тем и точек соприкосновения не находил, пока вовсе не перестал пытаться.***
В один из дней, когда я был свободен от обязанностей и мог заниматься своими делами, писать письма или просто спать, я устало лежал на койке и глядел в тёмный потолок. В какой-то момент до моих ушей начал доходить любопытный разговор двух моих товарищей, которые сидели в это время на койке через одну. Хоть я и не любитель подслушивать чужие разговоры, если вовсе не участвую в них, но в тот момент мне было невыносимо скучно, а других развлечений у меня не находилось. Я отвернулся к стене, чтобы не вызвать у сослуживцев ни подозрения, хотя они, как оказалось, особо и не скрывали своих слов. Через минуту-другую до меня стало доходить, что один из них довольно возбуждённо рассказывал своему собеседнику о том, что совершил днём ранее. Он самый патрулировал тихие улицы в одиночку, оставшись без присмотра командира. Такое случалось нередко. А позже он преследовал одну девушку и, убедившись в её беззащитности, воспользовался ей, вдоволь повеселившись с несчастной. Мужчина описывал всё это в мельчайших деталях и смеялся, как и его приятель, который только и делал, что завистливо глумился над его словами. У меня в тот момент в груди заскребло странное чувство. Я ощущал немой гнев и невесть откуда взявшееся чувство вины. За то, что я не смог защитить бедное создание от чужих рук, или что проявил неуважение к девушке тем, что узнал о её позоре. Если бы у меня хватило тогда смелости доложить об услышанном нашему командиру, то мой сослуживец точно бы понёс наказание. Но, возможно, и нет.***
Ирландцы убивали наших солдат, моих родных по крови людей. Но мне было легче залезть в чужую шкуру, чем оставаться в своей собственной. Они самые сражались за свою свободу, за честь страны и свою личную. Мы же убивали, потому что они не были согласны жить так, как мы. За их веру, их непокорность и стремление идти против ветра. Я ждал вовсе не этого, надевая эту тёмно-зелёную форму. Но теперь, лёжа на грязном, холодном полу, именно я оказываюсь в минутах от смерти. У сына Божьего плохое чувство юмора.***
Я пролежал на полу около получаса в одиночестве, прежде чем ко мне довольно резко ворвался какой-то мужчина средних лет неотёсанного усталого вида. Он что-то говорил себе под нос, после чего резко поднял меня на ноги, отчего суставы мои больно захрустели. Я чуть смог удержать свой болезненный стон. В другом помещении оказалось всего двое не знакомых мне людей, значит, остальные уже успели разойтись. В какой-то мере я был рад, что намного меньше людей увидит меня таким жалким, даже сами ирландцы. В голове сновали единственные живые мысли — рассказать им всё, о чём те спросят, или же молчать до последнего вдоха. Я не знал. Я даже не понимал, на чьей я стороне теперь. А быть отрешённым от всех сейчас не получится. Мне не хватает времени на эти раздумья. Меня просто отшвырнули на пол, словно дохлого кота с дороги. Как я успел понять, тот, кто приволок меня сюда, был самый нервный, остальные были спокойнее, по крайней мере, на первый взгляд.***
Первый удар приходится мне в бок, а за ним сразу следующий. Я складываюсь пополам от резкой тянущей боли. Один из мужчин постоянно что-то мне говорит, но я не мог слышать его дословно. Было только предельно ясно, что им нужно местоположение наших казарм, на которые они могли бы напасть, застав солдат и офицеров врасплох. С одной стороны, я могу сказать им всё, что им захочется, после чего у меня появился бы эфемерный, но всё-таки шанс выбраться из всего этого живым, за что даже свои не смогли бы меня осудить. Но через мгновение я напоминаю себе о долге и вине перед теми людьми, которые пострадают впоследствии, в том числе, возможно, и мой единственный друг Том. Этого я не хочу. Этот выбор мучает меня. Мои мысли обрываются после удара в лицо; на миг я будто впадаю в обморок. — Ну, полегче, не убей его, — прозвучал негромкий голос самого молодого из всех присутствующих, как мне показалось. Допрос длился, наверное, пару часов. Меня удерживают и бьют по бокам. Сегодня я не сказал им ни слова, не считая моих вырывающихся стонов и криков от слишком сильных ударов по уже отбитым местам. После всех своих попыток ирландцы видят, что я не заговорю, и решают наказать меня, прижигая окурком сигареты мою форму и кожу на плече. Я вскрикиваю, пытаясь сдерживаться, так как мои крики пугают меня самого намного больше. Глаза вмиг становятся мокрыми, но я не плачу. Боль от ожога смешивается с головокружением от дешёвого сигаретного дыма. — Что, урод? — риторически спросил молодой светловолосый парень, когда я задержал на нём взгляд. Меня с трудом оттащили и бросили обратно. Сидеть на полу мне было больно, и я решил просто откинуться на него, пододвигаясь к стене, пытаясь отодвинуться от двери. Один из них говорит что-то всем остальным, но из-за акцента я практически ничего не понимаю, да и не стараюсь. Это было незачем. Ясно было лишь то, что отпускать они меня не собираются. От этого нервного шума за стеной мне всё время казалось, что сейчас кто-то точно зайдёт и треснет мне ещё раз в порыве злости. Мне очень обидно и больно, и я не могу собраться с мыслями из-за физической боли. Мне кажется, что я скоро умру от неё; очень хочется есть и исчезнуть отсюда. Я закрываю глаза в надежде, что больше их не открою, ну, или как минимум смогу поспать. Я и не заметил, как стихли уже редкие разговоры за дверью, когда после скрипа двери ко мне кто-то зашёл. Я быстро вздрагиваю, но после понимаю, что кто-то пришёл снова меня охранять, только и всего. Хоть мне и трудно оправдать их опасения: разве они думают, что один искалеченный я смогу противостоять нескольким мужчинам? Абсурд, но не мне им указывать. Я открыл глаза, чтобы посмотреть на того, кто зашёл ко мне. По его фигуре и размытым в темноте чертам лица я понял, что это был тот самый парень, с которым я спасался от холода прошлой ночью. Он снова пришёл. Но, вопреки, мне почему-то стало немного спокойнее, наверное, потому что он единственный, кто не причинял мне вред, не считая, конечно, того незначительного пинка. А сейчас мне как никогда хотелось цепляться за что-то или лучше кого-то хорошего, как бы это наивно по-детски ни звучало. Когда я отвёл от него взгляд, мне показалось, что парень что-то сказал. Я было подумал, что мне послышалось, но потом, снова непонимающе на него посмотрев, я увидел, как он достаёт из кармана плаща фляжку с неизвестным содержимым. У всех наших солдат были точно такие же. — Пей. А то Бог заберёт тебя раньше времени. Сказав это, он приблизился ко мне и дал сделать несколько неприлично жадных глотков воды со своих рук, так как мои всё ещё были связаны. И в следующий момент он косо глянул на моё обожжённое плечо, так как рукав был нищенски оборван и всё, что под ним, было видно. Посмотрев себе за спину, на дверь, он спокойно схватил меня за предплечье и уверенно плеснул немного воды на рану. Боль хоть немного, но ослабла, за что я был бесконечно благодарен. Но я едва ли мог произнести хоть слово благодарности. Он и не ждал его. Меня удивляло его поведение. На фоне его товарищей он создавал вокруг себя образ католического святого. Это выводило меня из колеи. Закончив со мной, ирландец подошёл к своему углу и, взяв своё шерстяное одеяло, направился, на удивление, ко мне. Неужто мы снова будем спать рядом друг с другом? Он снова сел поблизости, а я всё так же покорно молчал. Я испытываю странное чувство под сердцем. Он — один из тех, кто совсем недавно выбивал из меня признания, но отвращения или ненависти у меня к этому безымянному солдату не было. Даже банального желания нагрубить ему не возникало. Меня подкупает его милосердие, в котором я инстинктивно так сильно нуждаюсь. Ночью пошёл дождь, поэтому стало ещё холодней. Эмоциональная боль противостояла физической. Слушая звуки капель с ветхой крыши, я скучал по дому, по своему городу и родителям. Меня охватила тоска, когда я понял, что могу ничего из этого больше не увидеть. Если бы рядом со мной сейчас никого не было, я бы точно заплакал.