***
Эта осень запомнилась мне как самая холодная на моей памяти: её бесноватые ветра и покрытые инеем холмы стали свидетелями потери моей человеческой сущности и принципов, с чем мне некогда пришлось распрощаться: я впервые отнял человеческую жизнь. Мы тогда патрулировали окраины Белфаста, когда мне ещё приходилось служить в тех местах. С нами был офицер и расчёт из пяти человек, включая меня. От усталости после походов по ветристым и крутым дорогам держать строй было выше наших сил, мы плелись позади командующего, как цыганский табор, из-за чего он был недоволен, зол и постоянно нас ругал. Офицер был и без того строгим человеком, а наши промедления только раздражали его. Как и полагалось, чаще мы обшаривали те места, где в большинстве своём жили люди среднего класса. Бедняки из трущоб, как правило, не задумывались о чём-либо другом, кроме как суметь прокормить свой многочисленный выводок и самим не умереть с голоду, не то чтобы идти против власти. Ну а зажиточные и обласканные всегда будут на стороне поддерживающей их безбедную жизнь власти и скорее будут готовы продать ей собственных дочерей, чем захотят сменить свой толстый кошелёк на винтовку во имя свободы. Ещё в этих краях постоянно бегали играющие кучки грязных от дождя и пыли детей. Родители не успевали умывать их конопатые лица, как те снова убегали собирать дворовую грязь. Иногда мимо пробегающие смельчаки могли кинуть в нашу сторону ругательство или небольшой камень, или даже большой. Но всегда все как один замирали от страха и бежали прочь, лишь кто-то из нас дотрагивался до ружья, чтобы их напугать. Со временем, исчезая в себе и своих сомнениях, я начал вглядываться в людские лица вокруг меня. Я всё чаще замечал искорки страха в детских глазах. Страха настоящего, не такого, который мы все ощущали, когда играли в догонялки или прятки. Они всё реже и реже мелькали у нас перед глазами и перестали кричать вслед. Но, в отличие от остальных моих сослуживцев, от этого мне становилось неприятно и неправильно. Я понимал, что останусь самым страшным детским воспоминанием этих маленьких созданий. Жалко только, что понял я это слишком поздно. Вот и тот самый дом. Говорили, что на семью, а точнее, на отца семейства, проживающего в этих стенах, донесли местным полисменам, которые, в свою очередь, и сообщили это более компетентным в этом вопросе людям. Поэтому вскоре мы были здесь. Донесение неясной информации представляло из себя анонимное письмо без обратного адреса и без единой марки. Узнать, были ли эти обвинения оправданы или же сфальсифицированы кем бы то ни было, не представлялось возможным. Но в это неспокойное для империи время за каждый новый намёк на подпольную деятельность армейским чинам полагалось цепляться мёртвой хваткой. Деревянное распятие над дверью, наглухо завешенные окна на первом этаже и местами треснутые на втором. Во дворе стояла телега без единого конского следа вокруг, из-за чего-то именно она бросилась мне в глаза тогда. Офицер начал стучать в дверь, попутно выкрикивая, кто мы и почему пришли. В доме словно началась какая-то негромкая нервная возня, что было слишком подозрительно. Нам приказали привести оружие в боевую готовность, после чего продолжили стучать по шаткому дереву всё сильнее. Сразу же после этого дверь уверенно отворилась, и на пороге предстал мужчина средних лет, с виду неприметный крестьянин, внешне напоминавший самого обычного рабочего на продуктовой фабрике. Офицер приказал всем до одного выйти из дома на улицу, а двум из нас зайти в него и осмотреть. Помимо хозяина дома, в семье оказались молодой парень шестнадцати лет, матёрая женщина, судя по всему, жена и мать, и совсем ещё маленькая девочка лет десяти на вид. Всем мужчинам было приказано выстроиться вдоль стены, чтобы их допросить — так они были похожи на птиц, прибитых к двери сарая. Наступила тишина, мы направляем оружие к стенке, а офицер задаёт вопросы о чужих именах и адресах. Женщина стояла прямо за нами, наводя на себя лишние сейчас подозрения своим волнением, слишком крепко прижимая к себе своего ребёнка, шёпотом прося спасения родных душ у своего Господа, думая, что мы не слышим её. А растерянная девчонка, схватившись за материнскую юбку, превратилась в маленький комочек нервов. Я уже не смогу вспомнить, что именно тот ирландец наговорил нашему офицеру в порыве злости, но эти слова стали для него последними. Его грубо оттащила от стены пара солдат, после чего они ударили того прикладом сразу по голове, потом ещё раз и ещё. Земля под ногами, зелёная ткань и кровь — всё смешалось за минуту. Первые мгновения были полны тишины, по прошествии которых на солдат, словно гончая на кроликов, набросился юный парень, только что увидевший забитого до смерти отца. Он же успел ударить лишь одного из убийц, заставив брызгать чужую кровь, прежде чем получить ружьём за невиданную дерзость, а после, сложившись пополам, рухнуть на землю. — Он станет не лучше своего отца… Стреляй! Мне сразу стало понятно, кому был адресован приказ. Меня охватили болезненные чувства, а в душе моей всё теплилась надежда, что я не сделаю этого. Кто-нибудь свыше не позволил бы мне. Должна заклинить винтовка, должен кто-то другой скорее разделаться с ирландской дерзостью, но увы, все до единого терпеливо смотрели в мою сторону. Моё сердце сжимается от страха, когда я слышу женский крик, который смешался с детским плачем, пока я хладно наводил ружьё на последнего из рода этой семьи. Мальчишеские глаза, которые давным-давно потеряли свой юный блеск, смотрели на меня, словно на грешника — отчасти презренно, отчасти отчуждённо, тоскливо. В них я видел лишь ненависть, покорность своей судьбе и ни капли страха. Эти глаза я никогда не смогу позабыть. Они больше не увидят ни своей сестрёнки, ни матери.***
Пролистывая страницы своих воспоминаний, я не сразу заметил, что в это же время парень снова вернулся ко мне, остановившись в дверях, и уже непонятно сколько здесь находился. На удивление, меня это не слишком озаботило, поскольку бояться этого человека мне ещё не пристало. Единственное, что я приметил для себя, так это то, что у него в руках было что-то, не похожее на сигареты или спички. — Надо поесть, — спокойный тон будто привёл меня в чувства. Я ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел ему в глаза. Через несколько секунд, немного потупившись, он начал подходить ко мне неожиданно близко, заставив меня немного испугаться. Придвинув моё тело спиной к себе, он начал развязывать мои руки. Внутри меня вмиг вспыхнули волнение и детский восторг, словно я уже находился на свободе, далеко отсюда. Но такие свойственные мне порывы до боли минутны, ведь как-никак человек за моей спиной до сих пор остаётся врагом. И то, что мои руки сейчас свободны, не означает, что после снова не окажутся скованы. На полу лежал не очень щедрый кусок чёрного хлеба. Я хотел бы проглотить эти крохи, как голодная собака, но в чужом присутствии ощущал стеснение и продолжал неподвижно смотреть вниз. — За два дня ты так и не проголодался, — сказал парень с невеселой усмешкой, заметив мое игнорирование. Я немного опешил от чужого насмешливого тона. Я не любил, когда надо мной смеются, и даже сейчас мои принципы оставались при мне. Благо он даже не смотрел в мою сторону, может быть, поняв мои чувства, и я смог поесть. Спустя некоторое время наступила неловкая тишина. Но нет, она могла бы быть неловкой лишь для знакомых или друзей, готовых прервать её несмешными шутками или разговорами о погоде. Сейчас же тишина была неприятной и выжидающей. Ирландец так же сидел неподвижно, царапая коробочку сигарет и смотря в стенку. — У тебя там есть кто-то? За нарушенной тишиной возникло глупое сомнение, точно ли он обращался ко мне, хоть мы и оставались единственными людьми в этих стенах. Я даже не сразу понял суть его вопроса из-за неожиданности. А впрочем, безобидное общение с простым парнем с вражеской стороны, вдали от ехидных взглядов, осуждающих сослуживцев, иногда это случается как что-то естественное и само собой разумеющееся. В романах и мемуарах о таком пишут часто. К тому же вполне вероятно, что этот разговор с другим человеком может стать последним для меня, как бы я ни хотел, чтобы тот таковым не оказался. — Можно сказать, что нет, — немного подумав, сказал я, не осмеливаясь встречаться с чужим взглядом. — «Можно сказать»? — будто подытожив, парень вздохнул и спрятал сигареты в карман. — Значит, тебя никто не ждет. — Ну, я не уверен, — скомкано ответил я. Парень засунул обе руки себе в карманы плаща и посмотрел на меня, будто я произнёс что-то прямо-таки бестолковое или возмутительное. — Ты странный. И говоришь ты странно. Услышав эти слова, внутри себя я усмехнулся. В последний раз на моей памяти подобным образом меня называл один некогда дорогой мне человек, явивший себя моим счастьем и горем сразу. Но сейчас только не о нём. Да и не об этом теперь мне нужно думать и вспоминать. Отчасти меня умиляла непосредственность этого ирландца. Казалось, он принял меня за своего давнего знакомого. — Ты сам пошёл в армию? — продолжил выпрашивать ирландец довольно безобидным тоном. — У меня не было выбора, — сказал я, будто оправдываясь перед ним, догадываясь о щекотливом значении вопроса для нас обоих. — Не было выбора? — риторически спросил тот. — Ну, ты ведь понимал, куда ты отправляешься и зачем. — Но я не уверен, что могу так сказать. Я не хотел лгать да и, думаю, незачем. Раньше мне ведь действительно казалось, что служить в армии Его Величества — это благородно и высоконравственно. Возможно, я бы и продолжал так считать, если б оказался по другую сторону баррикад, если это, конечно, что-то действительно меняет. — Вот как, — произнёс он, будто задумываясь над чем-то. — Ты знаешь, ведь с вами очень редко выпадает шанс вот так обмолвиться словом, поговорить… А точнее, его ведь и не должно быть совсем. В ответ на его слова я просто взирал на него и молчал, пока сам он пялился в пустоту, иногда поглядывая искоса в мою сторону. В свою очередь, я был заинтересован тем, что же он скажет мне дальше. — Мне довелось впервой, и я даже немного удивлён, понимаешь. Ты не похож на солдат, которых я видел раньше, — подытожил парень. — Ну, или же ты всего навсего притворяешься, конечно. Он коротко посмотрел в мою сторону и сдавленно усмехнулся. Меня его непринуждённость позабавила. — Я так не считаю, — ответил я прямо. — Посмотрим…