Тепло

Прислушиваясь к завывающему ветру снаружи, в подступившем молчании я снова предался мыслям, но отнюдь не о сказанных пару мгновений назад словах, а о том, кто их мне сказал. Начать стоит, пожалуй, с того, что мне с самого, так сказать, знакомства с этим заведомо чуждым во всех отношениях человеком казалось не понятным его лояльное и даже доброжелательное к пленному недругу отношение. Иногда я допускал мысль о том, что тот лишь преследовал свои корыстные цели, главным образом для получения любой информации, сыгравшей бы повстанцам на руку. Но в такой расклад я, честно говоря, верил с трудом. Поясню же. Мне всегда было любопытно наблюдать внешнюю и внутреннюю составляющую людей вокруг себя, независимо от пола, происхождения, ситуации. И я, будучи человеком, который как-никак провёл более полугода в недосягаемых ирландских землях, волей-неволей познал чувства и душу местного и не менее недосягаемого народа, конечно, насколько это было возможно. Что, как правило, редко интересовало моих товарищей по оружию, в свою очередь, предпочитавших оценивать лишь местные юбки. Если говорить совсем просто, то деревенщинам мало в какие моменты удавалось хитрить и притворяться, чтобы это не вызывало подозрения. Даже подкованные тяготами вечной борьбы, они неловко скрывали свои чувства. Во всяком случае, я, вглядываясь в чужие заострённые глаза, замечал это неоднократно, при этом, конечно, оставаясь немым. Вот и этот простой парень, хоть и солдат, по моему мнению, не являлся исключением. Хотя, конечно, быть уверенным безоговорочно в моих обстоятельствах не приходится, даже если это только напускная предосторожность. Я оглядываюсь назад, на столкновение моего расчёта с повстанцами, когда только мне Бог дал шанс попасть во вражеский плен, который я конечно не смог упустить. Допрос с пристрастием, включая все сопутствующие «прелести» в своём физическом проявлении и душевном. И единственным, кто хоть каким-то образом умерил мои страдания, был только он, у которого по какой-то причине проснулось ко мне сожаление. Беря в оборот его благосклонные поступки, которые, судя по всему, совершались в тайне от сослуживцев (что немаловажно), я готов биться об заклад, что, имея смелость взвалить на молодые плечи бремя защиты своей страны, он до сих пор был далёк от понятий жестокости и смерти. Или же просто хотел обойти всё это стороной… Как и я сам, как и каждый человек. Но могу заметить, что и в его тёмно-серых глазах присутствовала приобретенная твёрдость, хоть и для солдата совсем не часто. — Я могу спросить? — после глухого молчания я смог нарушить его первым. — Что? — с мирной серьёзностью и интересом спросил парень. — Что будет со мной после? — твёрдо сказал я без особой грусти в голосе. Не хочу, чтобы он думал, будто я пытаюсь вызвать жалость. Я видел, что мои слова были для него более чем ожидаемы. Он задумался и поник, скорее всего, не ожидая от меня только смелости. Может быть, я и пожалею через время, что задал ему этот вопрос, но сейчас мне не хочется знать что-то помимо этого. Риск оправдан. Хоть ответ на самом деле ничего не поменяет, ведь я всё равно не буду в состоянии повлиять на своё недалёкое будущее. — Ну, — после некоторого молчания сказал он, неуверенно произнося слова, — Зависит от твоего желания говорить. Я вздохнул и опустил голову. Это оказался слишком ожидаемый ответ, словно собственные догадки, озвученные вслух кем-то другим. Но зато ирландец хотя бы ответил мне, вместо того чтобы предсказуемо напомнить, кем я являюсь здесь, чтобы иметь смелость на такие вопросы. И на этом уже я говорил спасибо. — Как и думал, — тихо сказал я самому себе, выражая негодование. — Что же именно? — наверное, он посчитал, что я сказал это ему, и снова принялся расспрашивать. — Нет, нет… — не успел я закончить мысль, как сразу же пожалел, что вообще сказал это вслух при нём. — Боишься стать предателем, — перехватил он, отстранённо глядя на меня. Я говорил не об этом, но он сделал мне одолжение, предав смысл моим словам самому. — Не совсем, — я начал прямо, что не свойственно моменту времени. Но раз я начал, то недоговаривать или врать будет плохим тоном. К тому же своё верноподданничество я уже исчерпал. — Я узнал, что армия не преисполнена обещанным мне благородством и никаких патриотических чувств я больше не испытываю. — Если не испытываешь, то тогда почему вчера ты молчал? Напоминание о вчерашнем дне отозвалось неприятной истомой где-то внутри. Я ощутил неловкость, стыд, и злость. Мне вмиг захотелось грубо ответить ему, но я быстро успокоился. — За моими словами обязательно последуют смерти, даже если те будут просто ответом. В ответ парень промолчал, многозначительно вздыхая. Разговор очень быстро зашёл в тупик для нас обоих, оставшихся каждый при своём не озвученном, но ясном для другого мнении. — А любимая девушка тебя дома не ждёт? — начал он снова, так и не удовлетворившись моими ответами, чтобы сменить тему на более лояльную. — Нет, — опустив глаза, сказал я. — Ясно. Расскажи, кто у тебя остался в Англии, только без твоего «я не знаю». Теперь мне стало интересно. Вопреки чужому любопытству, я всегда мог рассказать о своей жизни ровно столько же, сколько сказала бы блудница Христу. По естеству своему я любил слушать истории других людей, а не болтать о себе. Но в данный момент я не имел права отказать этому человеку в разговоре. Делать-то в этих складских стенах взаперти мне всё равно теперь нечего, а так, может, хоть получится отвлечь себя в обществе любопытного ирландца. — Как я сказал, девушки, которая ждала бы меня, нет, — задумчиво сказал я. — А что насчёт моей семьи, то, кроме родителей, у меня никого нет. Но и те стали холодны ко мне. — Почему? — Потому что я решил поступить на службу, в особенности из-за этого, — задумался я. — Вот как, я могу их понять. — Ну, а что твоя семья? — Не боясь резкости своего тона, я отбросил всё внимание от себя, снова набравшись неясной смелости. — Моя? Ну, у меня только один брат и остался, — сказал он это как-то слишком безразлично, в то время как во мне эти слова поселили необъяснимую тоску. — И он тоже сражается, как и ты сам? — Нет, — скромно улыбнулся он в ответ. — Мальчишке десяти лет ещё рано за оружие браться. Надеюсь, что не придётся. Я посмотрел ему в глаза и тихо усмехнулся. Посидев в тишине, ирландец на мгновение заострился, будто вспомнил что-то важное. Он посмотрел сначала на меня и потом на дверь. Вытащил из всё того же коробка в руках одну неказистую сигарету и сунул в рот, не зажигая, вставая со своего места. — Тебя сегодня не будут трогать, просто знай это, — говорил он, неторопливо натягивая плащ на себя. — У тебя будет время всё обдумать. Такой, хоть и недолговременный, расклад событий был обнадёживающей новостью, а значит, новым шансом прожить ещё один день. Но моё внутреннее счастье несколько замялось, после того как парень снова медленно опустился ко мне, чтобы завязать мои руки изношенной тряпичной верёвкой. Я лишь покорно скрестил руки за спиной, когда ко мне снова стало возвращаться прежнее чувство страха и уязвимости, отогнать которое я снова был не в силах. А от движений, даже таких незначительных, у меня сильно затянуло в боках, будто бы кости были испещрены трещинами, сравнимыми с теми, что появляются на сухой земле. Тем временем за неприятно-докучливыми мыслями я и не заметил, как он у меня за спиной затянул последний туговатый узел и на несколько секунд застыл, не собираясь отходить. А после чего на своём болезненном плече я почувствовал холод чужой руки, обнажающей мою кожу от куска солдатской одежды. Это действие вызвало во мне неприятные ощущения, и я инстинктивно затаил дыхание, словно зверь в предсмертном ожидании. — Тебе сильно больно? — спросил он, то ли спрашивая, то ли утверждая. — Нет, — солгал я. На самом деле со вчерашнего дня боль утихла совсем немного. — Если очень больно, то, это может значить только заражение, — сказал парень, снова отстраняясь. — А здесь, в холоде и пыли, это означает медленную тихую смерть, ну, или не такую уж и медленную… А умереть раньше положенного ты ведь не должен. Приняв к сведению его слова, я еле заметно кивнул, безразлично опустив голову к полу. Снова чувствую себя странно. Последняя фраза показалась мне какой-то неестественно сказанной, то ли из-за его интонации, то ли значения этих слов. Не должен умереть раньше положенного мне Богом или же его соратниками? Или же одно от другого было теперь неотделимо? Излишняя озабоченность чужим здоровьем не столько ставила меня в неловкость, сколько в недоуменную теплоту. — Возьми, — услышав это, я поднял глаза на него, стоявшего передо мной с тем самым куском шерстяной ткани в руках, служащим некогда одеялом для нас обоих. А после неловко кинул её мне на колени. — Спасибо, — моя благодарность, я считаю, выглядела как-то нелепо в данной ситуации, или даже несколько комично. — Не за что, — не без подоплёки усмехнулся парень, неторопливо выходя за дверь, окидывая меня последний раз своим взглядом. Я снова был предоставлен тишине и одиночеству, хоть и совсем ненадолго. Как я успел понять, ретировавшись на сигарету, он дожидался своих товарищей. И через некоторое время в соседних стенах снова были слышны чужие разговоры, шаги и скрежет винтовок. Весь день я только и делал что спал, так как усталость меня всё ещё не покидала, а наоборот, преследовала моё тело. К тому же голод, боль и отчаяние переносить во сне было намного легче, нежели бодрствуя. И только иногда мне приходилось содрогаться и просыпаться, но уже не от холода, а от резкого шума за дверью или же когда пару раз ко мне кто-то заходил, чтобы проверить, а заодно и напугать, самим того не подозревая. Мне дали время подумать.