***
Так уж вышло в жизни, что моя мать не отличалась хорошим здоровьем, чтобы испытать на себе прелесть деторождения во второй раз в своей жизни. Чуть не умертвив свою мать, я остался единственным ребёнком в семье. Бóльшую часть своего детства я проводил на улицах, дворах или закоулках, ища тех, с кем можно поиграть, не редко уходя из дома на весь день и, конечно, не вызывая одобрения со стороны родителей. Но прислушивался к их наставлениям я нечасто. Не скажу, что жил в выходящей за рамки строгости. Я всегда был волен выбирать, с кем могу заводить дружбу, а с кем — нет. Заменившие мне братьев и сестёр были сыновья и дочери рабочих и крестьян, или же тех, кто был классом много выше, меня это не волновало даже в старшем возрасте. Всё моё детство состояло из обрывков воспоминаний, когда я мог тягать лошадей за хвосты, бегать с морским ветром наперегонки, читать сомнительные книжки, воровать утренние газеты или рыночные яблоки, приставать к сельским мальчишкам и так далее. Так и проходили мои юные годы в небольшом и мирном Лондонском районе. Я взрослел. И едва мне стукнуло пятнадцать лет, меня, как и всех моих сверстников, начали посещать естественно приходящие к каждому молодому человеку мысли о любви или же о чём-то более низменном и плотском. Я всё чаще задерживал свой взгляд на мимо идущей даме в льющемся по телу фильдеперсовом платье или же молоденькой крестьянке в длинном, развевающемся шерстяном платке. До какой-то поры мои чувства не отличались от тех, что испытывали все мои ровесники мужского пола. Но со временем меня начинали посещать странные и неизведанные для вскормленного в пуританском обществе парня чувства, которые я едва ли мог принять. Я хорошо помню тот самый раз, когда ощущения мои разделились напополам. В один из дней, прогуливаясь со своим другом после учебного дня близ центра города, за сталыми разговорами я и не заметил, как глядел на дорогу и пялился на проходящих мимо нас людей. Мне всегда нравилось разглядывать прохожих на улице, но отнюдь мне это приносило только эстетическое удовольствие. В предшествующий год, будучи достаточно юным, я успел добраться до работ в области эстетизма. В этот раз я просто глазел на зазевавшихся горожан и спешных рабочих. Если быть точнее, то в один момент моё внимание было обращено на тёмную высокую стену жилого дома и прислонившегося к ней молодого человека, которого я не сразу заметил. Он не был похож на местного и точно был не из рабочих, я уверен. Не знаю, как мне описать то первое ощущение. Я смотрел на его светлые волосы и неясные, полузакрытые от солнца глаза, и обрамляющую его фигуру лёгкую простую рубашку. У него было спокойное тихое лицо. Продолжая отмечать каждую его черту, мне просто пришло в голову, что этот парень был красивый, и на этом всё. Так бы я и продолжал глядеть на обольстительного незнакомца, если б мой ничего не понимающий друг не окликнул меня. Я сразу же опешил, и мы скоро ушли, продолжая свой путь. То был единственный раз, когда я видел этого человека. Но через время, в один из холодных и забытых вечеров мне вспомнился его молчаливый образ. Тогда я понял, что в этих воспоминаниях мне не хватало чего-то человеческого, тёплого и одушевлённого. Через какое-то время я знал, что мои душевные волнения перестали ограничиваться лишь девушками, становясь с каждым днём всё более откровенными и недозволительными. В юношестве эти чувства сильно меня пугали (если не до сих пор), но, как бы я ни хотел, ничего с собой поделать не мог. И уже не думаю, что смогу.***
Когда мне было шестнадцать лет, в конце учёбы я познакомился с одним хорошим парнем, ему на тот момент было почти восемнадцать. Хоть память тех лет давно превратилась в испорченную старостью киноплёнку, в ней отчетливо сохранились воспоминания о человеке с духом забытых обещаний. Тем летом никому из нас пока не нужно было учиться или работать, да и вообще утруждать себя мыслями о будущем не приходилось, и я запомнил это время как самое беззаботное и счастливое в своей жизни. В отличие от меня, читать он не очень любил, предпочитая слушать мои рассказы. А я, в свою очередь, любил рассказывать ему обо всём, что находил хоть каплю интересным. Мы с ним гуляли допоздна по городу, крали газеты, таскались по деревенским окрестностям, меняя эти же газеты на сигареты у крестьян, и заигрывали с молодыми свинарками. Но рядом с ним пастушки меня мало интересовали. Чем больше времени я проводил с ним, тем чаще я задумывался о том, что если б решился рассказать ему о своём секрете, то он бы не счёл мои чувства грешными или неправильными. Именно так мне думалось, что если рассказать кому-то о том, что безвыходно пылится у тебя на душе, то обязательно станет легче. К тому-же если этот кто-то стал моей первой любовью. Вечером мы с ним разгуливали по полю, заросшему высокой сухой травой. В воздухе тогда пахло вереском и холодом только-только наступающей ночи. Он бы сказал, что отец его неплохо так взгреет, если тот не вернётся домой до темна, но в тот день самого отца, как и матушки в доме не было. По словам, те переехали на три дня к дальним родственникам и на некоторое время он свободен от родительских наставлений. Ну, а я же просто-напросто всегда был не в силах слушаться своих старших. А в этот вечер и подавно. Мой же спутник предложил пойти к нему, пока нам вдвоём выпала такая возможность. Я, конечно же, согласился. Пока мы брели в сторону его дома, ночь уже застилала закатное солнце тьмой, становилось ещё холодней. Мы добрались до кучки поместий за, казалось, бесконечным полем, а потом и до его небольшого жилища. Когда мы переступили порог, я только и разглядывал всё вокруг, пока его временный полноправный хозяин уже искал что-то на полках своей кухни. А вскоре уже с блеском в глазах и хитрой ухмылкой предлагал нам вместе «позаимствовать» бутылку недешёвого виски своего отца, если я, конечно, не против. Да, в тот вечер нам, малолетним и глупым, алкоголь ударил в голову. Он и я гуляли по его дому, словно по чужому поместью где-то на юге Шотландии, в которое мы тайно пробрались, попутно смеясь над своей непроходимостью. После чего мы мирно сидели на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж дома. Тогда-то мне и пришло в голову кое-что попробовать. В тот момент я думал, что если сейчас во мне окажется недостаточно смелости, то себе в будущем я этого не прощу. И забыв на минуту о своём страхе и предрассудках моего мира, придвинувшись к парню ближе, насколько это было возможно, неожиданно для него, я неуверенно взялся одной рукой за его плечо и прижался своими губами к его. Насколько этот девственный поцелуй был «умелым», я бы предпочёл не говорить вовсе. Но. Через пару молчаливых звенящих мгновений я видел в чужих глазах недоумение, признание и, в конце концов, взаимность.***
Волновал ли мои чувства этот парень–повстанец? Скорее да, чем нет. Я бы сказал, что его заботливая манера даёт мне под дых, да и если говорить начистоту, его глаза, голос, телосложение, несомненно, привлекли бы моё внимание, повстречав мы друг друга при других, более мирных, подходящих обстоятельствах. Будучи мы другими людьми. Но, возвращаясь на землю, скажу, что эти чувства не стоя́т на чём-то более существенном, чем на моей покинутости в стенах своей тюрьмы и на уже давнем одиночестве за её пределами. Но, моим страхом всегда остаётся увлечённость совсем не тем человеком, не задумываясь о чём-то большем.***
Я практически не спал, переживая все симптомы простудной болезни в полудрёме. Придя в себя, я обнаружил, что вокруг было почти так же темно, стояла тишина. Меня знобило, хотелось уйти отсюда куда-нибудь. Наконец убежать подальше от этого места. Блаженный день был позади, а значит, истязания повторятся. Сколько ещё они готовы были ждать мои признания, прежде чем разочароваться и пристрелить никчёмного? Эти люди ожидают своей независимости уже не одну сотню лет, смею полагать, что их не затруднит подождать ещё несколько дней, чтобы достигнуть своей цели. Минут десять, пятнадцать или двадцать я просто лежал на полу, облокотившись на стенку, замечая, как уходит темнота, уступая место утреннему свету. Ещё я заметил, что вокруг было на удивление тихо, казалось, что за дверью вовсе никого нет. Чувство напряжения поселилось у меня под сердцем. И не зря. Я нервно вздрогнул, заслышав резкий шум по ту сторону стены. Это был словно гром среди ночного безоблачного неба; кричащие мужские голоса и пугающий топот тяжёлых сапог. «Обыщите здесь всё!», а потом «Лейтенант, тут ничего нет!» Это всё, что я успел услышать, прежде чем дверь ко мне резко отворилась. Не успев опомниться, я глядел в чужие горящие злые глаза молодого солдата в знакомой тёмно-зелёной униформе. Слава Богу, это были британцы, они нашли меня. — Лейтенант, срочно подойдите сюда, здесь! В замешательстве выкрикнув эту фразу, парень небрежно направил своё ружьё на меня. Я тотчас же хотел возразить ему и его лейтенанту, как последний уже был на месте, не говоря ни слова ни мне, ни ему, лишь таращась на меня. — Сэр, наконец, — сказал я, опережая их расспросы. — Они держат меня здесь уже два дня. Помогите мне, пожалуйста. Округлив свои глаза, будто что-то вспомнив, старший по званию с неподдельной серьёзностью окликнул рядом стоящего рядового, уже давно скромно опустившего винтовку к земле. — Помоги ему, быстро.