***
Почти сразу по возвращении я был определён в госпиталь для британских военных в Дублине, в котором я пробыл не много не мало две недели, хоть и смотря в глаза правде, с меня хватило бы и одной. Вопреки ожиданиям, ничего серьёзного со мной так и не случилось, не считая, конечно, нескольких трещин в костях и несколько запущенного бронхита, принятого мною сначала за пневмонию. Только на четвёртый день как я пребывал на больничной койке, я наконец смог увидеться с Томом. Чтобы не соврать, то скажу, что встретил он меня так же, как это сделала бы мать вернувшегося с фронта сына. Такое сравнение повеселило нас обоих, да и я, в свою очередь, был безумно рад встретиться с ним. Двумя днями ранее ко мне приехал мой командир. Не скажу, что этот человек мне нравился или хоть сколько вызывал у меня уважение, но, увидев его знакомую фигуру, услышав его неизменно приказной тон, мне стало спокойней, хоть и не на душе. На удивление, он даже не поскупился на слова о моей стойкости и мужестве, хоть качества эти являлись иллюзорными для меня лично. Ещё позже я узнал, что за эти несколько дней мои родители так и не были осведомлены о том, что их сын считается пропавшим, либо, более того, погибшим, что мне почему-то показалось достаточно странным, но в любом случае это уже не имело никакого значения. Хоть будет что им рассказать по своему приезду. По ночам в госпитале меня тревожили только сны. Если я вдруг просыпался посреди ночи, то только с колотящимся сердцем, трясущимися конечностями и болью в голове, лёжа на скомканном больничном белье. Открывая глаза по утрам, я чувствовал себя нервно и устало, но отнюдь не физически. Для меня в этом не было ничего страшного. В дальнейшем я списывал свои ночные кошмары на перенесённый стресс и давящие больничные стены, хоть страхи так и не оставили меня в покое. Днём же меня преследовал запах спирта, крови и таблеток, после которого, я уверен, тошнота не покинет меня ещё пару недель, где бы я ни был. Но худшим пережитком иногда становились соседи. Как бы это бессердечно или надменно ни звучало с моей стороны, но эти дни мне не хотелось никого ни слышать, ни слушать. Хоть о чужих жёнах, девушках, или детях, о ком угодно. Некоторым было даже лучше не заговаривать со мной, чтобы не спровоцировать молчаливого незнакомца на какую-либо грубость выражений, присущих разве что рабочим, маргиналам или базарным женщинам, но никак не мне. Благо разговорчивые мужчины никогда в госпитале не задерживались, становясь очередным звеном больничной текучки. Но, отбрасывая этот бытовой больничный сор, в текущие дни я отдавался лишь собственным мыслям о минувшем, настоящем, не забывая, конечно, и о будущем. А ещё я много думал об одном человеке. И всё же, если подумать, я ведь даже не помнил лица того человека, который первый раз ударил меня, сделал мне больно, или того, кто решил затушить о мою кожу ту самую сигарету. Но прекрасно помню другого. Чужие, светло-серого цвета глаза, неправильная тихая улыбка и то короткое чувство, когда он на миг заглядывал в мои глаза — я всё это запомнил. И сейчас, когда всё, казалось бы, позади, оно ударяет мне в голову сильнее, чем раньше. В первую же ночь, лёжа на белоснежных накрахмаленных простынях, я только и убеждал своё сердце смириться с тем, что никогда больше не смогу увидеть этого милостивого человека, так и не смогу узнать его имени, даже не узнаю, жив ли он сейчас или уже ожидает военного трибунала, пока я о нём вспоминаю. Сказать ему хотя бы пару слов благодарности за всё, за что возможно. Я больше не имел привилегии списывать тёплые чувства на внешний холод, страх и отсутствие эмоциональной опоры. Сейчас, в безопасности и уверенности в ближайшем будущем мне всё равно чего-то не хватало… Оправдаться я уже не мог, в первую очередь перед самим собой. После того, как я покинул райские стены лазарета, мне предстояло своевременно вернуться, само собой, к дальнейшей службе. Но такой расклад меня не устраивал, мягко выражаясь. Я не терял надежды и уверенности после второй встречи и, на удивление, недолгой беседы наедине с командиром, и мне всё-таки предоставили возможность закончить службу досрочно. Всё же мы не под Кабулом размахиваем винтовками и рассыпаемся пулями, и больше не грызёмся с немцами, как несколько лет назад. И я не дезертир. В этой жизни, благо, корона найдёт в себе силы простить сына своего. Последним словом моего командира было то, что я мог бы и продолжить службу, но уже не здесь, а мог поехать служить в других точках, таких как Индия или Австралия. Но я, как известно, плевать хотел на это всё и, не подавая виду перед вышестоящим, не удосужившись дослушать его предложение должным образом, принял взвешенное решение поехать домой.***
День, когда мне предстояло покинуть остров, как я надеялся, навсегда, отпечатался в моей памяти с особенным трепетом. Всю прошлую ночь, лёжа на скрипучих простынях, прикосновения которых мне предстояло навеки забыть, я разговаривал с Томасом. О том, куда я подамся и чем теперь буду заниматься, о том, что будет делать он сам и встретимся ли мы ещё когда-нибудь в этой жизни. Я, естественно, заверил его, что мир наш тесен. Англия, а тем более Лондон и подавно. Сам Том говорил, что хотел бы продолжить службу ради блага и будущего своей семьи, нынешней и, естественно, будущей, забегая вперёд. Оставив своё мнение на этот счёт при себе, я поддержал его стремление к тому, на что меня, к счастью, не хватило. — Что ты тогда будешь делать дома? Долго на отцовские ты не проживёшь, — беззлобно спросил Том, поворачивая голову ко мне. — Я и не собираюсь задерживаться с ними, — отвечал я, вспоминая родителей. — Я сразу же найду работу. — Какую, например? — Не знаю, но я думал поработать в печати какое-то время, а то я начинаю думать, что моё образование было получено впустую. — В печати? — Да. — Никогда бы не подумал, — начал улыбаться Том. — Ах, ну не всем же быть такими амбициозными как вы, лейтенант, — театральная серьёзность. В ответ мне он только отмахнулся и цокнул. — А ты когда-нибудь хотел вернуться сюда? — неожиданно спросил Том. — Для чего? — Трудно сказать, для чего… Но, когда через время эта страна станет другой, может быть, она будет для тебя более отрадной. — Почему она должна стать другой? — Ну, война здесь не будет длиться вечно, — одухотворённо сказал Том. — То есть мы всё же проиграем? — ухмыльнулся я в ответ. — Всё возможно, — задумался и выдохнул Том. — И знаешь, честно говоря, я и не думаю, что будет по-другому. — Ну, тогда где же будешь ты, если здесь война кончится? — припомнил я. — Не знаю, после отставки можно податься много куда. Да и если всё у нас пойдёт прахом, то, может быть, я захочу чего-то другого, кто знает… Ну, так что, ты вернулся бы? — снова спросил Том, не собираясь останавливаться на удручающей нити разговора. — Не вижу в этом смысла, — продолжил я. — В Лондоне меня связывает намного больше вещей, чем то, что в Ирландии я чуть не отдал Богу душу. Не могу представить, что она станет хоть сколько нибудь родным местом. — Я понял, — услышав меня, выдохнул Том. — Джон, ты хотел бы найти себе девушку по возвращении? Я бы многое отдал за непостижимую для меня возможность колко пошутить ему в ответ, будь я до этого момента честен с ним в своих чувствах к женщинам. Подумав об этой невидимой ситуации, я задумчиво ухмыльнулся. — Не думаю, — словно отмахнулся. — Мне ещё не пристало торопиться в свои-то годы. — Ну, если хочешь знать, то, когда твои лондонские знакомки узнают о твоих похождениях, — то ли серьёзно, то ли в шутку говорил он, — они сами захотят тебя поторопить, уж поверь. Какая нибудь славная девица обязательно захочет составить тебе компанию, захочешь ли ты на ней жениться или нет. Поняв, что он говорит это всерьёз, мне стало по-юношески неловко, словно мне снова исполнилось пятнадцать лет. Мне было не до конца ясно, с каких это пор Томас стал разбираться в женщинах настолько хорошо, к тому же в таком низменном их поведении, когда до этого момента в наших с ним разговорах нельзя было услышать и слова о противоположном поле. И тем более настолько непринуждённо об этом говорить. Я не часто задумывался о жизни Томаса на нашей с ним Родине, да и спрашивал я его совсем нечасто, но мне было трудно представить Тома, не пропускающим ни единой юбки, джентельменом. — Ты, я смотрю, совсем исстрадался по женскому обществу, — улыбаясь, сказал я в ответ, пытаясь его пожурить. Том, лишь прищурив глаза, лукаво усмехнулся в ответ, не сказав ни слова. На несколько мгновений повисла тишина, в которой можно было расслышать чужое сопение и отдалённый стук сапог снаружи. Но это затишье продлилось недолго. — А ирландки? — А что они? — переспросил я, хоть и понял суть вопроса с первого раза. — Ну, они тебе нравятся? — Господи, ты же не уймёшься, — сказал я, — Мне не представился шанс их узнать. Кроме проституток, ни одна местная женщина не изъявила желания даже посмотреть на меня, — честно ответил я. — Что неудивительно, конечно, — поправил меня Том. — Хотя я считаю их довольно хорошенькими. Мой слух задело последнее из сказанного моим собеседником слово. Хоть оно само по себе не призвано вызывать у людей чувства более приятные, чем ему положено, мне показалось, что с подачи Тома оно звучало не столько пóшло, сколько неосознанно, за отсутствием возможности подобрать другие более высокие слова, я полагаю. За все месяцы службы мне приходилось слышать вещи и похуже в адрес женщин, не говоря уже о жительницах этого острова. Иногда мне казалось, что почти все наши мужчины, попавшие в армию, выросли в хлеву со свиньями, не способными привить своим сыновьям уважение к дамам. Мне же не хотелось, чтобы Том хоть чуть походил на наших братьев по оружию, чей разговор я когда-то подслушал. Зацепившись за свои воспоминания, я решил спросить его напрямую: — Хорошенькие, значит? А ты бы хотел себе в жёны ирландку? — Что ж, — уже более смущённо ответил Том. — Признаться честно, я бы не был против. — Ну-ну, теперь-то я понял, почему ты хочешь остаться здесь, — сказал я, чтобы смутить его ещё больше. — Сейчас же спущусь, разбужу лейтенанта и расскажу ему об этом, посмотрим, как ему это понравится. В ответ я получил лишь тихий вздох. Мы снова замолкли на несколько секунд, прислушиваясь к выжидающей тишине. — Но, тебе кажется, что это неправильно, — вроде бы риторически спросил он, явно намекая уже на кровь свою. — Я не говорю, что это неправильно. Как раз наоборот, — заверил я Тома. — Трудно сказать, знаешь ли. — Сам подумай, разве не лучше, чтобы мы их любили, а не ненавидели? — рассудительно и уверенно. — Если сравнивать любовь и ненависть, то в любом случае последняя будет в проигрыше, не так ли? — Пожалуй, — ответил Том. — Но, знаешь, в последнее время я кое о чём думал. — О чём? — О том, что для них я же не стал кем-то другим, когда перестал их ненавидеть, — задумался он. — Когда война кончится и мы уберёмся отсюда, даже через время я останусь тем, кем являюсь, не говоря уже о том, кем я был когда-то. — Ты совсем ничего не понимаешь, — уверенно сказал я. — Когда между людьми есть влечение более глубокое, чем просто желание, то происхождение, статус или что-то подобное будет последним, что будет их волновать друг в друге. А ещё любовь зачастую прощает людям их прошлое. — Может быть ты и прав, — искренне сказал Том, заглядывая мне в глаза. — Время покажет. Том в который раз за ночь заставил меня удивиться. Чтобы избежать недосказанности, скажу только, что я давно понял, что ему никогда не быть образцовым рядовым армии Его Величества. Он не стремился обуздать кого бы то ни было, словно тягловых лошадей. Сам по себе он делал то же, что делает по своей сути верёвка на шее. Мы все были частью чего-то далёкого от вселенского добра, но это не являлось нашей сутью, нашей составляющей. Его и моей в частности. Пусть это и звучит как оправдание, как несколько лицемерное и притянутое оправдание. Но я и не пытаюсь оправдаться или оправдать, я просто хочу донести, что чувствуют люди на самом деле и что чувствовали задолго. Ведь к прошлому уже не прикоснуться, в наших интересах лишь настоящее и будущее. Может, кто-то из нас и станет одним из немногих, кто сможет снизойти на свою душу прощения свыше. И всё же, несмотря на это, слова Тома стали для меня обаятельной неожиданностью. Я искренне считал, что любовь между британским солдатом и какой-нибудь ирландской девушкой имеет такое очарование и нежность, о которых люди разве что пишут в самых прекрасных романах и любовных письмах.***
Утром, когда солнце ещё не отмерило и часа от своего восхода, я уже был на ногах. Я отдал свою тёмную форму комиссии, впервые за долгое время надевая свою одежду, в которой я и прибыл сюда. Мирную и не несущую страх перед теми, кто её надевает. Под безучастные взгляды и голоса сослуживцев я собирал сумку со своими вещами и документами. В душе теплились чувства усталости, надежды, радости и неопределённости. Мне казалось, что, когда я уеду, что-то бесповоротно поменяется, если не в Ирландии, то уж точно во мне, но если не во мне, то тогда уж точно где-то здесь. Пришло время мне уходить, я начал прощаться. Сначала с некоторыми из наших парней, а потом и с Томасом. «Только не пропади пожалуйста, и до встречи». Дублинский поезд–крикун обдал меня тёплым паром и скрежетом громовых колёс. Люди устремились к нему, таща свой багаж и галдя. Я слился с толпой и последовал с ней. Вокзальный флагшток и развивающийся Юнион Джек, провожающие друг друга ирландцы и спешащие в порт англичане, вот что и стало последним воспоминанием. Прощай, Ирландия, я не жду взаимных прощаний. Прощай тот, кому бы я это ни сказал.