Ночь темна перед рассветом

Киришима спал беспокойно, едва ли его пьяный мозг понимал, что только что произошло. И это страшное осознание пришло во сне. Киришиме снился старый дом, где жила их большая и дружная семья. Отец, мать, он — старший ребенок, и еще четверо маленьких сестриц, самой младшей едва был год. Не сказать, что они жили в достатке, не сказать, что впроголодь. Они жили как жили. С молочными кашами по утрам и с вкусными простыми ужинами по вечерам, а по обедам простые, не особо наваристые супы, иногда полдники. Они были небогатой, но счастливой семьей. Их мать работала швеей на дому, а отец служил где-то, а где — Киришима уже и не помнил. Эйджиро помнил день, когда все пошло наперекосяк, когда их семья развалилась, когда они стали друг другу чужими. Когда отца уволили с работы, он стал пить. Беспощадно пить. Когда их семья развалилась, был летний вечер, когда Эйджиро было около девятнадцати лет, он следил во дворе за сестрами, сидел на крыльце дома с учебником по биологии. Читал домашнее задание. Мать готовила ужин, и ничего не предвещало беды. Черный дешевенький автомобиль подъехал к дому, остановился около тротуара, и из задней двери вышел их отец. Киришима сразу понимает по шатающейся стойке и взгляду — он пьян. Вусмерть пьян. Опять. — Все вы неблагодарные дряни… сидите на моей шее… тьфу! — чертыхался Киришима-старший. — Этот! Нахлебник… Эйджиро смотрел на отца, все сестры замерли в испуге и ожидании, будто само время вдруг остановилось. — Че ты пялишься?! — подходя к крыльцу, сказал отец, пнул его ногой. В душе теплилась тревога и ярость. Ему захотелось впечатать отца в это крыльцо. Потому что именно в этот день у его матери было день рождения. Они все ждали его, чтобы сесть за праздничный стол. А он не смог хоть один раз не искать смысл жизни на дне бутылки. Киришима с злостью встал с крыльца, положил учебник на перила, обернулся на младшую сестру, сказал ей, чтобы они посидели на заднем дворе, пока он не выйдет. Киришима входит в дом, когда отец уже на кухне, начинает читать нотации его матери. Эйджиро сначала стоит в дверях, потом, когда отец замахивается, Киришима выдыхает, слыша удар. Эйджиро снова вдыхает, подходит к отцу со спины. Его глаза не выражали ничего, кроме всепожирающей злости. — А тебе нравится, когда тебя бьют?! — рычит Эйджиро, разворачивая отца к себе, — Иди отсюда, — он кивает матери. Его мать выглядит как олень в свете фар — Киришима до сих пор не может выносить этот взгляд. Жалобный. Отчаянный. С обидой. Эйджиро буквально выпихивает ее с кухни, запирает дверь. — Кто ты такой здесь, чтобы…?! — орет отец, но Киришима лишь улыбается. — У себя спроси, — и ударяет. — А тебе нравится, когда тебя бьют?! В тот день Эйджиро отправил своего отца в карете скорой помощи. И впервые закурил сигареты. Сестры с облегчением вздохнули, мать хоть и плакала, пыталась сама ударить сына, пока тот курил на крыльце, но от Киришимы ничего нельзя было добиться. Отец после выписки вернулся только, чтобы забрать вещи. Он уехал в другой город, откуда когда-то перебрался сюда вместе с киришиминой матерью. Эйджиро снится разговор с директором, с его матерью, о том, что его нужно перевести, потому что в школе недопустимо нахождение человека, у которого нет моральных ценностей.

***

На пороге все также лежал пакет. С замороженными овощами. Который Киришима обнаружил только утром. Эйджиро проснулся в двенадцатом часу просто от того, что выспался, потянулся, сразу чувствуя запах крови. Засохшей крови. Нет, это был даже не запах, это была вонь. Киришима глянул на свои руки, потом вокруг — все вроде было в порядке. Выйдя в гостиную, Эйджиро зажал нос — пахло сильно и неприятно, заметив на полу засохшую лужу крови, пятна и клоки светлых волос, а в голове Киришимы вспыхнули все эпизоды вчерашней ночи. А точнее, не все, а только их отрывки. Эйджиро почувствовал тошноту, вошел в спальню еще раз, настежь открыл окна. Что же он натворил? Киришима смотрит в пол, в его голове крики Бакуго, его мольба, которую он не слушал. Эйджиро нельзя было пить с Сэро, Миной, Каминари и Джиро. Нельзя было слушать их советы. Не зря говорят — слушай чужие советы, но решения принимай сам. Где-то трещит телефон. Киришима оборачивается. В коридоре. Эйджиро добегает до телефона, берет трубку. В ухо раздается крик. — Киришима, ты уволен! — заявляет голос начальника. — Это была последняя капля. — Хорошо, — Эйджиро закрывает глаза. — Ты ничего не хочешь сказать?! — кричит мужчина в трубку. — У меня нет оправданий, — выдыхает Киришима. — Я больше не дам тебе шансов. Зайди сегодня вечером за расчетом и иди на все четыре стороны! — и раздаются гудки. Киришима слушает гудки, выдыхает, смотрит на сброшенный вызов и кривит губы. Он не услышал будильников. Естественно, как бы он услышал! Эйджиро швыряет телефон на пол, затем поднимает. Ему хотелось рыдать от безысходности. От того, что он сделал с Бакуго. Зачем он его избил? Киришима сам не мог найти этому объяснение. Его тошнило, когда он вспоминал Бакуго. Даже не его вид заставлял его организм так реагировать, а то, как он кричал и умолял прекратить. То, как Бакуго несколько раз терял сознание. Где сейчас Бакуго? В больнице? Куда он ушел? Возможно, его кто-то забрал. Киришима идет в спальню, ходит туда-сюда. Теперь он не знал, что ему делать. С работы уволили. Бакуго пострадал. Все казалось страшным сном. Но когда же он кончится? Киришима садится на кровать. И его накрывает. Он плачет, пряча лицо в ладони. Эйджиро трет глаза, жмурится, шмыгает носом и встает. Не время рыдать. Надо искать Бакуго.

***

Кацуки не помнил, как он добрался до Мидории. Он уснул сразу же, как Изуку положил его на диван. Он чувствовал, как теплые руки Мидории осматривали его, как смазывали мазью его глаза, точнее огромные вздувшиеся от отека синяки, которые не давали ему видеть. К утру Бакуго почти ничего не видел. Левое ухо было заложено. Пахло мазью. Он мог лежать только на одном боку. — Кацуки, ты уже проснулся? Промычи, не надо говорить… — осторожно спросил Изуку. — Все нормально, — выдохнул Кацуки, тут же чувствуя боль при вдохе. Он не слышал своего голоса. — Я вызову скорую. Извини, но мне кажется, что у тебя есть переломы ребер… — Не надо. Все хорошо. Бакуго не очень понимал, что у него нет голоса. Мидория погладил чужую руку почти с нежностью, сказал «я позвоню» и ушел. Кацуки старался думать о чем угодно, кроме вчерашней ночи. Но все ныло и напоминало об этом. О безумных глазах Киришимы. Бакуго даже не знал, как себя вести в тот момент. Обида жрала его изнутри, выедая сердце первым — он всего лишь хотел порадовать Киришиму. Хотелось просто выплакаться, но ни слез, ни криков не осталось. Скорая приехала. Мидория стоял рядом, на все вопросы медиков он отвечал «не знаю», кроме имени и возраста. Бакуго молчал. Он не собирался сдавать Киришиму в полицию, хотя эта мысль была разумной и вполне объяснимой. Но он в упор молчал, стискивал зубы, когда его осматривали. Вынесли вердикт госпитализация. Бакуго сразу же замотал головой. Изуку тоже отказался. Только принял рецепт и позволил перевязать ребра Кацуки. Они не были сломаны, просто одна трещина. После ухода врачей, Мидория хотел покормить Кацуки приготовленным супом, как вдруг из прихожей раздался звонок. Кацуки машинально испугался, думая, что Киришима его нашел, начал паниковать, но успокоился, когда услышал смех Мидории. Почему-то ему казалось, что Мидория это самая крепкая стена для него. За ним ничего не страшно. Как в школе, так и здесь. — Каччан, это мой друг, знакомься, Шиндо-кун, — Бакуго слышал, что Изуку улыбался. Бакуго не стал открывать глаза и тревожить синяки, просто одними губами прошептал «здравствуй». — Привет, — этот товарищ тоже улыбался. — Извини, Каччан, что так неожиданно, он принес лекарства. Бакуго все равно было, но он кивнул. Мидория с Шиндо разговаривали на кухне, пока он скулил под телевизор, лежа на диване. Они оба позаботились, чтобы Кацуки поел, хоть Бакуго и оказывал яростное сопротивление, потом дали ему обезболивающее и посадили, подперли под оба бока, чтоб не свалился, собой. И стали вести светские беседы с ним. Оба понимали, что отвлечь Бакуго нужно. А Кацуки? А что Кацуки. Он молчал, улыбаясь краешками разбитых губ. К вечеру отек на глазах чуть спадает из-за мази, и Бакуго уже видит чуть больше. Впервые за долгое время Бакуго чувствует себя так, будто он дома.