Ночь темна перед рассветом

— Мам! — кричит из задней комнаты Киришима. Он идет в гостиную. Его мать сидела на совмещенной кухне, опустив голову и сжимая в руках волосы с легкой проседью. Эйджиро смотрит на нее, в ушах мигом начинается звон. Отец пришел? Женщина поднимает взгляд на сына. Ее глаза как всегда добрые, смотрят немного устало, но с нежностью. Киришима, а ему лет так восемь, подносит к шее правую руку и с правой стороны челюсти, снизу щелкает средним пальцем по подбородку. Этот жест означает вопрос «он пьяный?» Больше всего на свете маленький Киришима боится кивка матери. И она кивает сегодня, закрывает глаза и чуть улыбается. Она беременна, и Эйджиро хочет сказать ей не волноваться, но он не может — язык не ворочается. Ему тревожно, он волнуется. Раздается щелчок — дверь открылась. — Эйджиро, — зовут его. Мать сразу подскакивает, ее глаза наполняются страхом почти до краев. Но она не позволяет себе терять контроль. Киришима-младший идет на звук. — А ты подрос? Сколько тебе? Семь? — абсолютно безразлично интересуется отец. — Восемь, — большущие красные глаза смотрели на отца, пытаясь понять хоть что-то по его лицу. Мужчина хватает его за плечо, чуть трясет мальчишку. — Большим человеком будешь, — от него разит перегаром. Киришима чуть щурится от запаха. — За дурака меня держишь? Ты чем-то недоволен? Мужчина чуть покачивается перед мальчиком. Эйджиро отрицательно качает головой. Отец проходит мимо мальчика, чувство тревоги не покидало Киришиму-младшего. Он идет по пятам отца, опустив голову. В прошлый раз они тоже ждали пополнение. «Папа наложил проклятье на нас» — думает мальчик. Потому что в прошлый раз все кончилось кровью, бегущей по ногам его матери, скорой и месяцем наедине с отцом. Эйджиро не очень понимал тогда, что произошло. Но ни братика, ни сестрички в доме с тех пор не было. И сейчас живот его матери снова рос. Киришима очень хотел братика или сестричку. Чтобы его не оставляли одного, чтобы не он один это терпел. Эйджиро даже не понимает, что тут не так — почему нельзя бить маму, почему она говорит, что ее нельзя бить, а отец ее все равно бьет. Маленькому мальчику не понять взрослых вещей. Кто прав? Киришима-младший думает, что «папа бьет ее не просто так» и тут же следствие «значит она виновата». Ему легче принять, что его мать виновата, чем то, что его отец беспробудный пьяница и человек без нравственной составляющей. Эйджиро смотрит, как отец говорит что-то матери, обвиняет ее в чем-то. Недавно, ему не понравилось, как она мыла полы. Киришима-младший думает, что, может быть, его мама и вправду их плохо мыла… за что сейчас и получала. Он смотрит на нее из-под нахмуренных бровей. Она смотрит на него с теплотой, какой-то даже любовью. Но как только отец хватает ее за черные, как смоль, волосы, и она поднимает взгляд на сына. Жалобный. Отчаянный. С обидой. Она будто обижается на Эйджиро. И мальчик действительно думает, что это так. Он в чем-то тоже виноват. Он причина такого поведения отца? Он причина всего этого? Эйджиро хнычет — он не в силах выдержать этот взгляд, не в силах терпеть слова отца. Он не понимает ничего. Не знает, почему отец поднимает руку на его маму. — Папа, хватит! Ей же больно! — вопит он, и отец оборачивается. — Что ты орешь?! Что ты плачешь?! — орет он, приседает и руками трет лицо Эйджиро грубым рукавом. — До чего ты довела ребенка, грязная потаскуха?! Посмотри! Мальчику больно от прикосновений грубой ткани его куртки, он хнычет и пытается выпутаться из отцовских рук. Все его лицо красное, когда по щекам текут слезы — очень щипит. Киришима-младший на грани истерики. Его мать вскрикивает, подрывается, идет к мужу еле-еле, в ее глазах одна только боль и решимость. Ни слез, ни обид. Эйджиро видит, как капает кровь на паркет, и его лицо перекашивает. Он ненавидит кровь, его сразу начинает тошнить. Он орет истошно, отчаянно, и его рот сразу зажимает отец, его большая ладонь закрывает и нос, и мальчику нечем дышать. Мать, шатаясь, идет к мужу, одергивает его плечо и дает сыну вдохнуть. — Не трогай его. Меня бей, — с злобой и отчаянием говорит она. Киришима-младший падает и сидит около стены, пододвинув к себе колени и обхватив их руками. Он буквально воет от боли, от досады, от обиды. Отец пинает мальчика ногой, и переключается на мать. Сквозь щелки между худенькими коленями, он видит капающую кровь, видит маму, которая смотрит на него, лежа на полу. Ночью, после того, как отец засыпает, Эйджиро и мама лежат в кровати первого. — Мой ты сладкий… — она гладит его волосы синей рукой. — Мне жаль, что тебе приходится это терпеть. Она смотрит на него нежно. Эйджиро тянет руку к ее лицо, касается синей щеки, чуть гладит ее, и мать морщится. — Не трогай лучше, — улыбается она. — До свадьбы заживет. — Но ты уже замужем за папой, — непонимающе шепчет Эйджиро. Она тихо смеется, гладит маленький шрамик на чужом веке. — А за что он так с нами? — спрашивает Эйджиро, чуть хмуря бровки. — А я не знаю. Он хочет нас сломать, наверное, — пожимает плечами женщина. — Зачем, мам? Зачем он тебя бьет? — на глаза мальчика снова наворачиваются слезы. — Не плачь, Эйджиро, все хорошо, — она притягивает его к себе. — Я же рядом. Эйджиро хнычет в ее ночную рубашку, обнимает и прижимает ее к себе. — Ненавижу его. Он поступает не как мужчина, — шепчет он, и у женщины щемит в груди. — Ты будешь хорошим человеком, очень хорошим, знай. И на нашей улице когда-нибудь выглянет солнце, — улыбается она сквозь слезы. Хорошим человеком Киришима так и не стал. Мать Эйджиро прекрасно понимала, что этому никогда не бывать, но в глубине души она верила, что ее старший сын будет нормальным. Он и был нормальным, по большей части. Но сломаная вовремя психика сделала его неуравновешенным и склонным к насилию. Эйджиро безусловно знал, что насилие — это плохо. Что насилием ничего не решить. Но он не осознавал, как часто сам прибегал к этому же насилию, которое возбранял. Внешне Киришима ничем не отличался от других — черные волосы, добрейшей души большие красные глаза, брови-капельки, которые очень трудно было заставить хмурится. Он и сам не понимал, что с ним не так. Его очень трудно было вывести из себя, он был чрезвычайно добрым, может быть, даже слишком добрым. Эйджиро был замечательным братом, когда мама родила его сестер. Он даже уступил малышкам свою комнату, переселившись на чердак. Но каждый раз, когда его отец устраивал спектакль, Эйджиро переключал все внимание на себя. Он сидел, слушал его, не давая себе терять контроль. Его мать сначала вмешивалась, затем перестала. Ее сын жертвует собой ради них. Каждый раз, когда Эйджиро «досиживал», и отец засыпал, то он уходил к себе, не смотря на сестер или мать. Его взгляд был потухшим, пустым, и не выражал ничего. Но как только он закрывал крышку чердака за собой и забивался в угол, его начинало трясти, руки тянулись к лицу, губы кривились, он жмурился и плакал от досады, от несправедливости даже когда ему было шестнадцать лет. Из-за проблем в семье у Киришимы никогда не было нормальных отношений. Он совмещал работу с школой, и на личную жизнь не оставалось времени. Ему нужно было, чтобы его сестры были сыты, мать была без единого синяка, чтобы все были счастливы в рамках того, что у них было. Отец стал пропадать, у Киришимы стало больше свободного времени. И Эйджиро стал замечать одноклассниц, других девушек. Его первой любовью, зазнобой его сердца, стала его одноклассница, имя которой стерлось у него из памяти. Она ответила ему взаимностью, их отношения казались идеальными. Дело чуть до свадьбы не дошло спустя три года. На тот момент им было по восемнадцать. Особа, будем звать ее так, знала о всей ситуации в семье Киришим, она даже попадала в их дом, когда отец Эйджиро возвращался. И она становилась на сторону сестер и матери. Наблюдала. Она не могла идти и помочь Киришиме, потому что тот не позволил бы ей. И когда отец угомонился, уснул, Эйджиро не пошёл на чердак впервые за все эти годы. Он спросил с неизменной доброй улыбкой «уже поздно, тебя проводить?» Мать говорила этой девушке, что Киришима может чудить. И первая его причуда — он не показывал свои слабости. Не рассказывал о своих проблемах, почему он не спал ночами, почему пропадал днями на работе. Она все понимала, пыталась выпытать у Киришимы хоть что-то, но в ответ лишь «все хорошо, как может быть иначе?» И она не могла не согласиться. Эйджиро вселял в нее веру в идеального человека, пусть Киришима и не был идеальным. Она совсем скоро об этом узнала. — С кем ты говорила? — без какой-либо претензии спросил Эйджиро. — Ревнуешь? — усмехнулась она, чувствуя, как Киришима сильнее сжал ее руку. — Может быть. Не общайся с теми парнями. Девушка непонимающе приподняла брови и глянула в сторону Киришимы — он шел, нахмурившись и смотря как-то даже зло. Она подумала, что если так Эйджиро будет спокойнее — значит так будет лучше. Да и эти парни не были ей даже близко друзьями. Киришима все чаще ограничивал ее круг общения, у нее не осталось знакомых парней, девушек Эйджиро кое-как принимал. Теперь круг ее общения был: родители, ее старший брат и подруга детства. Киришима перестал ей доверять. Когда она говорила, что идет гулять с подругой, он звонил, проверял, просил дать трубку подруге. Все крутили пальцем у виска, смотря на них. После таких проверок он срывался. Они ссорились, Эйджиро мог ее даже ударить как бы в наказание, говоря себе «заслужила». Сразу после этого наступало искупление — Эйджиро вымаливал прощения на коленях, с полными жалости и отчаяния глазами говорил, что такого больше не повторится. И исполнял свои обещания около трех-четырех месяцев. Но затем все повторялось. Киришима оставался все тем же жизнерадостным вне их конфликтов. Улыбался, дарил ей подарки без причины, делал все, чтобы его любили, а не были благодарными, как его семья. Эйджиро копил деньги на кольцо для нее, потому что уже не видел смысла без этой девушки. Она стала для него отдушиной, светом в этой темноте. После ее счастливого «да» прошла всего пара недель. Киришима, кажется, еще никогда не был так счастлив, как в эти дни. Особа уже порядком намучилась с ним — скандалов у них было много, и она все еще верила в лучшее. Верила, что сможет ему помочь. В один из вечеров мать Эйджиро сказала ему: — Эйджи, мальчик мой, я не против твоего выбора. Она хорошая девочка, — женщина улыбнулась. — И ты мой самый хороший мальчик. Но ты станешь как отец. Ты понимаешь это? Мать смотрела на него с вымученной улыбкой. — Не стану я как… с чего ты взяла? — тихо и взволнованно проговорил Киришима. — Она мне все рассказала, — она взяла его ладонь в свою. — Про то, что ты ее бьешь. — Она… мама, — Эйджиро выдохнул и опустил голову, застывшим взглядом глядя в деревянную поверхность. — Я делал это, потому что она заслужила. — Что заслужила? Как я? — женщина протянула руку к подбородку сына и подняла его, глядя ему в глаза. Киришима-младший уставился в лицо матери. — Нет, она не заслужила, Эйджиро, — она говорила это так спокойно, что Киришиме-младшему захотелось спать. — Не порть девочке жизнь. — Я и так ей три года жизни испортил, мам, — приглушенно сказал он. Киришима, спустя неделю расстался с ней, не став ничего забирать из того, что он ей подарил. Он делал это от всего сердца, и ему было бы больно, если бы она просто так рассталась с вещами, что Эйджиро ей подарил. Она приняла расставание на удивление спокойно, но слез не сдержала. Не было вопросов почему, нашел ли Киришима ей замену. Причина была очевидна. Сколько в воду не гляди — чище она не станет. Они расстаются утром в день рождение матери Киришимы. И именно в этот день на весь район начинает греметь фамилия и лицо Эйджиро — он избивает своего отца до состояния полусмерти, а сам Киришима становится частым гостем полицейского участка. Вскоре его переводят в другую школу, и Особа пропала из его поля зрения, а она не пыталась стать ему другом или завести эту дружбу. Киришима часто вспоминал свою неудавшиеся единственные серьезные отношения. Столько с ними было связано. Первый секс. Первый поцелуй. Первая любовь. И первое расставание. Первая трещина в его сердце. Вторые серьезные отношения — это с Бакуго. Вторая, но на деле будто первая, любовь. И второе расставание, с которым Эйджиро мириться был не намерен. Киришима не стал хорошим человеком. И никогда им не станет. Все его попытки измениться кончались драками или чьим-то избиением. Эйджиро думал, что все — он перестал быть непроходимым идиотом, перестал быть абьюзером. Он стал собой, когда запретил себе отношения. Чтобы не портить никому жизнь.