Ночь темна перед рассветом

Кацуки видит перед собой процессию. По-видимому, похоронную. Все стояли понуро, смотрели вниз, в яму. Бакуго ни разу в жизни не был на похоронах. Разве что, видел в голливудских фильмах. Все было прям как сейчас. Понурые головы и тихие всхлипы. Бакуго обошел толпу. У маленькой кафедры, шатающейся от неровности земли, стояла женщина, с светлыми торчащими волосами, она запахнула платок и улыбнулась, страдальчески, будто ее боль невыносима. Будто ее трагедия нестерпима. Кацуки верил ее эмоциям. Ее глаза были размыты. У всех были такие глаза. — Мой сын… — сказала она, но больше ничего не добавила. Она стояла и молчала. Бакуго смотрел на нее в упор, почти не мигая. Он видел в этой женщине сходство с собой, но лишь наблюдал за ней. Почему ей нечего сказать? Он думал, все люди на похоронах говорят что-то об усопшем. Она глянула на него, снова улыбнувшись, и ушла в толпу, слившись в чужую ему толпу, одетую в черное. За кафедру выходит Киришима. Бакуго узнает его из-за прически. Он начинает читать речь с листка. — Бакуго был… прекрасным отцом, супругом, и кажется, что даже желать нечего. Но все мы знаем, что человек внезапно смертен. Мне больно об этом говорить, мне больно осознавать, что Бакуго больше нет с нами… Я и наш сын чувствуем полное опустошение… Кацуки хмурится. Был?! Бакуго выступает вперед, подходит к яме. Внутри лежит гроб. — Кто там лежит? — спрашивает он. — Ты, — улыбается женщина в черном. Бакуго оглядывается, видит, как толпа начинает смыкаться вокруг него, и его сын тоже, он вовсе не похож на Рюноске, каким Бакуго его представлял, это был другой сын, и Кацуки делает шаг, пятясь. Он летит в могилу, и Бакуго просыпается. Кацуки смотрит в потолок, затем в окно. Еще темно. Киришима рядом даже не двигается, и Бакуго проверяет его дыхание. А вдруг. Затем встает, кутаясь в шерстяную кофту и идет на кухню, чертыхаясь. Он видит, что на подоконнике лежит пачка сигарет. Либо друзья Киришимы забыли, либо Эйджиро стал курить. Бакуго, если честно, было плевать. Он не стал раздумывать, взял пачку, внутри обнаружил зажигалку, достал сигарету, думал, курить или нет. Посмотрел на свои трясущиеся руки. Он бросил курить с тех пор, как понял, что беременен. Сигарета манила, и Бакуго взял ее в рот, поджег, смотря на красную точку перед своим носом, открыл настежь окно, затянулся и выдохнул в безветренное небо. Бакуго прикрыл глаза, прислоняясь к подоконнику. Кацуки четко осознал, что женщина, улыбавшаяся ему была его матерью. Он никогда ее не видел, так почему она явилась так? Почему его хоронили? Что случилось в тот день? Бакуго усмехнулся. Что же смогло убить его, если даже Киришима не смог его убить с первого раза? Кацуки чертыхается, когда пепел падает на пол. Бакуго улыбается, затягивается еще раз и думает, насколько же Всевышний его ненавидит. Кацуки жить не дают, а тут еще и кошмары. Хотя, кошмары его и так мучили, еще у Мидории и у Шиндо. Они хоть как-то помогали ему с ними справляться, Киришима же спал, будто ничего не происходило. Бакуго больно от такого равнодушия, безучастности. Хотя, Эйджиро вряд ли можно было в чем-то винить. Он думал сейчас только о работе и учебе. Бакуго не вписывался в это и сам это прекрасно понимал. Эйджиро не до него, когда ему так нужна поддержка. Но почему Кацуки тогда нашел время придти сюда, остаться ради киришиминого же блага? Почему? Бакуго оборачивается и снова выдыхает дым в окно. Привыкает человек ко всему. И Кацуки привык к равнодушию. Люди, которые проявляли участие к Бакуго, были людьми большого сердца, людьми с большой буквы, но Кацуки не желал общаться с ними, думая про себя «они меня жалеют», но что плохого в сожалении? Почему люди так его бояться? Бакуго не хотел, чтобы его жалели, но все, что он успел испытать за эту короткую жизнь — любовь и сожаление. Он любил и сожалел. Любил и сожалел. Сожалел, сожалел, сожалел. Губы Бакуго дрогнули и скривились, он обернулся, затушил сигарету и бросил ее вниз, смотря на кухонные часы. Почти три часа ночи. Бакуго прикрыл глаза, потом закрыл окно и пошел в спальню, попытался снова уснуть, и, Киришима, будто вспомнив о его существовании, приобнял его. — Тебе снился кошмар? — спрашивает он, не открывая глаз, и Бакуго хмурится, сдерживая слезы и подступивший комок в горле. Ему было приятно внимание. — Угу, — отвечает он, смаргивая слезы. — Что там было? — Киришима стал гладить чужой бок с такой нежностью, что Бакуго тяжело сдержать слезы. — Мои похороны… — выдыхает Бакуго. — Я так не хочу… умирать. Чтобы все плакали… чтобы ты произносил какую-то речь… — Ты так не умрешь, я позабочусь об этом. Бакуго всхлипнул, разворачиваясь лицом к Киришиме и чмокая его в губы. — Спасибо, — прошептал он, и Киришима утер его слезы. — Ты курил? — с легким удивлением спросил Эйджиро. — Немного… прости, — выдохнул Бакуго. — Не извиняйся, все нормально. Почему ты плачешь? — голос Киришимы звучал до того нежно, что в груди у Бакуго защемило, и он поперхнулся воздухом. — Потому что мне больно, что моя жизнь такая… — говорит Бакуго, закрывая рот рукой и кашляя. — Эй… все наладится, — Эйджиро пододвинулся и обнял Кацуки. Бакуго зажмурился, задерживая дыхание, чтобы не рыдать. — Обещаешь? — прошептал сдавленно Кацуки. — Обещаю. Тебе нужно поспать. Я буду тут. Честно… Кацуки выдыхает в чужую футболку, зарывается носом в нее, и доверяется Киришиме, понимая, что люди не меняются, понимая, что Эйджиро все тот же. В следующий раз Бакуго распахивает глаза уже утром. Киришимы рядом не было. Ушел на экзамен. Кацуки встает и одевается, выходит из дома, спускается по лестнице, выходит на улицу и несется в одном ему известном направлении. Он бежит, пока не чувствует, что может упасть. Он падает на ближайшую скамейку в скверике какому-то герою второй мировой и наклоняется к коленям, пытаясь отдышаться. Бакуго слышит только стук своего сердца и шум проезжающих машин. Он встает и идет в сторону дома, как только вообще может стоять. Он идет, еле шевеля ватными ногами. Бакуго не понимал, что с ним происходило. Ему было грустно, он ненавидел себя и свою жизнь уже в восемнадцать лет. Он подумал: «хочу, чтобы мама была тут…» и тут же себя одернул. Мама? Которая бросила. Предала. Убила в нем все живое. Создала его жизнь и сделала ее трагедией с самого начала. Бакуго винил во всем ее — женщину, которую не знал, которую не видел никогда, и никогда, кажется, не увидит. Кацуки было тяжело даже думать об этой женщине. Мама. Он стыдится этого слова. Не потому, что у него нет мамы. А потому, что он ненавидел всех матерей от лица своей. Ненавидел себя, потому что по сути являлся «мамой» своему мертвому ребенку, свою мать, всех матерей, да даже киришимину. За то, что родила его таким. Альфой. Ненормальным. Бакуго лучше всех знал, что люди не меняются. Киришима не мог снова стать нормальным, хотя Кацуки сомневался, что он вообще был нормальным. Нормальной была его маска, не нутро. Киришима уже посеял сомнение в разуме Бакуго, и этот сорняк трудно будет выкорчевать. Кацуки свернул к дому, смотря на него как будто в первый раз. Обычная десятиэтажка с выцветшей зеленой краской, теперь напоминавшей болотную ряску в известковом пруду — там, где эта краска отвалилась, проглядывала побелка. Бакуго сделал несмелый шаг вперед, его дыхание все еще не восстановилось до конца, он чувствует, как сердце снова колотится в волнении, а в воспаленном сознании вспыхивают отрывки, как он, периодически теряя сознание, с большими передышками из-за кружащейся головы уходил из дома в ту ночь. Бакуго сделал еще шаг, уже начиная идти нормально, размеренно вышагивая к парадной двери. Кацуки поднимается по темному, неухоженному подъезду без окон, где добросовестные жильцы включали сенсорные фонари, которые освещали летницу, поднялся на свой этаж, не с певого раза попал в замочную скважину и открыл дверь, толкнул ее. Ну не мог он тут находится. Не мог. Все напоминало, все резало сознание и сводило с ума. Бакуго казалось, что все вот-вот повторится. Сейчас из гостиной выглянет пьяный Киришима, начнет с ним разговаривать, а потом схватит за волосы, оттянет их и уронит Бакуго на спину, вышибая из его легких воздух. На глазах Кацуки выступили слезы. Он наскоро их обтер, матерясь и чертыхаясь. Тишина давила на него. Бакуго разулся, опять же матерясь, сбросил куртку и побежал в спальню, открыл ящик, который закрывался на ключ, достал оттуда свой телефон, попробовал включить — разряжен. Он поставил его на зарядку и сел рядом, включил телефон и подключился к их домашнему Wi-Fi'ю. Зашел в приложение для музыки и набрал одну из композиций, которую ему включал Шиндо. Короткое вступление. Бакуго знает эту песню наизусть. — Я делал зло хорошим людям, не могу себя контролировать — это и есть корень моей злобы*, — прошептал вместе с солистом Бакуго. Почему-то воспоминания о музыке Шиндо, о его костюмах, о запахе вкусной каши по утрам заставляли Бакуго улыбаться и чувствовать себя в безопасности. Интересно, ищет ли его Йо? Кацуки задумался. Он отпустил свои мысли, думал о Шиндо, чем он сейчас занимается. С важным лицом разбирает важные бумаги, в которых Бакуго всегда понимал только слово «подпись»? Или отдыхает в своей светлой и просторной квартире, где временами приходит убираться девушка из клининга? Бакуго понимает, что хочет его увидеть. Хочет, чтобы он на него накричал за побег. Хочет, чтобы обнял его, как тогда в кровати. Хочет побыть рядом с ним. Бакуго выдыхает, выключает музыку и отключает телефон, кладет его на место и запирает ящик на ключ. Киришима очень боялся, что Кацуки опять начнет общаться с какими-то не теми людьми. Но вольную птицу не удержишь ни силой, ни хитростью. Дай ей посмотреть на небо и она уже улетела. Бакуго нужно было небо. Нужен был Шиндо. Шиндо для Кацуки был тем самым небом. Увидит — и его понесет. Он начнет сбегать, и ему плевать будет, сколько еще раз Киришима сломает ему нос. Но пока — стимула нет. Бакуго провел кончиками пальцев по своему носу. Визуально он почти не изменился, только горбик появился, но его мучили частые насморки и кровотечения, он дышал носом со свистом, будто сопел, поэтому Бакуго старался дышать ртом на людях. По словам Шиндо, во сне он иногда храпел. Они с Киришимой никогда это не обсуждали. Ни его сломанный нос, ни шрамы, ни ломящие ребра из-за заживших трещин. Даже не обсуждали шрам на брови, на котором больше не росли волоски. Киришима ничего не сделал, чтобы Бакуго чувствовал себя как дома. Он извинился миллионы раз, но уют и тепло Бакуго почувствовал лишь в прошлую ночь. В это время счастливый Киришима поднимался по лестнице этой же панельки, желая обрадовать Бакуго успешной сдачей экзаменов. У него, на удивление, было прекрасное настроение, ну а как иначе? Он успешно сдал промежуточную физиологию. В его руке был небольшой торт (просто потому, что Киришима сладкое не особо жаловал, а вот Бакуго его обожал). Эйджиро казалось, что все нормально: Бакуго уже не таит на него обид, все у них хорошо, и так будет всегда. Но сам Эйджиро, в глубине своей души понимал, что нет. И все повторится. Когда? Он и сам не знал. Он не хотел цикличности своих поступков, не хотел уходить первым из этих отношений, как было с его первой зазнобой. Он не хотел терять Бакуго, но не знал, что с собой делать. Что с собой нужно сделать, чтоб больше его не бить. Чтобы завязать с алкоголем навсегда. Потому что каждый раз, когда он проходил мимо какой-то пивнушки, где старики и безработные искали смысл жизни на дне темно-зеленых бутылок с толстым стеклянным дном, он хотел присоединиться. Только Бакуго, который ждал его дома, заставлял его проходить мимо и сжимать деньги, которые он заработал, боясь, что они куда-то исчезнут или их украдут. У Киришимы не было смысла жить, и не было смысла даже существовать по-нормальному. Они оба были закрыты друг от друга. Ничего друг другу не рассказывали. Бакуго не говорил о жизни у Шиндо, о его дружбе с Мидорией Киришима услышал впервые только в день, когда Эйджиро вцепился в Йо. И негласный запрет на дружбу с Мидорией у них существовал. Бакуго не собирался его соблюдать, и Киришима это знал. Кацуки не делал того, чего не хотел. Но если он не хотел оставаться с ним, зачем пришел? Зачем предложил свою помощь и остался? У Эйджиро было много вопросов, которые он, наверное, никогда не задаст Бакуго. И один секрет, который Киришима должен держать навсегда в себе. Он очень сильно испугался, когда Бакуго спросил его про убийство. Киришима подумал, что Кацуки все знает об этом. Но он понял, что ему неоткуда это узнать. Только Эйджиро знал об этом и мог рассказать. Если бы Каминари, Сэро, Мина или Джиро рассказали о том, что слышали (а слышали они ровным счетом ничего) и слышали бы достаточно, тогда Киришиме стоило бы напрячься. Бакуго жил в неведении и был более или менее стабилен. Правильно говорят, меньше знаешь — крепче спишь. Киришима поднялся до нужного этажа и открыл дверь. Его встретил Бакуго, нервно оттянув рукав длинной кофты вниз. Эйджиро смотрит на него сверху вниз, как на брошенного котенка, шагает вперед и чмокает его в губы, выдыхая «привет». Кацуки чуть улыбнулся, приветствуя Киришиму. — Такая, бля, трата, — расстроенно проговорил Бакуго. — В честь чего? — Я сдал почти все экзамены, — улыбнулся Эйджиро, и глаза Бакуго просияли. Кацуки поздравил его, обняв за шею и помогая снять портфель. Эйджиро почувствовал, как в груди защемило от тепла. Бакуго, видимо, окончательно приходил в себя. Но это было не так. Он окончательно себя терял, а его маска прирастала к лицу, становясь его личиной.