Ночь темна перед рассветом

— Ах, ты тварь, — звук разбитой посуды. Еще одна тарелка летит в стену. — Иди сюда, я сказал! Из кухни выбегает Бакуго. Он мало что видит, так как глаза заливает кровь на улице уже темным-темно. Он плетется в сторону входной двери, проклиная все на свете. Он, похоже, наступил на стекло. Бакуго хнычет, но не дает себе заплакать. В него летит тарелка, больно врезается ребром в позвоночник. Бакуго давит в себе вскрик, он идет к входной двери, судорожно открывает дверь, хочет выйти, но его хватает за воротник футболки и роняют на спину. Бакуго берет осколок форфора, сжимает его в руке и плачет. — Не трогай меня! — кричит он, он направляет осколок на Киришиму, который стоит над ним, а потом на себя, приставляет его к своей шее. Он понятия не имел, где находится сонная артерия. — Иначе я себя убью! Ты же не сможешь без меня жить. Я знаю. Киришима наклоняется к нему, и Бакуго думает, что он поможет ему подняться, но тот бьет его по голове несколько раз. Рука Кацуки падает рядом с туловищем, кисть расслабляется, и из нее выпадает осколок, Киришима усмехается, ударяет еще пару раз, расчитывая на то, что Бакуго притворяется. Эйджиро отходит, и, шатаясь, идет на кухню, чтобы смыть с рук кровь. Когда Бакуго приходит в себя, он смотрит в кружащийся потолок и судорожно вздыхает ртом. Нос был заложен высохшей кровью, видимо, Киришима опять его сломал. Бакуго было страшно. Что Эйджиро его сейчас убьет. Когда он даже пошевелиться не может. Бакуго всхлипнул, пробуя подняться. Все кружилось, вертелось и болело. Кацуки молился, чтобы с ребенком все было хорошо. — Эйдж… иро, — шепчет он, аккуратно ложится обратно, в лужу собственной крови и жмурит глаза. А если он умирает? Так бездумно? И никого рядом? Никому не будет дела до его смерти. Его мать и отец непойми где, без понятия, что происходит и жив ли их сын, и сейчас он умирает, забирая с собой неродившегося человека? Бакуго выдыхает, жмурится, позволяя себе зарыдать. От боли, от досады, от уверенности, что это последние минуты его жизни. Бакуго думает о том, сколько еще не сделал. Думает и плачет. Где Киришима? Куда он ушел? Зачем он так поступил с ним? Зачем избил снова? Бакуго выдыхает через зубы, шипит от боли, снова пытается встать. Безуспешно. Живот кажется неподъемным. Бакуго рычит, злиться на себя. — Эйджиро! — кричит он в безысходности. — Эйджиро, мать твою! Его крик превращается в плач. Киришима не отвечает. Кацуки судорожно дышит, матерится и ругается на Эйджиро, на себя, на эту жизнь. Кацуки лежит там, не давая себе заснуть математическими вычислениями. Вдруг еще хуже станет? Кацуки сам не знает, как он проваливается в сон, но как только это происходит, его берут на руки и относят в спальню. Его будит чей-то приход. Он видит врачей скорой помощи, когда распахивает глаза и пугается. Киришима стоял рядом с ними. Бакуго вопросительно глянул на Эйджиро. Но тот лишь смотрел устало и на Бакуго, и на врачей. — Что случилось? — спросил врач, и Кацуки глянул на Киришиму. Было ясно, что нельзя говорить правду. — Упал, — сказал он, видя в глазах Киришимы одобрение. Врач померил ему давление, наложил повязку на голову. — Упали? Как же вы так упали спиной, что сломали нос? — доктор глянул на него с иронией. Он раскусил его. — Какой месяц? — Шестой, — нахмурившись, проговорил Эйджиро. Шестой месяц, а ребенок все еще жив. Странно. Киришиму напрягало это. — Не падайте больше, если не хотите потерять ребенка — снова сыронизировал доктор, прослушивая живот Кацуки. — Сейчас все в порядке. С носом, увы, ничего сделать не могу. Это уже не первый перелом. Нужна операция. Доктор глянул на Киришиму, затем на медсестру, встал и попросил Эйджиро выйти вместе с ним поговорить. — Мы прокапаем ему успокоительное. У него большой стресс. Еще один такой и вы можете забыть о ребенке, — проговорил он тихо. Эйджиро кивнул, нервно перебирая пальцами. — Я хочу, чтобы вы позаботились о нем и вашем ребенке, Киришима-сама. Мы должны его госпитализировать. Неизвестно, сколько еще опасных поверхностей есть в вашем доме, — доктор нахмурился. Киришима глядел на него холодно. — Вы хотите его забрать? На сколько? — спросил он. — На неделю или две, — пожал плечами врач. — Зависит от того, как скоро он пойдёт на поправку. — Нет. — Что «нет»? — непонимающе говорит доктор. — Нет. Никакой госпитализации, — выдохнул Киришима, потер переносицу, будто для него мука стоять здесь и сейчас. Конечно, его распирало похмелье. — Вы понимаете, что подвергаете его опасности? — Да. Где подписать отказ от госпитализации? — нахмурился Киришима.

***

Киришима ухаживал за Бакуго сам. Почему-то Эйджиро уже понимал, что ребенок будет рожден. Будет рожден целым и невредимым. Он перестал давать Бакуго таблетки с сегодняшнего утра. Все, что Киришима мог сделать — это заботиться о Бакуго. Никакие слова не помогут. Никакие мольбы о прощении, ничего из этого неспособно загладить его вины. Он чуть не убил и Бакуго, и их ребенка. Эйджиро признал поражение, считая мальчика (они уже узнали пол ребенка) в утробе Кацуки своим сыном. Он даже думал над именем. И скорее всего расстроится, если он «по несчастью» умрет. — Ты мне нужен, — шепчет Эйджиро рядом с ним, когда Бакуго лежит, едва открыв глаза. Кацуки не смотрит на него. Он смотрит куда-то мимо. Смотрит, не моргая до тех пор, пока его глаза не заболят. Затем медленно моргает и снова смотрит в пустоту. Куда-то мимо, где нет ни Киришимы, ни их сына, ни его чертовой жизни, которую Бакуго возненавидел за последнюю неделю. Он медленно восстанавливался. Его пугал сам вид Киришимы. Надежд на его исправление уже не было. Эйджиро тварь, дрянь неисправимая. Кацуки уже это понял, даже не стал отрицать, когда эта мысль появилась в его мозгу. Бакуго понял, что никакая это не любовь. Это была слепая зависимость. Киришиме нужна была груша для битья, а Бакуго любил его. Преданно, безвозмездно. И получал взамен пощечины, избиения и изнасилования. Кацуки не готов был жертвовать собой ради Киришимы. Не готов был жертвовать собой в любом случае. Он ненавидел Киришиму. Он играл хорошего мужа, улыбался, но сейчас Бакуго понял, что все игры кончились. Уже нельзя играть, нельзя носить масок. Нужно бежать. Как можно дальше и скорее. Бакуго не может уйти беременным. Это очень опасно. И с ребенком он не сможет уйти. Он не сможет уйти в любом случае. Он связан с Киришимой. И не найдется никого, кто бы его защитил. — Я знаю, — сдавленно отвечает Бакуго. Киришима ласково гладит руку Кацуки, но Бакуго плевать хотелось на всю эту ласку. На всю эту любовь. На всю эту… бурду. Бакуго не мог по-другому это назвать. Это был адсурд. Кацуки не волновался, ему было плевать. Плевать на Киришиму, который сейчас брал отгулы на работе ради него, который прибегал домой в халате после практики, улыбался острозубой улыбкой и спрашивал, как у него дела, болит ли у него голова. Кацуки не собирался говорить ему спасибо за это. Сейчас это была работа Киришимы. Его плата. Потому что нельзя просто бить человека, с которым ты согласился жить «и в горе, и в радости». Киришима аккуратно стал снимать повязку на голове. Бакуго смотрел на сосредоточенного Эйджиро. Для него это тоже была практика? Эйджиро готовился стать хирургом. Наверняка, хирурги таким не занимаются. Не разматывают повязки избитым собственными руками мужьям, не просят их остаться, даже если не говорят этого вслух. Всем существом, языком тела они говорят это. «Не уходи, пожалуйста, ты мне нужен». Ты мне нужен. Киришима никогда не говорил: «Не уходи, пожалуйста, я тебя люблю». Это просто три слова, которые заставили бы Бакуго забыть об уходе. Но до Эйджиро не доходят простые истины сразу. Он травит ребенка, прежде чем догадается, что ребенок и есть лучший способ удержать Бакуго. Вряд ли он поймет про те три слова до того, как Кацуки уйдет в занимающуюся зарю. Кацуки затошнило. Киришима поднес таз, придержал голову и волосы, недавно обрезанные из-за травмы, многие из них слиплись от крови. Эйджиро отставил таз назад, шепча, что сам уберет все, протягивает Бакуго стакан воды и салфетки. Кацуки делает пару глотков, салфетками протирает глаза, на которых выступили слезы, и губы. Он ложится назад, закрывает глаза, выдыхая. Он устал. Пока Киришима возился, убирая содержимое таза и выкидывал салфетки, Кацуки успел задремать. Он почти ничего не мог делать. Он ел, спал, а потом его тошнило. Он принимал лекарства, витамины, которые ему прописал врач. Но медленно ему становилось лучше. Через пару дней Бакуго уже встал, с трудом перенеся вес живота. Стоял июль, жара, и Кацуки было тяжело ее переносить. Киришима работал или был на практике, и ему снова было нечем заняться. Он сидел дома, без конца пил воду и ел. Ему не хотелось ничего, кроме как родить и расправится с болящей все время спиной. Он носил футболки Киришимы, так как они были больше, ходил гулять за полчаса перед приходом Киришимы (только когда жара спадала), чаще посидеть во дворе и подышать воздухом, чтобы встретить Эйджиро и пойти с ним наверх. Ведь он должен быть дома, когда тот вернется. Это убивало Кацуки.