Ночь темна перед рассветом

Беременность не отягощала Бакуго, он любил сидеть на диване за просмотром одного из миллиона ток-шоу, которые никак не трогали души Кацуки и гладить живот, чувствуя пинки своего сына. «Будет драчуном,» — думал в те моменты Бакуго, с улыбкой проводя по животу раскрытой ладонью и гладя там, где малыш натянул кожу ручкой или ножкой. Бакуго был счастлив, когда не видел Киришиму. Был счастлив, когда оставался наедине с собой. Он был равнодушен к Киришиме, не давал ему повода для беспокойств и смирился со своей участью. Он не царапал себя, не резал, не причинял себе боли, он смиренно ждал. Ждал рождения своего сына. Кацуки больше не было больно. Он знал, что кто-то когда-то говорил, что люди не меняются. Бакуго хотел бы пожать этому человеку, неважно, женщине или мужчине, руку, потому что он сказал чертовски правильную вещь. Киришима не менялся. Они ездили к матери Эйджиро, и она всегда упрекала сына в том, о чем могла только догадываться. Ненарочно выглянувший синяк, который еще не сошел — уже повод для скандала. Нэнэ-сан холила и лелеяла Бакуго, несмотря на то, что он не был хорошо воспитан и не знал манер. Нэнэ-сан это понимала лучше всего, потому что Кацуки был круглым сиротой. Ни одной родной кровинушки. За месяц до назначенной даты родов (14 октября) Бакуго сам изъявил желание поехать к Нэнэ-сан и сестрам Эйджиро. Кажется, бабушку своего ребенка он любил больше, чем ее сына. Киришима без вопросов (так как Бакуго мог накричать или капризничать до последнего) повез Кацуки туда. Нэнэ-сан встречала его с распростертыми объятиями, она крепко обняла его сбоку, не касаясь живота. — Боже мой, мой хороший, это кто это так вырос? — гром-баба вмиг оттаяла перед еще нерожденным внуком. Киришима стоял рядом, пока его мать расцеловывала Бакуго. Потом она принялась целовать щеки сына, отмечая, что тот красиво подстригся, но Эйджиро, непривыкший к комплиментам, робко обнял женщину и сказал, что на практике волосы вылезали из-под медицинской шапочки, что недопустимо, но она лишь улыбнулась. Бакуго признается, что это он отправил Киришиму к парикмахеру. Они смеются, и всем троим кажется, что они счастливы в этот момент. Эйджиро душила вина. Его мама готовилась стать бабушкой, Бакуго родителем, да и сам Эйджиро вжился в роль молодого папаши. Они вместе уже купили коляску. Нэнэ-сан хотела отдать им вещи, которые были старыми, но качественными и хорошими, их еще можно было носить. Некоторые были даже новыми. Киришима посчитал, что это большая экономия средств, и Кацуки согласился. — Нэнэ-сан, я боюсь, — признался Бакуго, когда они остались одни на кухне. Эйджиро послали в магазин за сахаром. — Чего боишься? Боли? — говорит она, слегка нахмурившись. — Что он будет мертвым, — Кацуки закрыл глаза. Он понимал, что это практически невозможно. Но все же он боялся. Женщина тут же схватила его за руку и чуть сжала. — Как бы то ни было. Я приму тебя. Все будет хорошо. Молния в одно место не бьет, — улыбнулась она. — Ваша «молния» ударила три раза подряд, — Кацуки глянул на нее с кроткостью. — Они все умирали по разным причинам. Мой муж бил меня. Один из-за этого. Другой… его отец не хотел больше детей. И он делал все, чтобы они не рождались, — выдохнула она. — Он давал мне таблетки. Не знаю, как они назывались. Говорил, что это витамины. Бакуго сразу понял о чем речь. — Я верила. Я видела коробочку. Эта пьяница меня пыталась убить. Не знаю, что это были за таблетки, но я перестала их пить. В аптеке мне не сказали названия, сказали, бетам незачем о них знать. Третий умер из-за выкидыша. Так что… не беспокойся. Все будет хорошо. Обязательно. Кацуки зажмурился, роняя на ладони голову. — Что случилось, Кацуки-кун? — теперь она звала его по имени. — Все хорошо, Нэнэ-сан, — выдохнул он. — Я разволновался из-за ваших детей. Сейчас пройдет. — Нечего нам ворошить прошлое. Хочешь чаю? — женщина заторопилась. — Нет, я бы выпил чего покрепче. — Может, кофе? — она улыбнулась. Бакуго отрицательно покачал головой. — Я прилягу… я очень устал… Бакуго поднялся, опираясь на стол и побрел в гостиную, лег на диван и закрыл глаза. Киришима был копией своего отца. Хотя, это было не особенно удивительно. Кацуки услышал звук входной двери, сматерился и сел, видя Киришиму с пакетом в руках. Он многозначительно улыбнулся Бакуго, и Кацуки прикрыл глаза. Что еще? Бакуго почувствовал тянущую боль в спине и поспешил лечь, вытянул уставшие ноги и сам не заметил, как задремал.

***

Бакуго просыпается от тянущей боли внизу живота, он смотрит на часы 03:12, 15 октября. Кацуки глянул на спящего Эйджиро, выдохнул несколько раз через сломанный нос, зажмурился от приступа тупой боли, встал, побрел в туалет, обнаружив на белье кровь, затем на кухню, уже понимая в чем дело, стащил рюкзак Эйджиро, вытряхнул оттуда все ручки и тетрадки, учебники и снова пошел в спальню, собрал вещи, которые будут ему необходимы в роддоме и, уперев в колени руки и чуть согнувшись, позвал: — Эйджиро, просыпайся, блять, — говорит он вполголоса. — Эйджиро… Киришима никак не реагирует, и Бакуго, раздраженный от боли, ударяет по руке Эйджиро. — Я сейчас умру, а ты все проспишь, чертов ты… вставай! — Бакуго растолкал его. Киришима открыл глаза, непонимающе глянул на Бакуго. — Вызывай скорую… — выдохнул он, и Эйджиро тут же хватает телефон, набирает скорую. — Ало? У нас тут роды. Бакуго Кацуки. Омега. Мужской… — затараторил Киришима. Потом он называет возраст и адрес. Они ждут. Бакуго сжимает руки Эйджиро до побелевших костяшек, Киришима пытается уговорить его дышать правильно, но Кацуки хочется кому-то врезать, а не правильно дышать. Ему больно настолько, что он не может здраво мыслить. Если бы он мог, он бы катался по полу. Но он тихо матерится и жмет руки Киришимы, как антистресс. Скорая едет долго, и все же, когда она оказывается на пороге их квартиры, Эйджиро накинул собранный Кацуки рюкзак на плечо, а сам Бакуго погружен в машину на носилках, они едут в сторону роддома, включив мигалки. Кацуки держится за руку Киришимы, как за спасательный круг, матерится, что есть сил, но медсестра не спешит с выводами. Она прослушивает живот. Ребенок жив. С остальным разберутся на месте. В роддоме Бакуго осматривают. Вердикт для Кацуки неясен. Ему что-то говорят, но Бакуго совершенно не понимает о чем речь. Они зовут Киришиму, чтобы тот объяснил Бакуго нормальным языком. — Успокойся, — сказал Эйджиро. — Я сейчас умру, ты понимаешь? А ты, блять, говоришь мне, успокойся?! — рычит зло Бакуго, стоя и крепко сжимая железную спинку стула. — Все будет хорошо. Обещаю. Тебе сделают укол. Чтобы стимулировать роды. — Какой нахрен укол?! — Бакуго испуганно глядит в глаза Киришимы. — Ты не можешь родить сам. Успокойся. Это нормальная процедура, — Киришима накрывает ладонь Кацуки своей. Кацуки смотрит на него с немой мольбой. Он действительно уже устал. Он кивает головой. Эйджиро уходит, снова оставляя Бакуго наедине с собой и своей болью. Кацуки делают укол и ничего не происходит. Бакуго в ярости. Ему больно, и хочется разнести всю палату, но он лишь стоит около изножья кровати, согнувшись пополам и дышит. — Ну почему ты не хочешь? Я что плохой отец? Ну, малыш, разве ты не хочешь увидеть своих пап? — как можно ласковее говорит Бакуго, смотря на свой огромный живот через свисающую больничную пижаму, похожее на платье. — Папа устал. Давай побыстрее. Киришиму не стали держать в больнице, так как к родам его все равно бы не допустили, ибо они не договаривались об этом заранее с врачами. Эйджиро ушел, и Бакуго его не винил. Ему нечего тут делать. Ему позвонят, когда Бакуго начнёт рожать. И пока не позвонили. Было уже почти восемь утра, и Кацуки мучился около пяти часов. Ему было больно, но он ничего не мог сделать со своей болью. Он лежал, пытался отвлечься, разговаривал с медсестрами, чтобы хоть как-то успокоится. Для Бакуго время тянулось также медленно, как и для тюремного заключенного. Он умолял своего сына скорее появится на свет, но тому, похоже, было плевать. К полудню Бакуго смирился со своим состоянием, стал ходить по коридору. Он был похож на попрошайку, настолько его лицо в тот момент было жалким. Хотя, он был зол. Чертовски зол. Бакуго ходил по коридорам, слышал крики детей, в его палате уже несколько родили, и им носили детей, чтобы те их покормили. Кацуки же молча мучился, пока врачи не говорили ничего определенного. Тишина. Бакуго хотелось просто не чувствовать ничего. Все его соседи по палате немо ему сочувствовали, но Кацуки было плевать на чужое сочувствие. Эти слова не заставят его сына появится на свет. Бакуго задремал от усталости, его растолкал врач. Рядом с врачом стояла каталка и несколько санитаров. Кацуки глянул на них, как на спасителей. Но мучения Бакуго едва ли закончились. Они просто перевезли его в другую, одиночную палату. Снова осмотрели. — Родите где-то в полночь. Бакуго выпал в осадок. «Какая нахуй полночь?!» — мелькнуло у него в голове. — Я должен был родить два дня назад, — зарычал Бакуго. — Вы не мне претензии предъявляйте, — хитро улыбнулся доктор. Бакуго вздохнул, принимая новую локацию своих мучений, пытаясь абстрагироваться, найти смысл жизни или смерти. Почему-то Кацуки казалось, что врачи ему ничего не говорят, потому что он может умереть во время родов. Ему ввели стимуляцию, но ничего не произошло. Кацуки нервничал, он был совсем один, и совершенно не знал, что ему делать. Он стонал, наклоняясь вперед, но это не помогало ровным счетом никак. Нет, боли он не боялся. Это была не та боль, что причинял ему Эйджиро, от которой хотелось убить себя или его, от которой он чувствовал беспомощную немую ярость. Эта была боль, которая кончится, которая кончится неизбежно. И Бакуго знал когда. Бакуго лег, чувствуя, что боль ненадолго отступает. Она была словно волнами океана — прибывают, а затем, откатываются с шипением, с брызгами, накатывая снова. Уже совсем скоро. Он был словно альпинистом, попавшим в снежную бурю. Никто его не спасет. Сейчас Бакуго отчетливо понял для себя одно: спасение утопающего — дело рук самого утопающего. И если сейчас он тонул, то он не мог себе помочь. Сейчас было 11 часов вечера. Бакуго вызвал санитаров с дежурной фразой «началось». Кацуки не верилось, что он почти сутки провел в больнице с невыносимыми болями. И сейчас его везли в родовую после осмотра. Он был счастлив. — Вы позволили Эйджиро? — спросил он. Врач кивнул, натягивая маску на нос. *** Бакуго лежал в палате, смотрел в потолок и не видел ничего перед собой. Последнее, что он помнил — лицо его маленького сына. Который был точной копией Киришимы. Он был полностью здоров, и в ту минуту Бакуго едва не разрыдался. Киришима ждал в коридоре, Кацуки знал. Он чувствовал, что он тут. Ждет. И сейчас Киришима сидел рядом с ним, склонив лоб к его руке и шептал слова благодарности. Кацуки глянул на него устало, а затем в его глазах блеснули искры. — Эйджи, — Бакуго редко когда мог себе позволить называть мужа так. — Какое сегодня, блять, число?! Киришима глянул на часы. — Шестнадцатое октября, — пожал плечами он. — Больше не проси от меня подарков на День Рождения. Я подарил тебе сына, — хитро улыбнулся Кацуки. Киришима нахмурился, словно позабыв, что у него сегодня День Рождения. Его лицо словно прояснилось, глаза засверкали, и Эйджиро принялся целовать щеки Бакуго, вопреки всяким приличиям, потому что они в палате были не одни. Кто-то счастливо вздохнул, кто-то присвистнул, кто-то отвернулся, сказав: «повезло». Медсестра принесла их сына через десять минут после того, как Киришима прекратил повторять слова о любви как попугай. Сначала она вручила ребенка папаше. Киришима очень боялся брать его на руки, хотя проходил практику в подобных местах и знал, как держать детей. Бакуго, пожалуй, никогда не видел Киришиму таким счастливым. — Вылитый ты, — сказал Бакуго, и Киришима чуть не расплакался. — Смотри. Нос такой же будет. Эйджиро засмеялся, глядя на малыша, едва сдерживая непрошенные слезы счастья (может потому, что ребенок здоров, а может потому, что ничего не вышло с таблетками). — Так, а теперь ему нужно поесть. Уже придумали имя? — спросила девушка, передавая ребенка Бакуго. — Как ты хочешь назвать? — спросил Киришима. — Мне все равно, — пожал плечами Бакуго, аккуратно забирая у медсестры малыша. — Придумай имя сам, он же твой подарок. Они никогда не обсуждали имя. Наверное потому, что Киришима думал, что ребенок будет мертв, а Бакуго не решался давать имя тому, что еще не существует вне его организма. И Кацуки правда было все равно, как они его назовут. Любить меньше или больше он от этого не станет. — Тогда, может, Тадао? — Киришима улыбается. — Верный? — спрашивает тут же Бакуго, и Эйджиро кивает. — Я не знаю, как еще можно назвать его… — Можно и так, — соглашается Кацуки.