Ночь темна перед рассветом

Возвращение домой Бакуго и Киришима отмечают тортом. Кацуки рычит на Эйджиро из-за большой траты денег, но тот заявляет о неожиданной премии в честь рождения ребенка, и Бакуго успокаивается. Кажется, что их жизнь стала проще и легче. Кацуки все свое время посвящал Тадао, Киришима работал и учился. Бакуго многому учился, многого не понимал. Киришима объяснял ему, показывал, как нужно менять пеленки, Эйджиро был его учителем. Кацуки часто думал, что все валится из его рук, идет наперекосяк, ощущал себя не в своей тарелке. Ночью всегда вставал он сам, даже если Киришима хотел встать и помочь, Бакуго всегда говорил: «спи, пока я тебя не задушил». Кацуки не хотел грузить Эйджиро ночными подъемами после учебы или работы. — Ну что случилось, Тадао? — спросил Бакуго, наклоняясь над кричащим сыном. Кацуки выдохнул, понимая, что он, скорее всего, хочет есть. Киришима научил его распознавать, чего хочет Тадао по тому, как он плачет. Бакуго все еще плохо понимал эти сигналы, на всякий случай проверяя все на свете. Кацуки поднимает Тадао, уходит с ним в гостиную, чтобы больше не тревожить Киришиму, медленно начинает укачивать, напевает что-то, все еще не понимая, чего Тадао хочет, но точно не в туалет. Памперс оказался сухим и чистым. От этого у него опускались руки. Что, если он никогда не начнет справляться? — Мой хороший, что же ты плачешь? — Бакуго не знал, к кому он обращается. К себе или сыну. Кацуки было тяжело, даже если это было временно, он боялся, что делает что-то неправильно. Боялся, что навредит Тадао, боялся, что возьмет его как-то не так, боялся, боялся. Бакуго хотелось, чтобы сыном занимался Киришима, потому что сам он был неопытен, и ничерта не понимал. Кацуки едва ли не был в отчаянии. Он знал, что будет тяжело, но не знал, насколько. Тадао, оказывается, просто проснулся, и Бакуго уложил его довольно-таки быстро, очень быстро оправившись от собственных слез, накативших почти незаметно. К врачам Бакуго с Киришимой всегда ездили вместе. Прививки, контрольные взвешивания, проверка работы органов — все это было проще с Эйджиро. Он понимал в этом больше, чем Кацуки. Конечно, они с замиранием сердца ждали результатов, пока Эйджиро укачивал Тадао на своих руках. К счастью, он был полностью здоров. Киришима старался проводить и с сыном, и с Бакуго максимальное количество времени в сутках, когда было разрешено гулять — гуляли они вместе, Эйджиро вез коляску, а Бакуго шел рядом, либо держа Киришиму под руку, либо просто шагая рядом. Бакуго думал, что с рождением Тадао все изменится. Что Киришима изменится. Но кажется, что мир застыл на месте, и менялся только Бакуго. Неизменно подстраивался, изменяясь, сжимая волосы до звезд в глазах. Потому что Эйджиро оставался все тем же подонком. Бакуго не мог выйти гулять с Тадао без Киришимы, не мог пользоваться телефоном, теперь уже категорически. Только звонки от самого Эйджиро. Кацуки наизусть знал эти ненавистные цифры его номера. Спрашивал, что купить. Бакуго не раз говорил, что мог бы и сам сходить, но на том конце повисала пауза, тяжелый вздох и всегда одинаково тяжелое «нет, не можешь». Бакуго отпускал всю свою боль, но понимал, что ему нужно бежать. Бежать как можно дальше. Но куда ты убежишь с грудным ребенком? Куда подашься, когда некуда идти? Бакуго уехал бы к матери Киришимы, остался там, пока не найдет работу и жилье, но Эйджиро его найдет, вернет, и все повторится. Кацуки смотрел в красные глаза сына, не понимая, куда можно идти. У него не было родственников. Не было ни единой души, куда податься с ребенком. К матери Мидории? Он не хотел ее обременять. Он знал, что они живут небогато, и потому не хотел грузить их собой и Тадао. Бакуго был почти на сто процентов уверен, что Шиндо укажет ему на дверь. Прийти на его порог с чужим ребенком, просить впустить, потому что все случилось так, как он говорил? Бакуго не понимал, куда ему идти. Куда бежать. У него почти не было денег. Просить не у кого. Шиндо улыбнется и пошлет его, Мидория может отдать ему все, что у него есть, но тогда до следующей зарплаты он и его мать будут перебиваться чуть ли не на помойках. Кацуки вздыхал в те минуты, жмурясь, принимая очень непростое для себя решение. Шестнадцатого декабря Киришима берет отгул. Бакуго хочется насладиться простым выходным в компании Эйджиро, но тот заявляет, что хотел бы пригласить друзей в честь того, что Тадао сегодня исполняется два месяца. Кацуки молчит, как ему и «полагается». Вечером, к ним домой пришла их компания. После той Ночи, с которой прошло почти десять месяцев (после которой компания решила не собираться дома у Киришимы во избежание травм для Кацуки), все как-то скованно здоровались с Бакуго. Кажется, все заметили темные круги под его глазами, розовый шрам на губе, снова сломанный нос и безумно худое тело, которое казалось мешком с костями. Кацуки казался каторжником, казался заключенным, которого пытают и пытают. Мина едва сдержала слезы. Сэро боялся хлопнуть по плечу Бакуго, авось развалится. Денки обнял его со всем чувством дружбы. Джиро и Мина попросили поскорее показать отпрыска, и Бакуго сказал, что принесет его, но Киришима вызвался сделать это сам. В гостиной поселилась тишина. Все смотрели на Бакуго и в то же время в никуда. Кацуки выглядел болезненно. — Слушай, у вас все нормально? — спросила Мина нахмурившись. — Просто… — Да. Лучше некуда, — быстро ответил Кацуки. — А у вас как дела? — Да тоже все нормально, — улыбнулась она. — Откуда у тебя этот шрам? Мина показала на себе место на губе, где был шрам у Бакуго. Брови Кацуки поползли вниз, он чуть улыбнулся, трогая шрам кончиками пальцев, как бы говоря: «это не ваше дело». — Что-то он долго, — Бакуго поднялся с дивана и пошел за Эйджиро. В гостиной повисла тишина. — Я же говорил, — тихо прошептал Каминари. — Он его убьет. Он к этому стремится. Джиро нахмурилась, пихнула Денки локтем, так как Бакуго и Киришима уже возвращались. На руках у Бакуго был Тадао. — Вот, знакомьтесь, Тадао Киришима, — улыбнулся Бакуго, подходя к друзьям Эйджиро. — Тадао… — повторил Сэро, поднимаясь и разглядывая лицо малыша. — Ну еб… Вот блин! Киришима, чистый ты! Мина поднялась следом, подтягивая с собой Денки и Кьеку. — Ух ты… красавец какой, — улыбнулась Мина, аккуратно проводя по пухлой щечке пальцами. — Как что-то настолько красивое мог сделать Киришима? — засмеялся Каминари, Бакуго улыбнулся, а Джиро снова пихнула его вбок. — Это моя работа, он лишь поучаствовал, — хмыкнул Бакуго, глядя на улыбающегося Киришиму. — Вот это уже похоже на правду, — улыбнулся Ханта. Кацуки польстил такой комплимент, и он передал ребенка Мине. Та аккуратно опустилась на диван, и все столпились около нее, глядя на Тадао. Бакуго занялся закусками, а Киришима сидел с друзьями, которые обсуждали необычайное творение Киришимы и Бакуго. Кацуки, после того, как расставил закуски по столу, отнес Тадао в комнату, так как ему пора было спать. Около получаса он успокаивал и укладывал сына, прежде чем вернуться к столу, плотно закрыл дверь в комнату и сел с краю, рядом с Каминари. Эйджиро отвесил ему холодный взгляд, который поймал и Денки тоже. В груди Бакуго все сжалось, но Каминари тут же налил ему что-то в стакан. Когда он спросил, что это, Денки прошептал ему на ухо: «сакэ с соком, как ты любишь»; Бакуго в это время смотрел в стол, а затем поднял взгляд, видя, что Киришима с вызовом смотрит на него. Его взгляд кричал: «ты еще переспи с ним прямо здесь, прямо сейчас, на этом ебаном столе, а мы все посмотрим». — Спасибо, — улыбнулся слегка Бакуго, чуть отодвигаясь и облокачиваясь на подлокотник дивана. — Не за что, — лучезарно улыбнулся Каминари. Бакуго глотнул из стакана, замечая, что сакэ почти не чувствуется. Он глянул на Киришиму, который глушил алкоголь целыми шотами. Сэро отказался ему наливать, и Мина его поддержала. — Ты молодой отец, так что тебе не стоит много пить! — насмешливо упрекнул Сэро. — Неужели? — грустно отозвался Эйджиро. Бакуго едва не разрыдался. Его остановили. Больше всего Кацуки боялся, что снова начнется старая песня. Что это его день сурка. Киришима тут же хватает бутылку пива из-под стола. Бакуго вздрагивает, как только он ее открывает. — Эйджиро, тебе правда хватит, — вмешался рядом сидящий Каминари. — Я не могу отметить маленький День Рождения своего собственного сына? — нахмурился Эйджиро. Бакуго опер руку на стол и провел по лицу рукой. Как же он устал. — Угомонись, блять, — прошептал Кацуки то ли себе, то ли Киришиме. — Что тебе опять не так? Что ты бубнишь? — рычит Киришима. Бакуго не поднимает голову. Короткий вскрик Мины, крик Сэро, холодное пиво, растекающееся по голове и одежде, горящая болью голова и теплые руки Денки, которые успевают его подхватить. Когда Бакуго открывает глаза, он видит над собой потолок, который тут же затмевает голова Каминари. — Кружится голова? — спрашивает он. — Нет… Где Эйджиро? — Бакуго попытался встать. — Лежи. Мы хотели сдать его в полицию. Но Ханта слишком вправил ему мозги, и он спит, — Каминари нахмурился, осторожно укладывая Кацуки назад. — Где Тадао? — Бакуго снова попытался вырваться, но с большей силой. — Успокойся, с ним Мина. Она акушерка. И Джиро там же. Все хорошо, — вкрадчиво, по-медицински, объяснил Каминари. Ханта вышел из комнаты, разминая кулак с разбитыми костяшками. Сильно ли он избил Эйджиро? — Не бойся. Он жив и вполне себе здоров. Он мой друг, Бакуго. Но я помню, какими вы были, когда познакомились. И я не узнаю вас сейчас, — Сэро прервался, шипя от боли и дуя на костяшки. — Мы знали, что что-то произойдёт, с той Ночи, когда он тебя… Прости, что заставили тебя так долго ждать. И прости, что даже не подумав, надоумели Киришиму тебя выгнать. Кацуки шепнул «спасибо», поднимая руки и утирая слезы. Каминари обнял его, и Бакуго едва ли мог держать себя в руках. — Можете меня кое-куда подвезти? — спросил он, всхлипывая. — Ты хочешь уехать отсюда? — спросила Джиро. — Да… прямо сейчас… не могу его видеть… эту тварь… — Каминари отстранился, и Бакуго сел, утирая слезы. Кацуки встал, прошелся по волосам, которые снова остригли, и, видимо, вымыли. Он глянул на Каминари вопросительно. — Там рана. Небольшая, но волосы мешали. Извини. Бакуго идет в комнату. На кровати, лицом к окну, лежал на боку Эйджиро. Кацуки не смотрел на него. Он нашел свой старый портфель, запихал туда все свои вещи, которых было также мало, как и оставшихся нервов. Он смотрел на кроватку, на игрушки, на мобиль с ракетами и звездами, затем опустил взгляд. Маленький лисенок. Размером максимум с ладонь. Это, вообще, был плюшевый брелок. Бакуго подхватил его, тоже положил в портфель. Это была любимая игрушка Тадао. Но он был уверен, что Тадао сможет прожить без лисенка также счастливо, как и без него. Бакуго пихает в маленькие карманы зарядку и наушники. Он переодевается, пишет записку на старом календаре, где он считал дни до течки: «С нас хватит. Я оставляю тебе твой подарок, который из нас двоих дороже всего мне. Береги его, или я убью тебя». — Могу я узнать ваши номера? — спросил Бакуго, тут же выхватывая телефон из кармана джинс. После записи всех номеров, Бакуго идет на кухню, где находит Мину, которая сидела с Тадао. Ашидо пытается вложить сына в руки Кацуки, но Бакуго качает головой. Если он возьмет его на руки, то никогда не отпустит. Кацуки проводит по голове сына рукой, целует в лоб и шепчет «только не забудь меня, хорошо?» — Ты не берешь его с собой? — спросила вошедшая Джиро. — Нет, — покачал головой Бакуго. — Эйджиро сможет о нем позаботиться куда лучше меня. И не смотри на меня так, Тадао, тебе будет лучше с ним, уж я-то знаю. — Почему ты не можешь взять его с собой? — нахмурился Каминари. — Эйджиро снова начнет пить. С Тадао что-то сделает… — Не сделает. Все будет нормально. Если сделает, если сопьется, я его своими руками задушу, — уже не совсем уверенный, что хочет уйти, сказал Бакуго. — Мне нужно идти… извините. Позаботьтесь о Тадао. Бакуго кланяется. Мина утирает слезы с щек, которые так тяжело сдержать самому Кацуки. Сэро и Каминари жмут ему руки, Джиро обнимает, чуть хлопая по плечу. Мина обнимает его тоже, отдав Тадао Каминари на руки. Бакуго уходит, надевая куртку и на ее место вешает свои ключи, улыбается Тадао в последний раз, выходит из дома, застегивает куртку и поправляет лямки рюкзака. За городом занимался рассвет, разбрасывая языки пламени по небу. Бакуго не знал, куда ему идти. Но стоит ему сделать шаг от дома, и он срывается на бег, бежит улицами, переулками, улыбаясь сквозь слезы. Он почувствовал свободу, словно крылья распахнулись за его стеной, он чувствовал, что оставил что-то важное в тех стенах, откуда убежал с несвойственным ему рвением. Кацуки остановился на какой-то улице, которую видел впервые, улыбнулся и смотрел на зарю, поднимающуюся над городом. — Ночь темна перед рассветом, — шепнул он сам себе, поудобнее схватив лямки рюкзака.